* * *
Истекает знает город из нас
не отпустив исполнять присутствие не
попадая внутрь и (в) который час
обе руки правы(е) о пробитом дне
Время не провести (в)о вспененный перевод
знают тревоги пустые места
на любом боку лимона живет
встреча здесь масляная тоска по там
Завтра какое ты означает я
тысячу полтора удержав над ржой
останови (в) слова распространив края
безрассветный в порядке почти чужой
* * *
греки держат удар и отходят к морю
потому что знают пол его ненадежный
только слово потеряно только слово
то что глаз и половина дощечки
сами по себе открыты убиты
сохранили вино глубокое несерьезный уксус
если маленькая глина не застынет
утром тогда она и наполнится ночью
красный черный керамик скептик пластик
голос возвращается слухом лимонной полынью
молоко халцедоновое спокойно выпить
останавливаясь и оглядываясь стрелой Зенона
* * *
Память острая металлическая пластинка ладонью сжимать врежется это не стук в дверь в комнате ветер кто тебя бережет в полном пустом городе красный свет живет внутри мыши ждет молоко не убегает сломаны сочные зеленые стебли с места не сдвинут(ь)ся дождь не зовут можно ждать только спасибо спокойной ночи.
* * *
Вулканическое стекло – твердая тьма. Точка на поверхности – вершина конуса, основание неизвестно где. Пища – корни, завязанные коричневыми узлами под землей. Три замка – ореховый, костяной, туманный – не найдешь, не откроешь. Расстояние только внутри, а часы переводят между. У земли углы – западный, тихий, вогнутый, морской.
* * *
Материал – горящее дерево. Масло на хлеб в огонь. Корни на камне из воздуха, в него возвращаясь. Общий, сколько между – неважно. Стремящаяся стрела оказалась мишенью. Прыгаешь в воду – попадаешь на камень. Земляничное поле за дверью c лестничной площадки. Найденная в полдень вчерашняя ночь. Не потеряешь дорогу, записанную в волосах. Некрашеный дельфин и морская змея не выходят на берег спать.
* * *
с пола смотреть комната велика
наклонился ровный пустой свет
а вокруг бумага тронешь проткнешь
сломаны кости памяти не подойти
рушащиеся башни сплющенные дома
две единички падают не удержать
волны и брызги что остается потом
только глаза парящие над водой
вращение лестницы дробящийся луч
и провожает трещина по земле
расплывается и затягивает прилив
золото и свинец море дождей глаз
* * *
под головой потрескивает рисовая шелуха
что ты делал в день когда погиб Гильгамеш
даже если проснешься с цветком в руке
никогда не спрашивай любят ли тебя
с четырех углов попарно подкрадываются огни
девять воздушных шариков девять ненужных солнц
человек заблудился в людях в тесных глазах
медленно испаряется слово начерченное водой
бог Сумиеси помощь пишущим и плавающим по морям
отпусти меня и тогда останусь с тобой
помощь помеха одно и то же осколки мосты
и все ближе праздник полной осенней луны
ГУСТАВУ КЛИМТУ
Закрытые – или полуприкрытые – глаза.
Погруженность в ощущения. Фон и орнамент – то, что проплывает перед закрытыми глазами. Поцелуй где-то там, у бедра, рассыпается под веками синими звездами. Скользящая по спине ладонь закручивается в мохнатые зеленые водоросли.
Может быть, появляются другие глаза – образованные дугами бровей и дугами сомкнутых ресниц, они больше прежних, что видят зрачки закрытых век? (их никогда не увидеть в зеркале; их видит только другой, другая).
Вспышка света и цвета, заполняющая все. Поглощающая и не оставляющая вокруг пространства, не вовлеченного внутрь.
Золото – икона или византийская мозаика – из которого всплывает не святая или царица – открытые плечи и живущие собственной жизнью пальцы. Прозрачность – а не тепло лица на сверкающем металле. Теплая тьма волос.
Золото заключает в себе объятие, как янтарь. И оболочки выставляют наружу шипы. И нить уже начинает охватывать обнявшихся в новый, непрозрачный кокон. Объятие ломкое, как судорога, стремящееся не упустить ни секунды, ни клеточки кожи.
Уводящее туда, где в одиночестве, лихорадке и отдыхе принимается под веками золотой взрыв.
Думать спиралями и золотыми пузырьками, звездной плесенью на потемневших от времени досках, осьминожьими присосками – или поцелуями – которыми пространство тянется сюда. Птицы, рыбы, растения, расходящиеся по воде круги или кольца дерева. Дробиться, рассыпаться и объединяться по-новому, ни мгновения не оставаясь прежним.
Здесь уместнее глаголы неопределенной формы – предложения не личные, но и не безличные – просто нет времени думать, кто их произносит – если они чувствуются – и если разливается блаженная лень –
Фигура выступает из плоскости – и очень индивидуальной – каждая выступает из своей плоскости. А ощущения заполняют все – так краски заполняют все пространство картины. Цветовое поле.
Так изгиб тела встречается с золотым дождем – и пальцы в беспамятстве ломаются, пытаясь удержать – воздух? секунду? течение? У него свой ливень – медный – волосы.
Рыжеволосое безумие золотых рыбок – так можно плыть в воде или лететь во сне. Завитки волн, которые качают и гладят, собирая вместе ленты прикосновений.
Даже линии рисунков – не поддержанные цветом – нервно клубятся, двоятся, троятся. Мир нечеткого – фигур, забывших свои границы.
Полуоткрытые в улыбку забытья губы – собиравшиеся, может быть, что-то прошептать, но уже не считающие это нужным. Глаза закрыты, зовет не взгляд, а губы – молча. Неизвестно, кого или что. Алый рот, втягивающий в белизну лица.
От этих картин – легкий жар в голове. Что может пишущий? Спрашивать себя. Подчеркнуть, обратить внимание. Не расшифровывать – не убивать.
Девушки, переплетающиеся волосами в забытьи между змеиных кож, водорослей, рыб. Линии леопардовой плавности. Спящие стоя, подложив под голову ладони. Касающийся груди язык. Ласковая усталость. Ничего этого нет. Все это есть.
Вызывающее – погруженное в себя и не желающее знать зрителя – а кто он такой? Хрупкое – непроницаемое – жесткое – лицо.
Угрожающее? Но роковая женщина – так банально, фрейдовские эросы-танатосы – так скучно... Может быть, проще – сон, не желающий, чтобы ему мешали?
Змеиная гибкость красок. Им уютно – змеям водяным и земным. У ног нагой истины – змея с горящими глазами. Чешуя сползает с лат бронзоволобой, широкоплечей Афины (как мала и хрупка победа? истина? в ее руке – голова меньше вытянутого языка Горгоны) – и где-то сзади, во тьме, тоже превращается в змею.
Лежащие обнявшиеся женщины, или девушка, прячущая голову на груди подруги – они не нуждаются ни в ком более – иногда и друг в друге. Лопатки и колени. Одиночество золотого взрыва, которому никого не надо (не очень свойственное мужчинам; не потому ли мужчин на картинах не очень-то много; или мужчина – слишком жесткий для этого мира? скованный мыслью между грезой, тревогой, угрозой – все они женщины, и мысль тоже).
Девушки, в которых меняется все – цвет глаз и волос – открытость рта – покой – отрешенность – сумасшествие – усталость.
Потому что и сам он – житель Вены – или Александрии? – менялся не реже, чем они. Понравившийся всем – а потом много сделавший, чтобы этим всем разонравиться.
