* * *

Динамика свершенья всех свершений
обречена на эту неудачу,
в которой мы – и лучевая скорость
монеты, обращённой в реверс дна,
причём, заметьте, были комсомольцы,
хлестали пиво и ломали девок,
а как дошло до неспокойной тяги,
из тех лохмотьев выросла вся тварь.

Уж ночь. Тойоты едут под асфальтом,
клубничное пирожное летает,
кореец смотрит в ласковое дышло:
там две секиры и ни зги хлебов, –
и я вдвоём с расстрелянной подругой
пускаюсь по замшелому проспекту,
чумой гляжу в испуганные окна –
а нет ли там кого, кого бы мне?

Да, как ни прыгай, всё у нас нескладно:
историй больше нету, только страхи,
мы как стояли в уровень к забвенью,
так мы стоять и будем. Это факт.
И мёртвая подруга на перроне
заметно оживляется, как только
к ней подступают кочевые звенья –
узлы скитаний в греческих морях.

MADONNA PERSEVERANZA

1

Она пришла, села и сказала,
положив заспанный "макаров" на клеёнку:
"Пристрели мою первую морщину".
Уж не знаю, какие там дятлы,
уж не верю ни парламенту, ни водке,
как будто и сам разостлан по глинозёму
и на меня саблезубые люди
кладут косые фужеры.

2

О, я не держал сухую рыбу в кармане,
не наливал себе дыму в сапог хрущатый,
не привлекался по ведомству утопших,
что ж мне дадена эта железная рейка,
с которой, чуть вечер, хожу квартал за кварталом,
исследуя состояние трещин, провалов и впадин,
где прячутся колечки моей милой,
удостоверяющие верность, я помню, верность?

3

Как грустно, отец мой крахмальщик Фёдор!
Стены покрыты рябью, пора привыкнуть.
Я из паутинок сложу колесо, оно поедет,
оно покотится в трижды любимые руки,
забывшие меру, усталость, милость,
вовек не державшие ни рождественской ваты, ни денег.
Горе нам, движущимся в подобье несвежей купюры,
между презреньем и сладострастием,
                                          между ценой и везеньем!

* * *

Как оборотень с приказу
по верху котельных, крыш,
откидываясь, не сразу
хватает когтями мышь,

а то как оживший стержень,
скакнув из ангельских труб,
сидит на моём манеже,
вывинчивает шуруп, –

– так нижний заполнить ярус
на Нижний идёт вагон –
на нижней полке товарищ
спешит, но впадает в сон

и горечь и, сонный, льётся
и льётся, и как-нибудь
рвёт сонные волоконца,
и переменяет путь.

ЯСЕЛЬКИ

В этих местах рядовой избиратель подобен урне,
в стену кладут волосы, чтобы скорей упала,
омоновец бредит лядвием, подумывая о штурме,
пузырьки – это миф: наука их не доказала.

Ляжем все в ясельки, покуда идёт троллейбус,
сходятся координаты, или, как отрок счастливой Венгрии Иштван Глобус,
будем дёргать растения, выросшие из глазу,
благо, шарики страха и сами стремятся в лузу.

* * *

В переднике только водичка
играет сама по себе,
и хлопает хлопьями птичка,
и тоже сама по себе.

Земная поверхность – ограда,
и ямы идут чередой
под ноги, под сердце – так надо,
так жизнь наполняет собой

лохмотья, как мячик от Тани,
как лес, где проспись навсегда,
где души вовек не витали,
до век доходила вода.

ШАГИ ЛЕПОРЕЛЛО

Ход льда, будь с тобой, хотя б побыть с тобой,
в тяжких льдах дом, будь с тобой, хоть бы две хорды,
скрещиваясь, растянули зал, и всей толпой –
что там? – видишь, видишь эти морды?

Ход сердца в текущих льдах, тебе побыть ещё
тяжче, чем высеять даль в глазные щели.
Щиплет мох рука и всё, и всё не в счёт,
мимо – грунт, позёмка, щебень, щебень.

Так, хотя б побыть с тобой, чем явно сыт снежок,
роющий углы в стёклах, ходы в азотной лаве,
где болеет кость и выродок столетних жён
льнёт к пробившей завершённость яви.

Ей заплочено и ей придётся корм нести
в комнату, где все двунадесять языков,
скрещиваясь, ловят шаг в ходах, в трещинах повести,
льдом залив и взглядом телеса рассыпав.

* * *

И, ибо навряд ли с ложки кормила,
да, да и то неудачно,
сон подливала, не давала стоять у кормила,
ла, это было вечно:

кроткие пятнышки играли на нашей коже,
жёны случайные вышивали кольца на венах,
просто быть, быть ничего не может
быть наверно.

* * *

В бандитском селении мы зимовали:
был хлебушек лютым, шуба на мыле,
дети медведей своих уронили –
и медведи упали.

Дай мне коробку сховати кости,
бо вряд ли мы скоро будем на месте,
а в рюмочке пляшут родные двести,
и сходятся к миру гости.

Дней не сочтёшь и ночи, как вымя,
пугливы и спутаны между нами,
летят, как ветка, над головами –
и окна трясёт цунами.

* * *

Зачем же, когда и дом на дом, или вал на вал,
я как в целлофан сказал и холодный лоб целовал,
я в трубочку говорил, что кость моя не срослась
или срослась бестолково.

Наклей же меня на баллон с глазами во весь баллон,
и пусть налетят на меня медведь, колесо и слон,
пусть выпрыгнут из меня все оси, растяжки и стояки
и никогда не запрыгнут обратно.

Еловая лапка клёна, дай мне себя навек,
потому что с тобой разговаривает человек,
умеющий время, а то, что осталось вне,
тихо,
тихо слезится, чураясь слуха.

* * *

Африка. Ужасная эпидемия ликантропии.
Доктор в палатке варит себе вакцину.
Когда мы пришли, оказалось, что все мы слепые,
имя слепое у нас, и кто из нас вёл дрезину,

вряд ли теперь установишь. Солнце печали
всё нагревает в моих руках жестяную пластину,
всё надрывается. Вспомни, как нам сказали:

опытный негр никогда не подставит спину
под взгляды единоплеменников, особенно в эту пору:
он выходит из хижины, и его лицо
вращается столь стремительно, что замыкает в кольцо
пространство, и тем-то втройне понятно: в которую
сторону он бы ни двинулся, он двигается вперёд.
Мы же свёрнуты внутрь, и каждый шаг – отступленье,
сдача Бреды, горящие пни, селенья –
и кто бы куда ни дышал, дышат нам в спину – и вот:
литая стена недвижных внутренних вод
и струящихся берегов удивленье.

* * *

И он не обернёт себя на взрывпакет,
он тот, который нет, которого не надо:
в холодных водах сей реки чуть живый свет,
чуть раненая грудь,
преграда.

А ты, в его костях игравшая лучом,
протоптана, как луч, и ломик у порога
забудь, и не ходи по комнате ни в чём,
и больше ничего
не трогай.

Сейчас пойдём с тобой и просочимся внутрь
последних рубежей, обрушимся, как сели,
на край зиянья, где, где он стоит, как ртуть,
на ясный градус твой
нацелен.