сердобольная бабка нашла в сугробе за гаражами
грела в сухих ладошках вымыла в керосине
чистеньким положила сохнуть на подоконник
сидела и вспоминала о сене сыночке сыне
думала время времечко держали за хвост держали
было оно и нет как дихторша говорила
крыл моих облак слышен уже над пятыми этажами
хорошо хоть квартирка на Пресне отходит сыночку сыне
вот и подсох соколик вымытый в керосине
зубоньки жемчуга глазоньки самоцветы
вот он опять дрожит носится над дворами
и если это не голос то что же это

ну что они найдут мой китель распоров
и чем я хуже им и чем я лучше
овсянку грыз как этот или тот
владелец отвратительных зигот
ну что им толку в звёздочках моих
нашивках папиросах документах
а просто так начнут мерси мол и боку
и где же ты служил в каком таком полку
пойдут своим путём но вспомнят и догонят

Впоследствии, когда начнут считать,
нас насчитают двадцать или тридцать.
И то и то враньё, нас двадцать пять.
Распятые, как маленькие птицы,
мы будем между ёлками летать
на случай непостыдныя кончины.
Мы в этом ложе пар, и пепел, и треножник,
нам ридная земля сестрёнка и братан,
теперь ты можешь спать, усни, художник.
Я в этом ложе пан, и пыльник, и рапан,
уже хлебнувший ледяного газа,
забывший навсегда, как Левитан
читал концовки сталинских приказов.

кто чутко спит как утка или лось
маруся чутко спит во сне она насквозь
а где-то за горами спят нечутко
петух не будит их не шарит их побудка
маруся чутко спит как могут только гусь
и лошадь спать маруся наизусть
так много спит и так ей всё в Тарусе
я очень Заболоцкого боюсь
я очень уважаю но боюсь
придёт пора ответить за марусь

Зимние Олимпийские Игры. Фигуристка любит судью,
а судья – фигуриста другой державы.
5–9; 5–9;5–5 – тренер кричит – "убью",
но для неё это всё ещё шифр, обещанье любви и славы –
5–9;6–0;5–0 – и она уходит под лёд, в полынью.
Левой рукой она отключает процессор левого глаза,
правой сквозь сердце вводит в зрительный нерв трёхразовую москву,
коньки с кристаллическим приводом сами делают все выкрутасы,
ей нужно только подумать – "плыву, плыву".
В Шереметьеве мама сказала – "Стране нужно олово",
папа сквозь слёзы добавил – "Не ссы, дружок".
Плохо ей, очень плохо, она опускает голову,
и в её голубые, прозрачные ноздри летит снежок.

пересечение границ когда вы движетесь на запад
напоминает фотосинтез в ночное время – вот стоит
распарывая старые баулы
тщедушный мальчик в голубых прыщах
и говорит сомнительной вьетнамке с норвежским паспортом
что он не виноват
таможенник не должен быть худой
а должен быть большой и величавой
молошницей из золотых зубов
творящей человеческие судьбы
с надменным и клиническим лицом
мне продолжает сниться как они
огромными свинцовыми баграми
меня снимают с рейса и кладут
в обычные молочные бидоны
везут домой на старых мерседесах
и там меня их дети на ночь пьют

Притяжение мёртвых окраин за грязью двойного стекла.
Итальянец в соседнем купе затянул "Прощавай, Батькивщина".
Хоть бы кто подошёл, просипел "Документы, мужчина".
Обленились, удоды, и новая жизнь потекла.
Застучи, пулемёт, положи нас лежать на кордоне,
да рябиною чёрной постреливай вместо свинца,
чтоб не сотня таможне на лапу по случаю дня погранца,
а тяжёлое сердце безмозглое с тёплой ладони слетело.

когда ты будешь в ближнем зарубежье
менять остатки зайчиков на гривны
и Горбачёва сукой называть
не зря случилось всё что так случилось
конечно приложили руку немцы
без немцев не бывает ничего

нальём поддельной хванчкары в пластмассу
за русский дух и бронзовую расу

когда из чащи выйдут дармоеды
и скажут что теперь сейчас граница
а та канава это Рейн и Висла
мне нравится что можно повторять
некрепко мы держали вас сестрички

Концерт музыканту важнее
искусства, как Брежнев сказал.
И трудно с ним не согласиться –
ведь он Шостаковича знал,
ведь он Солженицына трогал,
Гагарину бороду стриг.
Он был сокровенный ребёнок,
потом – чернобровый старик.
Волшебная сила искусства,
сказал он, дороже всего!
Как мало на свете осталось
таких, кто не любит его.