Автопортрета он не оставил.
Все живое – дробно и подробно, слагается из подробностей, из мелочей в клубящемся и текущем хаосе неживого.
И чем больше скорость этих мелких частичек – с тем большей силой они втягивают взгляд – или вообще все?
Человек – еще большая пестрота и многообразие на текущих пестроте и многообразии. Течение течения. Не лишенное логики – геометрических деталей, повторяющихся элементов – но в основе этой логики – и на основе ее – калейдоскоп, вариации орнамента, случай, красочность, безумие.
Девушка, складывающаяся из струй, прозрачных чуть розоватых течений. Это не Фрейд, это Мах и Прандтль – тоже австрийцы – с их гидродинамикой. Или голова становится источником белизны, распространяющейся над красным вперед. Что значат квадратики на красном – или фиолетовые искры в закрытых глазах –
Вода может и замерзнуть в женщину – стекло с узорами, морозными цветами, за которым идет снег. Или еще не растаять – может быть, девочка стоит так твердо потому, что течение еще не захватило ее, она еще не проснулась в сон. Как музыкант за роялем – он слишком занят музыкой – он ровно и непрозрачно черен – а девушки рядом с ним слагаются из течений красного, белого, голубого, желтого. Их волосы – туманность, где рождаются – и которую покидают – звезды.
Течение плавное и спокойное, когда вода становится рыжей, а волосы зелеными. У русалок нет не только ног, но и рук, только волосы – как ночь – скрывающая все тело – чешуя звездной ночи. Текучесть воды, за которой нет никакого неба, быть может – только берег и скала. Истину охватывает вихрь – переходящий от голубого через фиолетовое к коричневому.
И прозрачность. Арфистка – золото в чуть желтоватой пустоте – и из этой же пустоты – ее руки и лицо – и из нее же – плывущие по воздуху – вытянувшись – женщины с закрытыми глазами. И прозрачна – как море – танцовщица. Старость не может чувствовать так остро – и потому не мудрость.
И перед смертью люди спят и видят цветные сны – красное, белое, оранжевое – а смерть темно-зеленая, фиолетовая – и никто не встречает ее открытые глазницы своими открытыми глазами.
У болезни и смерти – легкое тело. Угольно-черные волосы и белые глаза.
Это в театре у трагедии рот и глаза широко открыты. На самом деле губы сжаты, зрачки – иглы, пытающиеся сшить расползающееся, то, что удержать уже нельзя.
И это у печали открытые глаза. И она обхватывает свои тонкие колени. И портрету приходится быть с открытыми глазами – и на лице всегда удивление – где я? и зачем все это?
Что вокруг? Земля, полная осенних листьев, и белые стволы, полные черных пятен. И за ними – может быть – небо. А может быть – только сплетенные ветви деревьев. И летящий смотрит вниз – на поле маков – не в силах отделить их от пылающих на ветках яблок. И дома итальянского городка живут как люди – сплетением крыш.
Надо смотреть изблизи – чтобы цветы/цвета заполнили глаза целиком – рванулись навстречу – притяжение обратно пропорционально квадрату расстояния – потому всего сильнее притягивает движущаяся в полумиллиметре от кожи рука –
Сколько бы ни было орнамента и драпировок – тело под ними есть всегда – судя по незаконченным картинам, оно писалось во всех подробностях – пусть оно будет потом закрыто плоскостями красок – лучи от него будут идти сквозь. Вызывающие, зовущие
* * *
медленно падает волос выпущенный ладонью
время растягивает проволочный почтовый жгут
вырастает память открывается ожиданье
настоящий вопрос не решается с ним живут
падать в мир наклонившийся и открытый
гнется трава прощающаяся всегда
жизнь удлиняют неровные обороты
в лунное воскресенье коснется воды вода
для дыма самые тяжелые трубы
палочкой по земле чертить автобусы пропускать
где твои крылья летучая рыба
море одно и то же пока
* * *
со спины черепахи монетка не упадет
а под голосом другой у глазного дна
у стального шара в ладонях лед
кто живой непременно один/одна
пух сдувать с высохшего цветка
и подпрыгнуть камешек ногами зажав
кто один свободен и тоже прав
не поделаешь ничего никогда никак
помнить так и будем свои
листья на плечах и солнце узнай
водой наполняется взгляд от далекой змеи
I am at home. Good night.
* * *
муравьиная корь конечная цифра
вытирать песок и агат мгновенный
волокно убить морфий пряжа
поезда болотные сердечная аритмия
за оторванный листик ивы держаться
за балтийскую воду окаменевшее солнце
саги сосновые шерстяные руны
мышь непробудная форточка не закрыта
только свой чужой удержится рядом
кто разделит жалобу дальний ближний
п(р)очитать словарь не терять тумана
и касаться легче как можно легче
* * *
1.
Если каждый день впадает в одну и ту же ночь, каждый один под паденьем листвы. Приходит на север, облепленный мокрым снегом имен. Желторотые звезды, розы и вороны, замерзший лист крошится в кармане. Письмо самому себе возвращает к воздуху по пути, освещаемому окнами в доме чайки. Договор с худой гордостью Египта. Так строится обелиск луны из непрожитой пыли в белоголовых углах, из тонких углей ветвей.
2.
Веслами грести по золе. Сухость пирамиды пыли от этого не изменяется. Мера единорога – латынь. Тело востока – равнодушный шелк. Восковая сеть в ночи книги, откровенная осень, камень-музей. Откапывать брод, отпускать кариатид апреля. Колени ночного пляжа – там песок отказывается костенеть.
3.
Где это? В воздухе головы, в голове воздуха. Такое небо плохо идет на облака, ему всегда не хватает звезд, тех, что – источники трав. Нимфа ночная, последняя грусть, это везут гвоздику и перец. Больно от взгляда ящерицы. Госпожа дождя, карманы полны бересты. Легкая верхняя медь, листва, сорвавшаяся с губ.
4.
Тряпки бензиновых снов, гашеная известь газет выпрашивают лысый хлеб у хозяина дохлых крыс. Квадратное впечатление, вторая комната неблагоприятна, третий полупустой. Рассортированный день – благоразумный шкаф. Забей в стену еще полчаса. Дохлые звуки резиновой ночи, ориентирующейся в городе по пачке "Беломора".
5.
Книжные полки на пустых улицах. Люди живут в квартирах, в городе живут трамваи и троллейбусы. Над ними вспыхивают нимбы, а ты знаешь тайные имена чайника. Зачем ловить краба? – чтобы дать ущипнуть за палец, и отпустить, и не просыпаться. Туго натянутый свинец, град на берегу, река движется, отражения остаются, даже когда домов уже нет.
6.
Гербарий гербов, прирученный череп, виноградины привидений. Так убывает в песок застенчивость лезвия. Чем удержать колонну гвоздей – всеми кругами неба? Но кто дает дождь, дает и оберточную ночь. Кто разрешает паутину – ловит ведро в теле воды. Всякой черепахе хочется, чтобы ее погладили. Оттолкнуться от потери, где лед ударяется в звезды.
7.
Нашествие папирос, сны о шатающихся зубах. Север недовольно передвигается к синей лампе. Я бы хотел умереть от холода. И каждый вошедший делит комнату пополам. Так потолок действует на ночь.
