I

        ...Стихи стихами, но от поэта остаётся ещё и манера авторского поведения. И здесь, думаю, Бродский оказал поэтическому цеху большую услугу. Теперь есть прецедент абсолютной независимости.
        Поэты «золотого» века в жизни прежде всего были мужами - недаром им и сановниками случалось бывать (Державин - Грибоедов - Тютчев). »Творческое горение», «одержимость» поэзией считались не очень приличными для мужчины и светского человека. Литературные занятия подавались любопытствующим, как частное дело, причуда, плод праздности. (Первый сборник избранных произведений Карамзина так и назывался - «Мои безделки»). У этой позы была одна бесспорно сильная сторона: раз поэзия, в соответствии с цеховым этикетом, - дело несерьёзное, то поэт не имеет права требовать от общества участия, внимания, заботы. Как отзовётся слово предугадать не дано, хвалу и клевету принимать следует равнодушно, писать для себя - печатать для денег. Всё это вместе взятое - не что иное, как манифест независимости. Позже эту симпатичную и целомудренную приватность изрядно потеснила идея общественного служения, обязанности быть гражданином. Поэзия становилась ответственным громоздким делом.
        Двадцатый век - «серебряный» - увлёкся поэтом-дервишем, поэтом пророчествующим, блаженным и бесноватым одновременно. Сохранить личину несерьёзного отношения к поэзии при взятой на себя провидческой сверхзадаче, понятное дело, не удалось. А раз поэт не повеса, не губернатор, не помещик, словом, - не дилетант, а жрец - он просто обязан быть в эпицентре общественного внимания. Он вещает - общество внимает. Завышенная самооценка, рост общественного внимания привели исподволь к закабалению поэта, чему поэт и не противился: сознание собственной значимости лестно. (Революция себе во благо попользуется новой влиятельностью поэта, взяв его в оборот). Парадоксальным образом поэт-любитель был независим, а поэт-вещун попал в зависимость и привык к ней. Поэтому отлучение от общества воспринималось, как трагедия и ущерб. И реагировали поэты на кару отлучения в меру своего темперамента по-разному, но всегда болезненно. Цветаева то с надрывом - «поэты-жиды», то с агрессией, как в «Поэме горы», где она обрушивается с проклятьями на ни в чём не повинных дачников. Пастернак винится, оправдывается: разве »я - урод», «разве я не мерюсь пятилеткой?»; впадает в ересь простоты и пишет «Доктора Живаго»; с профессорской близорукой восторженностью отнимает у метростроевской тётки отбойный молоток; с экзальтированным обожаньем отверженного косится на попутчиков в электричке - баб, слесарей, пэтэушников. Мандельштам своё справедливое уныние осуждает, как ропот малодушия, предательство славных идеалов: «Не хныкать - для того ли разночинцы/Рассохлые топтали сапоги?..» Но и в злости своей, и в искательности, и в унынии поэты чувствуют - отверженность. Им хочется «задрав штаны, бежать за комсомолом», а их не берут, а если берут, то на одном условии: строить срубы, чтобы опускать туда «князей на бадье», искать топорище «для казни».
        (Я думаю, кстати, что стихотворение «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма...» - не что иное, как надрывная обращенная к власти мольба о привлечении к сотрудничеству. Просто посвящение Ахматовой сбивает с толку и уводит в сторону от смысла сказанного. На примере этого стихотворения особенно видна чужеродность Мандельштама советской поэзии. Когда советский поэт искал расположения властей, он, казалось, говорил: вы правы и дело ваше правое - возьмите в компанию. У Мандельштама совершенно другой пафос: я доведен до крайности и готов быть с вами заодно, душегубы. В одном случае - расчетливая ложь или самообман, в другом - надрыв изгоя. Знакомый рассказывал, что в Гамбурге на Reeperbahn видел на стене среди отпечатанных в типографии блядских визитных карточек тетрадный лист, на котором от руки печатными буквами было написано по-польски: «Согласна на всё за билет до Варшавы». Вот и Мандельштам «согласен на всё...»).
        Бродский считал, что он преемник «серебряного» века. Насколько это верно для его стихов, я судить не берусь, но вёл он себя в культуре прямо противоположным образом. Он запретил себе даже думать о «читателе, советчике, враче». Ему было дорого его принципиальное и абсолютное отщепенство. Собственная отверженность воспринималась им не как трагедия, а как трагическая норма бытия. Он сказал: «Одиночество есть человек в квадрате» и оставил за каждым из нас - и поэтов и непоэтов - право на исключительность такого рода. Он вернул образу русского поэта утраченную им в начале века независимость. Благодаря Бродскому и в его лице поэт, может быть на прощание, снова приобрёл державный державинский статус. И теперь каждому, кто затоскует, желая быть понятым родной страной, можно кивнуть на Бродского: вот, не затосковал же...

II

1996 г.

Следующая статья