Скоси глаза на место, где
б/у трава в росе не очень,
а быть положено – воде:
первоисточнику проточной

грозы, что девять лет тому
текла по дереву и лицам,
изображая наяву
своё умение пролиться.

Через грозу на город N,
на город N скоси-ка правый
зрачок, а левый, между тем,
ксерокопирует, как травы

травы неледяную кровь
искусно делают зелёной
напротив окон, где любовь
зажал в коленях несмышлёный

пацан, лежащий на твоей
жене, которая женою
пока ещё не стала. Ей
быть нарисованной с тобою

на этом месте в этот день
немного не хватило мела,
поэтому ты здесь, как тень,
опережающая тело,

следишь за ними. К твоему
затылку, там, где он прозрачен,
и я (подумай – почему)
уже пристроился удачно.

Прикрой глаза, а то сквозняк
немного мнёт изображенье,
добавим резкости – вот так:
какие странные движенья

ты наблюдаешь (то есть – мы):
лопатки вывернуты сильно,
как будто грубо со спины
вот только что спилили крылья;

белеет (видимо, жена),
сверкает (тоже интересно!),
пузырится (но не слюна,
хотя слюна была бы к месту);

он повернул лицо (с тобой
мы правы оказались: робко
оно действительно слюной
измазано до подбородка).

Расклад, по-моему, таков:
как девственник и новобранец,
он по-пластунски, без штанов,
заполз на женщину. Румянец

его/её опустим. Но
через затылок, лоб и веки
я чёрно-белое кино
о затемнённом Человеке

сниму под фонограмму трав,
воды и рыб узкоголовых,
которые поют, украв
для этого у насекомых

голосовые связки. Стоп!
При чем тут рыбы? Объясняю
тебе, наморщившему лоб,
пока я через лоб снимаю:

изобретённый человек
не изобрёл такого чуда,
как эти плоские, без век,
но с жабрами, из ниоткуда

скользящие в воде, когда
они отыскивают место,
где изумлённая вода,
не будучи прозрачным тестом,

таким становится, т.к.
в неё шагреневые рыбы
бросают сладкие слегка
икру и нежность. Сами мы бы

не догадались, как они
потом то трутся, то играют,
пока отец в молоках и
мамаша в жабрах уплывают

в различные концы воды,
а ими сброшенные ласки
высасывают у судьбы
мальков. Попробуй без подсказки

придумать нежность, что дрожит
сама, а не на женской коже.
Придумай поцелуй, что спит
и видит сны (пока безбожно

он сжат губами): мол, вода
его задумала не мёртвым,
и он не будет никогда
ни припечатанным, ни твёрдым.

Придумай запахи стыду,
что означает на жаргоне
у парфюмеров – ерунду,
неотличимую от вони.

Для этого годится стук
локтей о чашечки коленей,
лицо подростка, то есть звук,
слетающий с лица последним,

и чистоплотная жена
твоя/моя/любая/наша,
пока она не сожжена,
а просто выкрашена страшно

золой невинности. Давай,
накручивай-ка на мизинец
три волоска, поскольку рай,
как утверждает очевидец,

на них похож то сединой,
то бурным ростом после срока,
когда кудахчет над тобой
смешная курица – сорока...

Твоя жена давно стоит
на уровне окна. Непросто
к ней дотянуться – говорит
вялотекущий взгляд подростка.

Они как будто не вдвоём,
и я как будто бы при этом
махаю старым фонарём,
где тьма горит заместо света,

и, на ходу снимая гарь,
уже почти что невменяем,
чем ближе подношу фонарь,
тем больше лица затемняю.