Волосок дороги перегорел, время переделывать взгляды назад, выспаться на перекрестке. Мох, морская волна, скрытная вода, весло уходит на дно. Секунда – тонкий нож, она же и скатерть. Здесь увидеть – значит восхититься. Сигнальный дождь.
8.
Кто ты – листьев домиком. Я к тебе смола, время твоей реки, тьмы глаз, глаз тьмы.
Ночь стачивает холмы. Бабочки выведут к углам созвездий. Между надкушенным яблоком и стеклом, где ищет путь улитка. Если не ладонями – ресницами. Если не воздухом – длинным листом ивы.
Ветру тысяча лет, в чешуе облаков рыба уходит спать.
9.
Горсть муравьев, козявка кувшинковая, божья коровка двенадцатиточечная, что выпадает в осадок из голоса?
Дерево при потоках вод, ветреный день над земляникой. Его проявление, его утешение между вербой и гвоздикой. А вода в погоне за контурами камней, и яблоко падает до центра земли. Здесь, на берегу запаха сухой иглы, два года назад зарыты четыре недели, и взять их – все не хватает времени. Забыть вещь – значит отгадать ее? Это ходьба по намокшему полю.
Маленькие динозаврики волочат хвосты по листве в конце сентября.
* * *
Можно завтра ты это сделаешь без меня? Да, конечно.
Голос в трубке встряхивается. Лист, в который попала тяжеленная капля. Уж, к которому подошли ближе его длины. Голос гаснет. Легко обещать свободу, трудно ее дать. Научиться разжимать пальцы и забывать.
Первое движение – навстречу. Научиться остановить это движение. Оставить свободу дать свободу. Уйти туда, где свобода дает.
Иначе – повторение. Маятник, постепенно останавливаемый трением. Только один путь к, очень много путей – не от, просто куда-то еще. Точка – почти смерть, наверное. К – от – к – от – жизнь, но маятниковая. С прямой не сойдешь, только тянуть ее влево-вправо, глядя с тоской по сторонам. Туда – треугольники, ломаные, параболы, гипоциклоиды всякие. Line – линия, она же строчка.
Мидия прикрепляется к камню, крокодил умеет бегать только прямо, у дельфина пространство воды.
СПЛОШНОЙ КИТАЙ
1.
Поперек горизонта оказывается крыло
попадают сюда с извивающейся стеной
в боковом кармане ложку туда кладут
вот четыре часа между тобой и мной
или скажем однако же занесло
легче труп оживить чем забытый труд
Влезть по уши в не открывающуюся речь
и письмо сплошное различие не для меня
может там потерянный голос и есть
ты сначала пойми что приходится есть
только это уже совершенно другое ты на исходе дня
а они электроны их много пытаются устеречь
Над кофейной гущей ветер проносит змей
их? его? или ветер несут?
жизнь добавочная оглянись что я делаю тут
что везде наверное двадцать пять в уме
2.
Гарантинный срок – какой регулярный стих
просто еще один вколоченный гвоздь
Муравьев достаточно не хватает птиц
сойка Штутгарта боболинк Амхерста самарский дрозд
Десять тысяч блюд за три тысячи лет
перец на языке потерявшиеся слова
дао тринадцатый пятый второй а первого нет
толстые львы попарно это вам не Нева
Как молчание играется на пустоте
знают четверо здесь никто не слушает их
не дают и не просят прощения в суете
книги в пять этажей ради них прости
3.
Мин расплывается по бумаге желтеет Тан
кто научился случаю подставлять карман
человек прямее деревьев а дело еще прямей
как прорасти под кожей разветвлениями ветвей
Молнии над обрывом сосны и лапы корни
кто не поверит усилию если рядом просторней
словом локтем место раз/ото-двигать
кисти след бамбуковый лист не болотная гать
Речь навстречу десять секунд идет
после сороки расклевывают на высохшей глине лед
но зачем если Тан Сун Юань Мин
оглянись был Чурин купец стал Цюлин Харбин
4.
Выйти на берег течение унести
а чужим и многим неинтересен край
арт нуво небоскребы Москва в пути
что везде означает сплошной Китай
Речь из любой секунды время нужно
ветви ветвям протянуть облако облакам
значит касание ставшие заодно
больше не встретятся так и там
Полочки палочки кухонный барабан
бамбук под снегом что не съеден пока
старец с грибом личжи разумеется малость пьян
и дриады танцуют внутри сосен у Судака
5.
Под зеленой крышей красные не колонны столбы
по углам колокольчики ветерок дракон
речь лицо выделяет зерно крупы
отвернешься разделится на миллион
Налепив на клавиши буквы придя к письму
улетая паук одну выпускает нить
десять слушают сказанное одному
а слова и надвое не разделить
Жертва богу яблоко взгляд и дым
дао где ржавые велосипеды и шкафа гнилой кусок
черные волосы в рыжий цвет неизвестной руды
от столовой к библиотеке под руку наискосок
6.
Чем же все это кончится а полынь
что я запомнил – форму летящей воды
к перемене – значит домой из чужой страны
но за каждым движением более никогда
Если девять любить за то что она больше всех
то четыре окажется смерть а ведь это мир
и нейтрино сквозь землю летят говоря на своем языке
маятник полдня раскачивается в черных снежинках слов
А еще дальше к востоку мокрые рукава
к западу радость кошка Бастет и Нейт
между скорее и слишком скоро что успеть
если ляжешь на пояс приснится змея
7.
Место без кошек место мелких собак
прочное небо декабря неразделенных людей
каждый день давать обязан Фауст работу чертям
а у них ее и без того полно пожелтели уже
Сутулые гвозди крошащиеся молотки
острая еда не сладкая жизнь
землю хоронят в земле в глаза бросается пыль
каждый с кем говоришь на тебе оставляет след
Кто муравья остановит с кем останется он один
книга ни о чем праздник сухих ветвей
лодки листвы рыбы жители сна
смуглая гордость звезды что стелет солнцу постель
8.
От великой заботы единица лежит не стоит
кожа слезает с губ трескается на руках
в сторону шагнешь выйдет официальный визит
в точку крика свернуться там и один
На обороте зеркала куда не смотрит никто
изгибаются рыбы в ладонях лежат слова
в узкий свиток снизу войти в горы за горизонт
помни я здесь до короткого дня
Встреча в третьем языке себя заставляет ждать
кто желает праздник найти старается праздником быть
в воздухе ветер живет небо рассеивает птиц
камень снова приходит сюда
9.
Переполнены улицы загнуты крыш углы
легче это не легкость страх гуляет вдвоем
черный – это металл север вода
никому не покажешь свободу она пуста
Парменидов шар вытесняет даже слова
и на подбородке щетина медленнее растет
а в свободной комнате что угодно может произойти
по царапине голоса навстречу идут
И рассеянное различие встречает вторые глаза
праздник тот же – если он увидеть успел
десять раз от ягод гнущийся ежевичный куст
или только однажды тоненький лунный серп
10.
Шероховатый выдвинут ящик
ноябрьский дрозд надел капюшон
булавочный прыгающий теребящий
ему Крученых продал крюшон
Лимон каблук водосток котлета
гуляет под зонтиком рыбий мех
помарок нету плохая примета
диван подоконник сквозняк не всех
консервы суффикс листок салата
брезент шоколадка и к черту шелк
легкий зябнущий угловатый
меняется мнется машет пришел
11.
