Михаил Гронас | Дмитрий Шукуров | Борис Кудряков | Нина Виноградова | Юрий Лейдерман | Александр Платонов

Светлана Богданова

ПРЕДВАРИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСЬ ПУТЕШЕСТВИЯ

документ, выдержанный в жанре философского эссе

Посвящается объекту вожделения

"Рассудок говорит: ступай вперед! а предрассудок говорит: воротись!"
А.Вельтман. "Странник".

ЧАСТЬ 1. ОСЕЛ.

1 августа 1998 года.

Мне бы прежде всего хотелось поздороваться, однако, глядя на своих спутников, я поняла, что передо мной - лишь несколько тусклых лиц, застывших в хронологической последовательности под темным лаком прошлого, они образовывали некую странную галерею, зовущую меня внутрь, ниже, глубже, и я, промолчав, лишь заняла свое место, однако, выбрав такую позицию, чтобы мне было легче разглядывать своих угрюмых попутчиков. Сперва они были совершенно неподвижны, но вот их черты словно под влиянием теплого воздуха, заколыхались, задвигались и ожили, мне показалось, что они тоже - внимательно изучают меня, впрочем, отстранившись, я заметила, что в их прищуре, в их моргании, - есть едва уловимый ритм, уже спустя несколько мгновений передо мной бились в комических судорогах мрачноватые марионетки, которых поначалу я приняла за фамильные портреты двухсотлетней давности.
Внезапно одна из кукол перестала дергаться. Это была кукла, изображавшая юношу, с темно-русыми волосами, в голубой студенческой куртке и золотыми часами на цепочке. Открыв тонкой деревянной ручкой часы, она продемонстрировала мне циферблат, похожий на куриное яйцо, лишенный цифр и стрелок, и внятно произнесла: "Всякий излюбленный предмет есть центр рая."

2 августа 1998 года.

Вот что я решила поставить в качестве эпиграфа, а потом передумала. Теперь это войдет в основной текст, как вошло в мои мысли, а может быть, и еще глубже, где труднее сделать инвентаризацию и учет, не знаю, как все это соотносится с химией, широко простирающей. "Сновиденья сделаны, быть может, из того же, что и я - послушайте: предварительно записанное женским голосом." Уильям Берроуз.
При чем тут вообще женский голос? Да, я знаю о сладости, заключенной в родовых окончаниях прошедшего времени, сладости, граничащей с эротизмом, впрочем, откуда бы мне взять эротизм, если все это - одно бесконечное табу, Господи, жить не хочется.
Впрочем, ведь я не отказываюсь от этой нежно струящейся а, я ведь пишу ее, тем самым подчеркивая нечто, хотя, казалось бы, как просто - перешагни, перепрыгни, и вот уже забавно категоричное настоящее время делает меня бесполой, уверенной во всем происходящем, Боже мой, до чего все зыбко, жаль, что вокруг меня все затихли, и вот уже неслышно даже моего голоса, хотя я еще силюсь что-то произнести. Губы движутся совершенно бесшумно, и в моих напряженных ушах раздается лишь ленивый шелест бумажных колес.

3 августа 1998 года.

Путешествие началось прямо здесь, там, где закончилось другое, предыдущее. В И Цзине это бы называлось "переразвитием ситуации", или чем-то подобным. Меня вообще вот что потрясло: что второе яо символизирует субъект желания, или, если использовать нашу терминологию, субъект вожделения; пятое же яо символизирует, напротив, объект вожделения. Особенно хорошо, когда второе яо - слабое, а пятое яо - сильное, тогда можно говорить о взаимодействии сил тьмы и света, а это - в китайской традиции - самое что ни на есть идеальное сочетание. Ни каких вам дидактик, ничего, все очень и очень спокойно и правильно.
*
Благословенны все животные мира, благословенны. Благословенны лопоухие и беззубые, многоногие и двуногие, нежнокожие и лохматые, благословенны. Благословенны мрачные, сокрытые под камнями пучин, слизистые и панцирные, благословенны плавающие и летающие, благословенны животные мира, благословенны. Благословенны ощетинившиеся иглами и шприцами, благословенны всхлипывающие и гогочущие, благословенны предзакатные и норные, благословенны мигрирующие и подземные, речные и заоблачные, благословенны все животные мира и благословенно огромное, стоящее над ними.
Еще бы.

4 августа 1998 года.

