...А вот я, как это ни странно, почти никогда не хотела быть проституткой.
Равно как и Столбовою Дворянкой, Вольною Царицей, Владычицей Морскою.
И почти совсем не бросалась на всякого мало-мальски двуногого, как тигрица.
А также почти вообще не предлагала себе подобным

Вместо этого я всю свою жизнь писала, совестясь, о Высоком.
Но – как выяснилось намедни в одной приватной беседе –
на самом деле я всю свою жизнь писала именно об этом.
И уже почти готова создать и возглавить Орден Виртуозных Карьеристок.
Или – что было бы логичней – Ассамблею Сексуальных Аферисток.
Дабы сеять разумное, доброе, вечное и всё такое
не как попало, а вполне легально и за хорошие чаевые.

...один из "вальтеров" эти трое сперва навели на зал.
С другими медленно потекли, прищурившись, вдоль рядов.
И тот час же, почти мгновенно, вычислили его и её.
Хоть эти двое с виду ничем не отличались от остальных.

И прицелились им в висок и жестом велели встать
и взойти на подиум. Те – одними губами шепнули: нет.
И тогда они прострелили руку тому из зала, кто был слабей.
И тот, сползая со стула, от боли корчился и стонал.

И тогда мы молча взошли на подиум...
В сущности, этот сон –
единственное, где это с нами могло бы произойти...
Но мы оба внезапно очнулись – в поту, в испарине, в унисон,
в своих постелях, в пустой вселенной, в шесть вечера, без пяти.

Чудная женщина,
пахнувшая лавандой, шелковистая, рано умершая, до смерти дорогая,
с которой я девочкой на тахте задыхалась

безумно, жарко: ты белая, панночка, белая, как молоко, белая!..
Хрупкий мальчик,
властно, стально глядевший, взахлёб любивший, потом – предавший,
с которым я (уже хорошо в летах) улетала жестоко, –
скупо, сквозь зубы: белая ты, пшеничка, а так – ты алая, алая ты, алая!..
А потом были сумерки, сумерки, сумерки...

И ещё однажды: excuse me, my cool podstilka,

А ты – ты молча вообще... при всех... (вообще – а какого чёрта?!)

...В том имени дольнем, помимо беды,
схоронено было немного воды
(немного правее полярной зимы,
горчайшего мёда и дымчатой тьмы)...

И многие годы в пустыне лица
мерцали озёра и звали пловца –
войти в эти воды, себя не беречь:
два озера взора и озеро-речь...

И вторило немо: останься, постой! –
бессонное зеркало в зале пустой,
тревожное зеркало – та же вода,
зовущая – плыть неизвестно куда...

Чтоб стыли среди ледяной полыньи
русалочьи руки, ему – не свои,
уже увядая, нигде и везде, –
две миртовых ветви в летейской воде.

...Взовьётся возглас раненой сирены
над бледною скулою белой ночи,
как бархатное крылышко, рождая
чернильное, мучительное пламя...
сорвётся в бездну самый лучший голос...
и с детскою улыбочкой обиды,
безропотно – назад, в немое семя,
уйдёт росток любви неутолённой...

_________

...Дитя моё, тебе – мои молитвы,
к тебе моя – пустынею безводной –
душа взывает: Куполом Лиловым,
Далёкою Холодною Звездою
в её безумном зеркале – останься!..

Столько слёз – и только голос
в мёртвой трубке телефонной...
Только тень и только тема...
Остальное – сквозь окно
белизна без укоризны,
дня бескрайняя равнина –
без конца и без начала
ледяное полотно.

Но на то тебе и губы,
но на то тебе и руки,
чтобы в этот белый полдень,
в эту стужу, в этот ад –
как из тюбика тугого,
выдавить из этой муки
охру, сепию, а надо –
и кармин, и изумруд.

Негодной ягодою в рыночном ряду,
незрелой смоквою в Отеческом саду
я это временное время проведу,
покуда пропадом совсем не пропаду. –

В чужой горсти, в чужой гортани, в черноте
чужого чрева, как Иона – во ките.
Зане и очи – те, что зарятся, – не те,
и те уста, что отверзаются, – не те.

А те, что те, – хоть и отечески-нежны,
те в люльке лет мимотещи обречены. –
Ещё ощупывая терние древес...
Ещё сощипывая листвие словес...

...А было: перо золотое в горсти,
величие замысла, чудо – пути,

влекущая даль и зовущая высь,
и чьё-то: ау! и своё: отзовись!

Ни зги не осталось – одна синева...
И жизнь – безусловно, бесспорно права.

И несокрушима её правота.
И даль завораживающе пуста.

И, видимо, больше уже не спасут –
ни слово чужое, ни собственный суд.

И канет в мятущейся мути морей
кораблик бумажный надежды моей...

И некому выпалить: сжалься, спаси!
И некуда – выплыть.
                                    Но в этой связи –

быть может, когда-нибудь – около той,
полуденным светом совсем залитой,

прибрежной песчаной слепой полосы,
травы шелковистой, жемчужной росы,

той козочки млечной на том берегу,
бредущей туда, куда я – не могу,

вот эта шальная волна за кормой
прибьёт королевский окурочек мой!

В челне печали, в миру, которому имя – amor,
минуя артериальный Стикс и венозный Коцит,
живою плотью грели гранит, обнимали мрамор.
А если жажда одолевала – вкушали оцет.

Целили раны, сгрызали узы, срывали цепи.
Сводя просодию просто счастья до просто текста.
Тремя перстами крестили спины, стелили степи
наивных прописей, каждою буквою благословляя бегство.

А после, чопорно примеряя одёжу вдовью,
дряхлея в омуте зазеркалья (а были – девы!),
теряли годы и это звали земной любовью.
(А были – девы. А будто вдовы – рыдали: где вы!)

И – Боже правый, какою дрожью, какою дрожью,
какою болью неизреченной, какою болью
платили смерти – её безвременью, бездорожью,
её безлюбью, её надгробью, её подполью!..

Но – Боже правый, какою кровью, какою кровью
всё ж созерцали – какие крины, какие кроны!
врата какие, какие стены, какую кровлю,
в каком чертоге нерукотворном –
                                                            за эти раны! –

в ладье победы, в легчайшей лодке очарованья
уже без боли минуя зримое и земное,
минуя мнимое, незабвенное, плотяное,
имея явное и иное, чему названья.......

Всей сердцевиной знаю,
всею тоской утробы:
смертна любовь земная.
И по всему – пора бы –

медля на этой тризне,
бдя над её могилой,
смолкнуть уже – о жизни... –
Жизнь молчалива, милый.

Смертна любовь земная.
И вероломна – память...
Но – достоверно знаю:
пусть и высо́ко – падать,

пусть и нельзя слабее –
голос, и крылья сла́бы, –
с нею – дана тебе я,
а без неё – была бы

вымученной женою
целому миру, милый.
Стелою соляною.
Мукой окаменелой.

Пусть – окаянство дрожи,
сумерки да метель в ней, –
с нею – смертельно, друже,
да без неё – смертельней.