Отражаясь в шаре стальном идут
чтоб услышать голос непрочный весь
если палочки светятся трещина тут
вот такое время колокольчиков здесь
Во вращении остром шесть черно-желтых пар
дон Хуан по-видимому с Хуанхэ
Вот смола кругового терпенья и быстрой работы дар
ровный пульс на не останавливающейся руке
Иногда начинаешь это любить
но уж слишком коротко замкнуты батарейки
слишком мало света но к сожалению это не темнота
и бросаются на тебя еда и девять углов копейки
12.
Уменьшается возраст легче шапка зимой
шесть степеней свободы это и есть домой
только что будет делать оказавшийся и другой
Человек у запертой двери рыба бьется о лед
из пустой работы голос сюда растет
смешанный пыльный каждый день начинает год
Горечь рябиновая усталость ив
как еще узнаешь что жив
в узком бронзовом горле раскрывает раковины прилив
Облако завтра легкое форму не рвутся знать
только ушедший приносит и уходит опять
что ладони и что в ладонях совсем не ручная кладь
ПОЛНЫЙ СПИСОК УКРАДЕННОГО
ИЗ ВЗЛОМАННОЙ ОДНОКОМНАТНОЙ КВАРТИРЫ
(с комментариями)
1. Пишущая машинка UNIS (черт с ней, за последний год раза два к ней притрагивался, давным-давно все делаю на компьютере, хорошо, что свой LAPTOP дал поработать знакомой – вот уж действительно, если ты не поделишься вовремя с другом, все твое достоянье врагу отойдет – прав был Хайям – хотя с подругой делиться приятнее);
2. Телескоп-рефрактор, малый школьный (а вот это жаль. Увеличивал в 60 раз всего, но кратеры на Луне было видно, по звездным скоплениям болтаться хорошо – такая сверкающая текущая пыль. Тяжелый он только был, килограммов десять, а о штативе гад этот не подумал, конечно, мне оставил, но ведь на весу в телескоп смотреть невозможно. Ни себе, ни мне. Разве что штатив где достанет);
3. Утюг дорожный немецкий (хорошая штука была – с терморегулятором, брызгалкой, легкий – только что по воздуху не летал. Вид, однако, иметь надо – в поездках тоже – придется новый искать);
4. Рюкзак "Азимут" (ну да, надо же было ему куда-то все складывать. Брезентовый, кило семьсот; новый капроновый – полкило; кило двести с плеч долой – спасибо тебе, товарищ);
5. Куртка черная из кожезаменителя (которую в Риме на улице за сорок пять тысяч лир всучили; нашим коммивояжерам до итальянцев далеко – и артистизм не тот, и напор грубоват, и уныние какое-то в человеке чувствуется. А замшевую, лучше, мне оставил – со вкусом у жуликов сейчас, видно, неважно);
6. 30 яиц (и как же он их тащил? и куда?);
7. Пачка печенья Saray (бедняга...);
8. Две банки зеленого горошка (?! это же почти килограмм. Из одежды бы что еще взял. Или уж совсем голодный был?);
9. Противозачаточные свечи Sterilin, 5 упаковок, презервативы, 3 упаковки (сволочь!!!);
10. Шоколад, полтора килограмма (весь, что был – вплоть до недоеденной плитки. Тоже шоколадоман);
11. Карманный нож Victorinox (обидно. Всего-то лезвие да открывалка для консервов – но мне больше и не надо – и у него такая хорошая пластмасса на рукоятке была. Легкая, шершавая, теплая. Та, чей подарок... ну ладно.).
(Книги целы.
Деньги тоже – хотя и не особо далеко лежали.)
(– А диван твой старый не украли? – спросила ты.)
* * *
Электрон, квант света и еще много что – одновременно и волна, и частица (смотри учебник физики). Он размазан по всей Вселенной, но когда с чем-то сталкивается, он здесь, очень даже здесь. Наверное, человек тоже. Растекаясь по древу – словом, памятью, желанием – на то и бесконечно пространство, чтобы быть в разных его частях. И собираясь мгновенно в отдельно взятый момент целиком, чтобы участвовать в происходящем здесь и сейчас (Бог этого не может, он вездесущ, ему приходится быть везде, потому его нигде и нет.) Сохраняя возможность мгновенного перемещения в другую точку. Мгновенного, затеряться в нем – остаться между – невозможно (то есть можно выбрать и пространство самолета или поезда, где находишься сейчас – один – а потом уйти из него тоже). И время крепко сидит в пространстве. Когда пишешь e-mail в другой город – или просто думаешь о, – у тебя то время, которое там, один из вариантов рассеивания во времени (хотя и небольшого, в пределах суток). И вернуться не существует без обстоятельства места – вернуться куда? Вот сюда, всерьез. Потому что каждое возвращение – уход из всего остального мира.
* * *
Греческая монета тебе в подарок,
место в моем молчании для твоего.
Ветер с моря изношен до дырок,
каждый раз другой – потому и живой.
Змеиное серебро, золото муравьев.
Свинец сетей вливается в рыб.
А над ними натрий насмешливый вьет
бесполезные гнезда, подготовляя взрыв.
Воду можно взять за ладони.
В чешуе листьев ползет ручей.
Возвращаются яблоки, улыбаются дыни.
Медленно поднимается ночь ключей.
* * *
Ночной огонь на реке изменяет воду.
Но то, что помнит она – белое сердце тьмы.
На тебя обернется паук – никто никому не ода –
каменные жуки под колесом зимы.
Сломанный дымом голос вернулся в рот.
Песок, уходящий в звук, пять сантиметров звезд.
Перед глазами ящерицы камни идут вброд,
и где ответа нет – происходит рост.
Мышь между шахмат, зеленое солнце травы.
Не боги, а мертвые обжигают горшки.
И обходят снова и снова протяженную землю волхвы,
бурой пылью наполняя дождевики.
* * *
Дождей много, они слишком различны, чтобы быть одним и тем же дождем, приходящим в разных масках. Они имеют лицо и желания – значит, живут не три часа, а дольше. Нужно именно научиться присматриваться к ним и узнавать тот дождь, который шелестел по подоконнику 21 сентября прошлого года. Может быть, он появится еще. Его можно узнать по весу капель, ритму ударов – как по походке, по холоду или теплу, запаху. Вряд ли он сильно привязан к определенной местности – не более человека. И стучится не столько в комнату, сколько в память. Входит туда, как линии на листе блокнота входят в написанный текст. Сам дождь – это движение и память, больше ничего. Ведь вода в каплях совершенно та же, что в реке и в стакане. Дождь – ее разделение и полет. Как, а не что. Потому и близок так к тексту – переживанию – пути – любви –
* * *
Хриплый холод на коросте сна
клей и кислота съедают цвет
человек проглочен дрожью потолка
кисло-горько-сладко-солоно во рту
ртутные пушинки на окне
дверь опухшая вареная кровать
выстроить удушье до сверчка
водоросли желтые собрать
слушай мозга плавленый сырок
в трещине лица сыпучий червь пока
пот возьми свой выкрути порог
взгляд вливая в пальцы кулака
* * *
Уравнение жара мечется
вычитая пол и окно
ни одна минута не лечится
по пути на глазное дно
ими сбывшимися предметами
лоскутом пустырем гвоздем
кожа яблока неодетого
вот и речь на плече твоем
* * *
Как можно "привыкать без сожаления", сожаление рядом со всякой привычкой – к плохому – что от него не уже не уйдешь – к хорошему – что уже знаешь – к никакому – потому что привычка. Это хорошо знают древние звери мегатерии, бронтотерии, кафетерии, бижутерии, инфантерии... И может не знать садовник – он не может уследить за всем сразу, он может быть древесником, цветочником или кустарником – шиповником, источником.