Стоило бы начать с объяснения смерча, со смерти Кастанеды, так ничего и не сделавшего - а он и не обязан был делать. Смерть и смерч - "внутренняя рифма", возможно, однокоренные слова, почти как мышь и муза. Стоило бы описать усадьбу, от которой остались заросшие борщевником поляны, на них и теперь еще можно отыскать остроугольные кирпичные осколки, некогда бывшие краеугольными. Стоило бы описать заросшие тиной пруды и тускло светящийся вдали шпиль университета, стоило бы, впрочем, лови, бери, ставлю галочку.
Три-четыре ночи назад снилось, будто мы с Л. гуляем, кажется, все-таки это была Л., хотя иногда я сомневаюсь в этом, по парку, эдакому геометрически правильному роб-гриешному парку. Гуляем, и я говорю ей: все-таки Фейербах, хотя в целом и был неправ, но одно он угадал точно, что люди придумали Бога по образу и подобию своему.
И вдруг - мы каким-то образом это понимаем - за нами следит неведомый преступник, причем точно неясно, что он собирается делать и где вообще он находится, и что ему нужно, просто мы сперва ускоряем шаг, а затем начинаем бежать, вернее, перебегать от кустика к кустику. И так мы приближаемся ко входу в небольшую пещеру, которая называется "Грот абсолютной любви". Мы туда устремляемся. Наш преследователь тоже хочет войти за нами, но некие - то ли духи, то ли другие какие-то существа, населяющие пещеру, гневно завывают и отпугивают его этими звуками. И я тогда говорю: интересно, обитающие в "Гроте абсолютной любви" могут быть такими злыми! А потом добавляю: а, ладно, главное, что они его сюда не пустили, и мы спаслись.
Когда я увидела этот сон, мне он показался крайне ницшеанским.
(К чему сейчас я записала это последнее предложение? К чему этот комментарий вообще? Что за странная тяга к рефлексиям? И зачем я теперь закрываю столь бессмысленно раскрытые мною скобки?)

5 августа 1998 года.

Вот что я вычитала в жебаровской "Мистической Италии": к концу жизни Св.Франциск Ассизский раскаивался в том, что слишком яро умерщвлял свою плоть, и вообще был чрезвычайно строг к "своему брату ослу" - так он называл свое тело. Это мне напомнило сцену молебна ослу в пещере Заратустры.

6 августа 1998 года.

Последние дни меня мучила жестокая аллергия, причем, преимущественно по ночам. Я совсем не могла дышать - по ошибке сначала написала "душать", и правда так, душать не могла. Легкие мои напоминали губную гармонику, причем испорченную, детскую, в которой только и осталось, что три плоских гнутых штыря, завывающие, как грозовой ветер в форточке. Мне даже приснилось, что я иду по Петербургу, отлично помню тусклую арку проходного двора и это знание: я иду по Петербургу. В воздухе полощется мелкий дождь, иду и дышу, и думаю, какой же это ужасный город, где так сыро и в два счета заболеешь чахоткой.
Спросила у бабушки: чахотка и туберкулез - одно и то же? - а сама в то время тоскливо думала про Новалиса. И что мне далась эта история? Сегодня во сне я еще летала, снова спасаясь от какого-то преследователя, и прекрасно осознавала, что это сон. Думала: как же все-таки хорошо летать и как, должно быть, это похоже на смерть. Это и есть вечная тоска по смерти, потому что ничто нам не напоминает о нашей матери и о нашем рождении с такой ясностью, как смерть.

7 августа 1998 года.

Со мной происходит нечто ужасное. Каждую ночь меня мучает тяжелейшая аллергия, я совершенно не могу спать. В легких у меня все поет, иногда закладывает нос. Не понимаю, что со мной. Вчера растаявшие родители сделали перестановку в нашей с детьми комнате, теперь я здесь сплю на мягком маленьком диванчике, напоминающем мне о Москве. Вымели всю дрянь. И все равно. Сижу сейчас, примерно полдевятого утра, а я еле дышу, и так всю ночь. Мне на этой почве даже приснилась пустыня, в которой вдруг поднимается ветер, и песок залепляет мне рот, глаза и нос, и я не могу дышать. Проснулась - и правда, не могу. Пустыня - явно отголоски романа "Алхимик". Популярная правда жизни, и что от нее осталось - лишь этот аллергический песок, да и ничего больше.
А весь день потом дышу вполне нормально.

8 августа 1998 года.