Поверхность озера как первый коммутатор –
всю ночь трещит, приказы отдаёт,
а утром спит. Небесный свет угрюмо
поглаживает тихое зеро
и греет упоительное тело.
Поужинав на берегу ручья
легко смотреть, как золотые черви
вгрызаются в поверхность пегих вод,
пока рыбак забрасывает невод.
Для рыбы утомительна ничья –
ночами заколдованное время
стремительней, чем щука или конь –
фигачит электрическое семя,
и льётся речь, как масло на огонь.

Никаких посвящений. Ни чёрной, ни красной икры –
комары ночные, вам – кладбище этих строчек.
Юг разгрызает виски, трескает клеток моих делянки,
вечером тихим пальцы его черны.
После большой войны нищенки тощих щенков ласкают, шепчут –
"Сынки, во всём виноваты янки.
С криком на север собак запрягли – Аляска их кормит и поит.
С юга петролеум возят, на западе и на востоке – мы,
совершенные слепо- и глухонемые.
Август нам яблочко даст, а Ноябрь забирает,
Декабрь отгрызает носы, уши – Январь,
а Февраль или Март – убивают".
Полно вам, женщины, вот вам волшебное солнце, утешьтесь.
Следите его середину и ждите – другая слеза потечёт – улыбнётесь,
а третья – на пляж побежите купаться в забытом обличьи.
Немцы, южки, полюбуйтесь, как местные девы плывут
мимо огромных рыб, изображающих одалисок.
Путь их не близок.
Точные, аки часы песочные, хохлушки и караимки – все – здесь.
Вот – с дальнего-дальнего юга пришли
эти снимки.

Балалаечник уснул обнимая балалайку,
одолели его детки, безмозговые щурятки –
всё им надо телевизор, всё про волка да про зайку,
всё им надо из-под Вятки куцей стайкой в Кремль горючий.
Сквозь прозрачный череп птичий виден город осьмизначный,
видно дуроньку-царевну, нездоровую ушами,
а посланник из Багдада в белый-белый френч одетый
на телеге в лес поехал, не cказал, когда вернётся.
Отпусти меня, черешня, в эту темень-заграницу,
покататься на лошадке, поваляться под забором,
то козявкой-шелкопрядом побираться по листочкам,
то волчарою-петлюрой глупых баб пугать ночами.
Где из тучки-самотечки вылетают краснопёрки,
где халдейки-поселянки ходят сами без уздечек,
где не то чтоб дед и баба, или парень, или девка –
пугало на огороде ночь не спит, неровно дышит.

Всё, что её задело, до сих пор в ней звенит.
Святочный колокольчик, мальчик, больной на вид,
в самых лучших местах трещавшая кинолента.
Перепёлкою, в лягушачьем сердце стальной иголкою,
безнадежным поездом ночным,
Игорем ли,
Алексеем.

Так говорит Хафиз:
"Зелень – лучший сюрприз.
Полюбуйся, мой друг,
сколько её вокруг".

"Лучшая птица – вран".
Так говорит Коран.
Истинное три-ди,
видимо, впереди.

Стойкий запах козла.
Тётенька без весла.
Град из живых камней.
Ведите себя скромней.

"Жизнь! – говорит Хафиз –
я иду по карниз".
На языке фарси
жизнь говорит – "Мерси".

как если редкая болезнь и поезд на Ургенч
вези меня в Святошино внутри иссякла речь
в груди завёлся червячок как ужик заводной
вези меня в Святошино вези меня домой

мы местныя мы местныя Сургут и Кукуштан
из пепла сделают изюм из головы каштан
районный врач поёт чердынь и пьян как порося
и можно косточки от дынь но дынь уже нельзя

Где чурка и чучмек на лаврах почивал
там истинный кумыс под языком хранился,
а нынче отошёл. Ослабли ягодицы
гребца и плавуна. Дубравы без дубрав,
искусства без искусств – одна война
румяна и в рубашке рождена.
Противник спит. Чу! В роще – ВДВ.
Летит полковник с дыркой в голове,
трубач убит, противник атакует,
а нам победа на фиг не нужна.