У источника нельзя строить дом, потому что вода выходит наверх поговорить с собой – одна. У источника нельзя построить дом, потому что рядом беспокойная вода – и стены будут стремиться попасть в такт с ее прыжками. А если вода захочет стать паром? Ведь за ней не придет паром.
Утром стрекоза держится за прутик, вся в каплях росы – на хвосте и на крыльях – когда вода будет испаряться, она подхватит стрекозу с собой. Она будет лететь и смотреть. В хороший текст нужно вглядываться, он еле заметен. Путь улитки по камню, снежинки по снежному полю. Впрочем, некоторые бабочки читают по губам, а некоторые – сами губы, алые или бледные.
Потому что не все песок, и можно взять иглу́, и еще рано строить и́глу.
* * *
Щучьи реки ходят тенью птицы,
пеной – ключ пустой по городам.
В пепле взгляда сможет поместиться
белое растенье никогда.
Ночь листвы и воздуха терпенье,
равновесий черные шары,
дома пересохшего ступени –
будущего времени костры.
Штилем кожи легкой и неспелой,
длинным сном змеи идут назад.
Мера моря, игры меда с мелом,
солнце, растолкавшее глаза.
* * *
Сумерки – это глаза, обращенные к небу
А корабли – единственный путь ухода
А начало города – капля ночи
Растворенные воздухом двери – встреча
Ласточка, ласка, лягушка – где они вместе
Одуванчики не спасут луну, но помогут звездам
По воде еду отправляют мертвым
Князь крапивы смотрит сквозь паутину
Что значит почему – ничего не значит
Слагать слова – с плеч снимать? составить?
Исчисление лета – осень с разбитой коленкой
Вкус дыма сырых ветвей – отдых
В лунный рост поднимается озеро спящей
* * *
Ночь на лету хватает рыб из воды.
Влажная грудь отражает звезду.
А вода закрывает глаза.
Дальше воздух все сделает сам.
И в тишине, вращающейся над тобой,
строится дом восхода в перегоревшей тьме.
Зубы мои ударяются о твои –
дальше дороги нет.
КОНТЕКСТЫ
1.
Будто какой-то диссонанс врывается в слаженный строй звуков, которые встают в воздухе, легко переплетаясь друг с другом, то сливаясь, то разъединяясь. Я пребываю в гуще оцепенелых существ, из коих каждое требует, пусть безуспешно, небытия всех остальных. Резкий поворот, узлы и беспокойные складки, нервное движение рук и какая-то очень личная тревога, выраженная в вытянутой шее. Кого вы хотели развлечь? Кого восхитить, с кем сравниться, кого исполнить безумной зависти, кого озадачить и кого преследовать по ночам? И помните, что у нас есть все основания предполагать, что противник использует свои подводные лодки. Во всех случаях мы имеем устремление тела вперед, почти достигающее прорыва его телесной оболочки. Здесь можно встретить лишь печальный цветок, асфодель, выращенный этими героическими полями из могильного праха греческого народа.
Искушенные опытом археологи дают теперь свободу расти всему, чему угодно. Черные поля шляпы еще больше оттеняют светлый цвет волос. Жизнь становится каким-то постоянным прислушиванием – к чтению новеллы, к звуку воды, к полету времени. Мира не существует, существуют только картины, нет иной возможности творчества, как разложение существующих произведений на составные элементы и приведение их в новые комбинации. Вообще очень легко быть мудрым после того, как событие совершилось, и говорить о том, что следы идущих торпед можно было видеть, что противник никаких мин не сбрасывал и что подводных лодок в том месте не было.
Оказалось, что фотография мне вовсе не помощник, а враг, она мстила в открытую – любуйся, мол, что теперь произойдет. Для таких темпераментов жизнь обращается в вечное ожидание встречи с необыкновенным, и необыкновенным становится многое, в чем другой увидит только обычное. Чудесный сон был тот, другой, нелепый, как все сны: диковинные дороги удивительного города, зеленые и красные огни, не дававшие ни пламени, ни дыма, огромное металлическое насекомое над ними. В 20.28 курс главных сил был изменен на SW.
Палиндром опрокидывает башню, но в то же время играет со смыслом и буквой, смыслом бытия и буквой бытия. Здесь есть лавры, тонкие кипарисы, темный плющ и виноградные лозы со сладкими плодами. Будущее, если оно и возможно, то только как сила, которая случайным образом связывает мельчайшие мгновения настоящего в одной точке, вовлекает их, действуя центростремительно, в воронку вечности и, следовательно, исполняет. Каждый, кто входит сюда, еще храня в памяти веселый шум и солнечный свет флорентийской улицы, испытывает острый укол этой мысли. Это я не пишу о глазах, просто мне хочется понять, вот я и сказал: "Две вспышки зеленой тины".
2.
Либидо, оторвавшись от внешнего мира, обращается на собственное Я, и таким образом создается состояние, которое мы можем называть нарциссизмом. Даже при самых надежных укрытиях садическое пространство предполагает некую "тайную комнату", куда либертен уводит некоторых своих подданных. Другая часть исходит от подтвержденного опытом всемогущества, третья часть – из удовлетворения объект-либидо. Эти режимы связаны с местными погасаниями и повторными воспламенениями отдельных очагов горения вследствие неравномерности распределения топлива вдоль кромок стабилизаторов.
Эти поведенческие нормы хорошо известны, и мы не можем сомневаться в их исторической подлинности. Поэтому не так уж удивительно, что потеря мужских зародышевых желез в зрелом возрасте может остаться без всякого влияния на душевное состояние индивида. Нас предупреждают, чтобы мы не слишком переоценивали влияние одного только такого момента, как страх крови. Именно в этом вопросе Сад придерживался крайних воззрений: передний подшипник компрессора нагревается при работе примерно до 120...200 С, средний подшипник до 200 С, а подшипники турбин до 300 С и выше.
Как видим, Сад предстает более нравственным, чем наши современники. Я не был бы удивлен, если бы в других случаях эта часть кастрационного комплекса проявила свое действие только после состоявшегося выбора объекта. Как исключение, возможна установка третьей опоры во избежание опасного режима работы ротора на критических оборотах. Эти продвинутые люди вдруг оказались выбитыми из колеи, дезориентированными: дело в том, что их либертинаж обладал значением лишь при том уровне жизни, который был у них в ниспровергнутом обществе. На практике в неравномерно нагретых деталях изменение температуры всегда сопровождается изменением напряжений.
Жертвы же находятся в сфере бытия и потому могут быть представлены лишь через пустые знаки, через один и тот же неизменный портрет, который не изображает, а утверждает их. Самонаблюдение в смысле параноического бреда наблюдения принимает участие в образовании сновидений. Это участие непостоянно. Однако само увеличение числа опор роторов ведет к возрастанию величины прокачки масла и осложнению в организации отвода тепла от масла.
3.
Прекрасно. Будем считать, что это доказано? Или как по-твоему? Чтобы человек мог, однако, снова оказаться вблизи бытия, он должен сперва научиться существовать на безымянном просторе. В Риме вспыхнули беспорядки и, чтобы их подавить, пришлось стянуть в город войска.
Всякий желающий станет беседовать с кем-то другим. За это Диоген назовет его пчелиным камнем. Но в чем заключается это существенное? Все свое внимание я сосредоточил на моих неясных впечатлениях. Следует скорее жалеть тех, в кого влюбляются, чем завидовать им. Проигравший, которого называли "ослом", вынужден был сажать себе на плечи и нести того, кто выиграл и получил почетное звание "царя". Историческая традиция сохранила имя некоего Тимократа из Спарты, оставившего руководство по игре в мяч.
Все утверждают, что делают так потому, что уступают силе наслаждений или скорби. Потому что ведь гораздо больше риска в приобретении знаний, чем в покупке съестного. Осторожное и сдержанное имя чего-то вообще существующего. Позволь больше не занимать тебя моими рассуждениями – на этом я закончу свою речь.
И, кроме того, меня интересует (какое это все-таки слабое и изношенное слово "интересовать") загадка, сохранившаяся в записках Памфилы. Рваные полосы света бороздят землю, шевелят, раздирают ее и выделяют то здесь, то там бледно-зеленые лучи, позади деревьев, – как видения бессонницы. Можно позволить ей наряжаться, всегда имея против нее оружие. Только все они – не изобретатели нового способа изображения внутренности предмета. Гесиод не одобрял смельчаков, пускавшихся в плавание уже ранней весной. Если хочешь привить умение убеждать или иное прекрасное качество.
4.
Он сотворил во сне целого человека, юношу, но тот не вставал, не говорил, не мог открыть глаз. Сочинить "Дон Кихота" в начале семнадцатого века было предприятием разумным, необходимым, быть может, фатальным. Если бы мы вдруг пришли и объявили, что все уже в порядке, что, к примеру, тут произошло недоразумение и оно уже полностью улажено или что хотя тут и был совершен проступок, но он уже исправлен. Чаще всего это вызывает в представлении картину некоего зеленого кипения, неразличимого и безостановочного, некой великой стихийной деятельности, противоположной началу человеческому, некой однообразной массы, которой предстоит поглотить нас, чего-то сплетающегося и рвущегося, дремлющего и нижущего все новые узоры.
Повторяю, что даже самое незначительное из его воспоминаний было более точным и ярким, чем наше ощущение физического удовольствия или физического страдания. На английском и русском, на английском и украинском, на английском и польском, на английском и чешском, на английском и венгерском, на английском и венгерском, на английском и румынском, на английском и албанском, на английском и болгарском, на английском и сербо-хорватском, на английском и русском, на американском и европейском. Совсем не нашлось бы таких, которые исчерпать невозможно. Земля, на которой не так-то много всего, но зато каждая вещь расположилась прочно и навеки.
При наступлении ночи деревья, смутно жестикулируя, беседуют на языке глухонемых о его сокровеннейших мыслях. От китайского правительства собирались также потребовать, чтобы в случае приглашения иностранцев для руководства тем или иным ведомством Китайской империи дела Северного Китая были бы изъяты из ведения того учреждения, во главе которого предполагалось поставить иностранца. Тот, кого ты ни разу не видал, но постоянно ждал, ждал с настоящей жадностью, тот, кого ты совершенно разумно считал несуществующим, он, этот проситель, сидит перед тобой. Ничто не случается однажды, ничто не ценно своей невозвратностью – но все это оставалось для него лишь неким далеким фоном раздумий, простором его сомнений, ареной его шагов.
Должно быть, он страдал крушеньями нервных путей, происходившими всегда в одном и том же месте, на одном закруглении рельсов. Впрочем, именно недоверие к собственному мнению давало ему известное утешение. О зимнем лесе, об унылых сумерках, о бубенцах мягкой укоризны в темнеющем воздухе – воздействие было слишком сильным, он полностью умолкал, прятался и отваживался пошевелиться лишь тогда, когда оказывался далеко.
Такая старина (хоть и есть в ней что-то устрашающее для людских глаз) не иначе как дело рук Бессмертных. Все, добросовестно повосхищавшись картиной и честно воздав ей дань славословий, находят затем, что она грешит слабостью исполнения, и сходятся в том, что художник решительно не умеет писать.
* * *
We will meet in shadows, slipping in a sleep, in a maze.
We will live in a pipe for a rain, across an illness and train,
to be live, to believe like an acid and a lye and to lie.
There is dust in a taste, our evening is a bite and a byte.
Where is warm, silkworm, near cat, under bat, to cheat and to chat?
I am going back of lack and carrying you on my back.
To be lazy to feel dizzy, mushrooms, where is room?
I am bad and glad, we will continue, don't be sad.
* * *
потому что это море где жили лемуры
почему так мала земля где жили лемуры
лендлорды воздуха перепутаем волосы в нем
обменявшись рубашками запахом и теплом
птичья вишня приносит холод отдых
лишь у деревьев небо одно большое
идем по границе трещины и моста
в мире пыли и ветра и смятых подушек
в зоопарке ночном выпускают змею погулять
и прозрачнее сон в ее незакрытых глазах
коснувшиеся чужие одна луна между
hope – hop на ограде надежды цветет
* * *
рыжее солнце осени вот оно со спины
за тобой стена – карта и млечный путь
лист упав превращает собой асфальт
мандельштейн белая тьма и пятнышки звездная ночь
так расплываясь в мире скамеек уличных плыть
отражаясь в красном за алюминиевой волной
даже пожалуйста не печалься не получится пожелать
острый взгляд заостряет еще и боль
в голове рябина пусть все шире маятника размах
там туман здесь в горле монгольская пыль
лихорадка сны зонтики проходные дворы
встреча на берегу руки
* * *
Пузырьки во льду в воздухе нить
ночью в небе змей вторая луна
и далекий полет в пальцах дрожит
до дельфина и ящерицы тени идут
город окружен медным дымом нельзя
выйти войти песок государство слизь
что мне сделать для быть достаточно быть
встать у озера родиться в облачный день
капли на груди осенней листве
теплой кожей пишешь плывешь спишь
наши буквы смешаны солью из разных рек
после ветра ягодами красна земля
* * *
седьмой день седьмая луна строят сороки мост
кто далеко где нас коснутся хвосты
равновесие нарушить друг другу поднять волну
подарить друг другу землю траву
растянуть металлическую резину дня
чтобы вкатились камни лягушки поезда
кто из нас больше свобода кого спросить
пусть на окне цветок будет бутон потом
если глаза перехватывает то письмо
дождь всегда преследует остается сейчас
бурые горы тени пространство ждать
свет остается в коже его не смыть
* * *
Эта ночь родилась в старом пыльном чулане, а вчерашняя – в тени одуванчика. Но каждая из них – кофейное зерно из двух половин. И в каждой проделывают ходы ночные черви. Это не те колючие электрические, которые проедают небо во время грозы, а потом уползают в звезды. Эти мягкие и влажные, как язык, движущийся по щеке. В ночи много дырок, и, чтобы согреться, ее нужно сложить в несколько раз.
Чем вещь старее, тем быстрее она движется. Тем больше ее разбег, тем меньше ее время рядом с нами – относительно всего ее времени. Старые вещи едва успевают заметить нас. Горы движутся очень быстро – потому так увлекают вверх, потому так тяжелы, падая на нас. А быстрее всего движется океан.
Память не возвращает, а наполняет. Иволга приносит древесную каплю. Медленно рвутся сонные нити. Сеть растянута на шестах. Запах водорослей. Я соглашаюсь быть несомым – так входят в вагон. Сорока цепляется за свое эхо. Б/Выть возле д/тления, собирая да/ыры. Пут/ганая бахрома.