Когда спецназ свои спускает газы
милиция командует отбой.
Туда-сюда по рации приказы
чирикает десантник удалой,
летят орлы, и соколы, и беркут,
и меркнет перед ним субъект любой –
а толку нет. И весел, и пернат,
то собственного вымысла боится,
то Фета вспоминает невпопад –
"Не я, мой друг, но Божий мир богат".

Там, где нам делали барана
на вертеле, теперь охрана.
Дня сокращается длина.
Внутри голов сидят сороки.
Вина, хозяин, нам, вина.
Она, задумавшись о Блоке,
поцеловала джип "Чероки".
Какие строки!
Война! Война! Враги трепещут,
летают пушки, ядра блещут,
того гляди и нам хана.

кинжал мне одолжили иноверцы
зане любые открывал я дверцы
солёных дев мадерой угощал
на белой стрекозе летал в Форосе

теперь вокруг Савёловский вокзал
в долине дикой средь медведь и скал
под снегом я фиалку отыскал

кто ходит с буквы "А" как форменный удод
кто сторожит луну и думает полёт
изменник и злодей невиданного свойства
кто за мышиный цвет отечество пропьёт
предание предаст и скушает геройство
кузнечик на обед на ужин саранча
а если хочет спать нальётся из ручья
и дремлет под травой не помня и не знача
где тает леденец под клювом петушка
за чаплинский башмак серёжку из ушка
и пушкинскую речь и Дельвига в придачу

Дай мне такое же утро и всё возверну как умею я,
глупых сестрёнок твоих пальцем не трону, смогу
в точку кривые собрать, синусоиды разные,
трупик фазана висит у меня на ремне – вот и осень.
Целого вечера кушали булочки,
утра варенье малинное мазали турки на крыше Сущёвского Вала,
вот оно, солнышко! С первыми птичками местными
чёрствую корочку чёрную трогает вороном давешним.
Всё возверну как умею и волоком, волоком
мебель туда где стояла и пыль – где была.

хороший серб он долго не живёт
хороший серб он быстро умирает
в больших руках козявочку несёт
царевну обязательных приплод
то так то сяк но гибнет каждый год
всё время гибнет дохнет умирает
ждал год и два а Горан не идёт
летел уснул включил автопилот
ловец луны жилец подлёдных вод
хороший серб он долго не живёт

Из пепла Мурома и суздальского праха
котлы с живой и мёртвою водой
доставлены по слову Мономаха
и слиты подле ямы выгребной.

Дизайн и копирайт, вот что меня волнует.
Налимы в омуте, русалки на воде –
уже мне не понять, о чём они толкуют,
в коломенских лесах, в небесной слободе.

Внутри Днепра мне родина кругом.
Свернись калачиком, фундаментальный витязь –
течением доставлены сюда
побед твоих свинцовые суда.
Литовский князь поддерживает связь
с литовцами посредством рачьей почты,
на рыбьем воздухе, на взорванном железе,
спит конница татарская в разрезе.
Скатились полумесяц-мудозвон
и свастика, шершавая царица,
в фарватер, и с пленительных высот
им баба русская тупым мечом грозится.

Здесь будет тайский ресторан,
а там – дурдом для хромоножек,
и тапочки из бересты,
и платья белые в горошек.
К весне бедняжку приберут,
уложат во хрустальный короб,
над коробом еловый сруб,
а рядом – огроменный город.
Здесь будут фильтровать базар,
а там – лечить электрошоком,
и можно будет поводить
туда-сюда ленивым оком,
смотреть, но внутрь не заходить.

Крестьянка поёт о морозе, и вот настаёт зима.
С бычьим упорством снега валят на Коростышев,
и ноет крестьянкино сердце, как будто и вправду – душа
попросит – "морозь меня" – и кто-то её услышит.

Небосвод безобразен, как левый глаз
парикмахерши из райцентра, Васильченко Зинаиды,
и закован нерукотворный источник в стальной каркас,
в то время как правый – удивительный, тёмно-синий.

где берег подойдёт и правильная медь
могучий корабель космический смотреть
храпеть как Карабас сопеть как Буратино
где берег для дворца и правильная глина

добыча времени ныряй в свои кусты
в овраги прячься хворост пустоты

клянусь на недописанном Коране
в каком-нибудь опущенном Иране
пластмассовыми чётками треща
что тает в воздухе то для огня не пища