* * *
Дзен, дзинь, дзенки, река течет в завтра, а трамваи идут в парк. Улица вырастает, освобождаясь от людей. Спроси у ночи, не день ли она. Уходи от нее следом за ней. Проходя мимо, был ветер, к этому ответу нет вопроса, ты забыл опоздать, город кривой погоды. Ляжешь на пол у стены – и тебя никогда не найдет играющий в жмурки. Имя – не собственность, а цель. Ни одним существительным не говоря. Зеркало склоняет голову, чтобы отражать землю. Солнце показывает час своим отсутствием. Как заметишь, что попал туда, если границы нет. Как выглядит комната, из которой все ушли.
* * *
Собирая год по кусочкам смальты
на песке стоя с двумя тенями
что растет море или трава не знаю
левое это дерево правое дверь у которой
Ночи холодной секунды зерна
иди домой ничего не должно случиться
так понимаешь – – тебя и ты
так понимаешь что ничего не понял
Кто догонит мышь змею рыбу
повернись расскажи какого я цвета
раз в году огонь не гаснет а исчезает
подтверждая нет пустоты между
* * *
Ива где мы с тобой проснемся
в камне пустом в углу света
со льда ноябрьского на мартовскую землю
шелковичный червь светлячок траурница
ты стоишь в пленке шуршащей пластиковой
если растет разделяется дерево
и упавшие листья к нему вернутся
спящая змея видит летучую рыбу
мир удерживают открытые руки
и закрытые глаза выше ткани смятой
между нами губы фольга бумага
ветки ветка не выбор а тополь
* * *
Ты теперь воскресенье прогулка по дну реки
Дерево что сквозь крышу дома растет
Поздним вечером в дверь почти незаметный стук
Путь над острой смятой пустой землей
Камешки на камне расставь Скорпион Орел Орион
Раньше листьев цветы на сухих ветвях
И не верить становится ждать а после не может быть
От стального шара к стеклянному мы идем
Утренняя сова домам отдохнуть от людей дает
И никто не старше не за себя решать
Тяжелее слова прозрачней нет означает да
Горький бархат август предполагая ты
* * *
1.
Земля косит дождь и складывает в озера. Лес отрекается от зеленого – от коричневого никогда. Приехать в далекий город, чтобы купить там хлеба и пройтись по лестнице. Осень уносит листья и змей, на ее закрытых воротах нарисована открытая дверь.
Между колеблющихся, шуршащих огней асфальта человека обходит полукругом тень. Мысль всегда требует уточнения – важно вовремя остановить ее. В конце концов, восклицательный знак – только точка, подбросившая над собой другую. Чтобы ночь проросла, ее нужно смолоть до точек, до маковых зерен.
Шум ничто в раковине, узкие щели, ведущие в мир кота, маленькие циклопы-иголки, капли на ладонях сада, сон, медленно гладящий плечо. Это мы тоже отнимем от того, чего нет.
2.
У существительных нет времени, это глаголы – прошлое, настоящее, будущее. Речная Вполголоса, перекатная тень под ветром, спелый камень, сшитый иглой осы. Одиночество – не гора, а дом. Где волна добегает до книги, луна прорастает в воду. Начатое всегда здесь. Стропы-стропила, парашют крыши. Дым прочнее алмаза, его не расколешь. И у каждого – собственный дождь. Так отличается время, зачерпнутое из колодца и из ручья.
3.
Даже осьминог перестанет когда-нибудь шевелить лапами на критской фреске. Вопросом о памяти первого раза – не приближаешь ли память последнего? Снег уходит от пыли водой. Вот развитие каната – по ниточкам. Это ветер разделил небо и землю. Сквозь буквы течет песок, а птица – не буква, потому что буквы одинаковые. Она и не слово, потому что слова расплывчатые. Дождь не греет яблок. О ком он?
Погасшие мыши идут по раздавленным пальцам площади. Умирает тот, чья тень исчезла. Смерть ничего не спрашивает, знает все – потому и мертва. Кольца расходятся. В каждом дереве – рама окна. Мы поживем здесь, пока не уйдет снег.
4.
Время плывет в стекле со скоростью зерна. Сахар и лимон на столе, коридор между стенами сна. Ночь хранится в буквах, в тенях страниц. Ей дышать рекой, лампочкой, лодкой. Возвращается только цвет – растений, птиц – троллейбусной дугой, шелушащейся походкой. Ветер над крышей прошлого лета слишком широк, время прозрачным бабочкам прилетать на окно. Знамя затмения неподвижно. Лесной дичок – в горле ему не быть, столько наговорено. Допотопные волны не подняты мастодонтом, и теперь он намертво врублен в дождь – или в комету влеплен? Стена лишена расстояния. Пашня сдернута горизонтом. Сок замерзшей брусники прочнее пепла.
5.
Трудно дойти до вершины ночи, смешанной с землей. Но что улитке по пояс – то змее по щиколотку. Если слова открывают – значит, они правы. Ни на что нет непохожих. Языком на глаза, когда не надо разделять слова. Вода, что течет сквозь камни, черна – и, завернувшись в воздух, я говорю тебя, переплывая голос. А трава выше реки, за ней – тополиный пух в ладонях огня.
6.
Раствориться в стакане города, между стенами ветра и колоннами утра, над мостами звона. Объем рассвета в неволе колоколов.
Рыбы крыш – острые хребты. Время тяжелее, чем восток или юг, но, наверное, легче наверх. Никто не говорит мной.
Жирный памятник – около него дома прекращают расти. Но в полдень дождя песчинки обмениваются на капли. Кто себя не предвидит? Черно-белый полдень, кружащие голову облака.
Краски смешивают в раковине гребешка. Севереет свежее море. Корабельный борт не чист, а промыт – как золото. И короткая рубашка спокойна на острие.
Город говорит со мной, потому что он не во мне – между домом и облаком, между досадой ветра и отдыхом ветра. Потому что у каждой осени своя волна.
А когда секунды связаны в тяжелые снопы и дома раскачаны закатом – одуванчики не спасут луну, но помогут звездам.
7.
Скрип снега под каменными колесами зимы прикасается к нам. Сложное разворачивается медленно, оно хранится в себе, как улитка. Так хранится ночь в глубине дня. Ветер достаточно пуст, чтобы играть на флейте – у ручья это не получилось бы. Но вода выдвигается в сон параллельно деревянному декабрю.
Луна сжигает снег, солнце дарит календари, а ты открываешь шкафы недель. Утро взъерошенных воробьев, ветви сонного кислорода. Тени секунд не суетливы, тени вещей не неподвижны. Между артерией и веной – холст. Мышь перегрызает провод нежилого телефона. На сотах играют в шахматы, мелом дня пишут на доске ночи. Данный, денный, донный. Подкожный, подложный, предложный.
Деревянное время приходит. Вторник опускается к полу. Медленно размещает ночь города.
8.
Эти руки сеют сон.
Раскрываются створки мидий, стрекоза перелетает на луну, а луна отскакивает от зрачка. В горячей комнате – чешуйчатокрылый ветер. Входишь и закрываешь улицу. Рыбы накануне цветения, тополиный пух в ладонях огня. Доверие – быть ничем. Вода, где были губы. То, что уносит эхо. Пальцы, что расплетают нас в темноте, пока сон делится на нас в шоколадной усталости, в летней подушке реки.
Озеро на изломе дороги.
ОБОРОТ АНКЕТЫ НА ПОЛУЧЕНИЕ ГЕРМАНСКОЙ ВИЗЫ (САРАТОВ)
Визы пока нет – ждите – из Штутгарта не пришел ответ на запрос – ну и ладно, в Москве пришлось бы в посольстве неделю зубами и локтями в очереди, а тут тихо, спокойно, и всего только второй день. А в киосках торгуют билетной продукцией – это тебе не банальные "талоны на транспорт". Не знаю, сколько здесь стоит троллейбус – ведь столько времени – и можно ходить только пешком. Тогда под ноги падает чья-то сигарета, рассыпается искрами, и ветер гонит огоньки перед тобой десять шагов – к Бабушкиному взвозу – взвоз потому, что от Волги вверх круто, а почему бабушкин? Хотя на улице рядом над дверями, над воротами, на балконах – кружева, хотя и чугунные. А можно поднять взгляд выше – и там окажутся красотки в ослепительно голубых платьях, почти сто лет уже танцующие на десятиметровой высоте. И те же сто лет идут на них витязи с другой стороны центрального окна, и блещет глазурь плиток – а внизу ветераны играют в шахматы – им рекламируют гнилой товар губернаторов – и все пять химер то ли лают, то ли хохочут с фасада консерватории. А похожее на Кинг-Конга (только опять же столетнего возраста, ну и фантазия была у архитектора) чудище продолжает сидеть в своем гроте среди сталактитов в кирпично-адском пламени. Хотел бы я знать, как к тому чудищу относились соловецкие юнги – и относятся сейчас детсадовцы. А на другом доме оба орла уронили головы себе на грудь, а между ними вверху с угла египтянин в своем платке-пшенте спокойно смотрит – на Египет? Из Египта? Он не ходит с безнадежно устаревшим планом города, ему не бросаются помогать прохожие, а если ответишь, что ничего не ищешь и идешь просто так – не рассказывают о музее Гагарина и музее Федина. И сам абсолютно гранитный (почему бы не дубовый?) Федин смотрит за реку с невеселой думой. Будто ему тоже нет визы – ну и ладно, есть еще выставка жита и быта горожан начала ХХ века, мост через Волгу с песчаным островком посередине, гора над вокзалом. А дальше, наверное, надо будет в киоске билетной продукции купить карту окрестностей. А жить можно в гостинице завода "Квант", где есть чайник и вовсе не квантовомеханическая плита – и стул, на спинке которого нацарапано "Любовь до гроба" и "Саша, где ты?" Здесь я, здесь.
ОБОРОТ ПРОГРАММЫ ФИЛОЛОГИЧЕСКОЙ КОНФЕРЕНЦИИ (КОКТЕБЕЛЬ)
Поезд, в котором ехать еще три часа, вглядываясь в редкие огоньки. И еще не знаешь, что через пять минут сойдешь на станции, о которой только где-то у Кушнера, где вокзал далеко-далеко, длинный мост под метелью бабочек. А еще через семь часов – в домике с косой крышей – над головой кровати выше, у ног ниже. И распутывать хмель каждый раз, спускаясь по лестнице.
И каждая минута может быть выходом к морю, около которого куст расцветает тяжелыми улитками.
Рано утром туман протискивается между горами, царапая правый бок о ветки, левый о камни, и тихо расходится по улочкам. И тогда можно будет выглянуть и проверить – не столкнул ли кто за ночь пальцем самую верхушку третьей горы. А туман тем временем встречается с горячей пылью, и им хорошо вместе.
Мимо пляжа, где писатели время от времени двигают мощными зелеными хвостами и лениво раскрывают челюсти. Мимо киоска, в котором карта, которая очень нужна, который всегда закрыт. К берегу, где волны тяжелее и выше. Где женщина в розовых резиновых сандалиях скажет, что это – халцедон, а это – парчовая яшма. К дереву, где всегда ветер, и можно заглянуть туда, где земля одна. Наверное, она любит виноградники, пирамидальные тополя, сухих ящериц, белые дома, ковыль, наверное, людей тоже. Но ей тоже хочется побыть одной, она уходит в свои сухие жесткие складки, не надо туда ходить, мешать ей.
Лучше – на острый хребет мыса, только – держаться руками, он может поежиться, дернуть шкурой, как лошадь, отгоняя овода. К скалам, разлинованным зелеными и коричневыми полосами. Там никого нет, и можно кинуть медузой в плохую девушку рядом, потому что с хорошими девушками ходят по переулкам, а плохих берут к морю.
А потом к ней подплывет дельфин, выставит длинное лицо и будет разглядывать изучающе. А спина у него совсем не черная, а серо-коричневая. И окажется, что он совсем не холодный, он теплый, мягкий, упругий, и свистит, как стрижи, только громче.
Ракушки собирать совершенно невозможно, все сколько-нибудь крупные – уже при деле, в них живут раки-отшельники. Где и жить раку, как не в раковине? Он и живет, красно-буро-зеленый с длинными тонкими усиками, стоит взять раковину – уползает внутрь и закрывается толстой клешней. Положить на берег и оставить в покое – что еще с ним можно сделать.
А в море плавают гребневики, вытянутые, прозрачные, интеллигентные, как сопля Булата Окуджавы, и – уплывшие от рыб-телескопов линзы медуз. Медузы разбиваются о берег, их осколки можно найти между камней, но многое теряется, перемешивается, и составить из халцедонов целую медузу очень трудно. Море умеет подчеркивать все, в нем находящееся. Мокрые камни светятся изнутри. Но если набить карманы – ни яшмы, ни малахита там потом не окажется, как после пещеры гномов. И ощетинившийся скат, которого кто-то держит за хвост на берегу – уже всего только рыба.
И облака не доходят до солнца, медленно растворяясь во всеобщей легкости. Воздух шершавый, горячий, сгущается в ящерицу, раздувает хрупкие ребра, тычется в палец, легко касаясь раздвоенным язычком. Тяжесть тоже здесь, она медленно ползет в лесной траве, у нее серо-коричневая спина, желтый живот и небольшая голова с внимательными печальными глазами.
А когда затопит уже с головой, лучше остаться около большого старого дома с башней и террасами, и конечно же, слушать доклады, убегая на пляж со скучных, и обгореть, потому что скучных, конечно же, больше. И потом, дождавшись наконец Jane A.Taubman (professor, Russian department, Amherst college, Box 2260, Amherst, MA, 01002 – 5000), спросить ее о Дикинсон и Цветаевой, и еще узнать, что местные жители произносят Amherst без h, "эмерст".
И если все будет хорошо, если поблизости нет писателей, на дорогу выйдет сосредоточенный еж. И только когда не найдешь продолжения знакомого созвездия, вспомнишь, что там гора. А на брошенную на кровать рубашку заползет светлячок.
И если не забыть встряхнуть пакет с купленной картошкой, чтобы выгнать оттуда заползшую в его тихую сырость сколопендру – можно спокойно смотреть, как ты спишь, свернувшись в клубок и руки прижав к лицу.
И это будет всегда, потому что ведь было уже.
* * *
Подожди плывущий в ребрах камня
где мой выход к разграфлённым рыбам
в красной чешуе над уголками
одинока стрельчатая прибыль
не зови чужих в неспелой жести
в землю отойди что держит лужи
в полку сурик яблоко предместье
на стекле потерян ночью нужен
стенами и лунным краем сжатый
отражаясь в темноте жеоды
щебень преломлённый пепел мята
ниточка тростиночка свобода