Я заметила, что чем женщина одета изящнее, тем она стервознее. Я не имею в виду вкус или цвет, нет, все дело в каких-то тонких, как иголка, как щель, деталях, - каблуки рюмочкой, или шарфик, или юбка - покороче, с молнией, в общем, правильно, что я так люблю старые мужские свитера, это именно то, что относится лично ко мне, именно самое для меня правдивое.
И как бы мне хотелось вспомнить про живот, на котором покоилось мягкое тяжелое тельце, облаченное в ползунки - округленные непониманием черты, миниатюра, обалдевшая при взгляде на кисть художника, вокруг - лишь блики и тени, и не могу. Не могу, потому, что перед глазами - выжженный собственной правдивостью красный: красные сапоги (лакировка застряла в морщинках на голенище), красный пиджак (спина ссутулилась в бесплодной попытке изменить форму груди), красные губы - впрочем, и у меня скоро будут такие, она красила мне губы для того, чтобы я почувствовала себя женщиной, а я стремилась лишь поставить водевильную печатку на щеке ее сына, и потом, по ночной улице возвращаясь с мамой домой, я все спрашивала: будут ли мои губы красными завтра?
Теперь красный поменял для меня смысл. Теперь, оказавшись в безнаказанном мире, я отворачиваюсь от помад и пиджаков. Отворачиваюсь, вобрав в себя всю силу их цвета.

9 августа 1998 года.

Продолжала обдумывать историю с ослом. Решила здесь целиком привести цитату из того же Жебара. К вопросу о двух ницшеанских королях, ведущих осла. Сперва мне показалось, что в этом есть нечто кэрролловское, затем я вдруг наткнулась:
"При последнем папе XIII века некий Пьетро, абруцкий крестьянин, узкий и ограниченный фанатик, принял у себя на горе Мурроне близ Сульмоны несколько бежавших францисканцев. Вся Италия говорила о святости этого пустынника. Однажды в присутствии самого Григория Х этот основатель новой общины повесил свой хитон на солнечный луч, но это чудо кажется менее удивительным, чем избрание самого Пьетро на папский престол. Конклав, собравшийся после смерти Николая IV и решительно разделившийся между Орсини и Колонна, испуганный анархией, царившей в продолжение двух лет в Риме, бежал в Риети, а потом к концу 1293 г. собрался в Перуджии. Церковь, управляемая революционным сенатом, угрожаемая Карлом II Анжуйским, была близка к расколу. Тогда кардиналу Латино Орсини пришла в голову необыкновенная мысль предложить Святой Коллегии избрать Муронского отшельника, пророческие видения которого смущали весь полуостров. 5 июня 1294 года Пьетро был избран. три епископа были посланы к нему в ущелья и пустыни, в которых он скрывался, сообщить весть о его возвышении. В грубом шалаше с решетчатым окном они нашли старика в лохмотьях, с длинной бородой, с лицом, истощенным от постов, с глазами, покрасневшими от слез. Епископы обнажили свои головы и опустились перед ним на колени. Тогда посланные церкви сказали ему, что отныне он - папа, и передали ему пергамент, на котором был начертан протокол о его избрании. В ужасе Пьетро хотел бежать, но его сподвижники, усматривая в его избрании исполнение предсказания Св. Иоахима, принудили его принять тиару. На возвратном пути, переходя через горы, новый папа встретил короля Карла и его сына, венгерского претендента, баронов, священников и несметную толпу народа. Кортеж вошел в Аквилу. Папа, еще одетый в свои лохмотья, сидел на осле, которого вели под узцы два короля, его сопровождало все анжуйское рыцарство и все монахи этого края."
Речь шла о Целестине V.

10 августа 1998 года.

Бабушка посадила на даче миндальный куст в 1958 году. Он и до сих пор растет. Бабушка говорит, что в этом нет ничего удивительного. Некоторые веточки отмирают, а некоторые появляются заново.

11 августа 1998 года.

Люди становятся атеистами, потому что со временем они перестают чувствовать Бога, так как изначально в них сильна склонность к адаптации. А почему эта склонность в них сильна? Потому что ее в них заложил Бог. А зачем? Чтобы они выжили. Следовательно, или неследовательно, - люди становятся атеистами, чтобы выжить.
То, что связано с Богом, изначально лежит за пределами физического существования. Поэтому младенцы находят спасение во сне, ибо сон для них - имитация иной жизни, которую они знали еще до своего физического рождения. Затем, в более взрослом возрасте, они не любят сон и даже отчасти его боятся, поскольку их "жизнелюбие" (опять же, в физическом плане) достигает своего апогея. Затем человек спит, веря в необходимость сна - всю свою взрослую жизнь, сон для него перестает быть напоминанием об инобытии. Старики же представляют собой уникальных существ, для которых сон как необходимость, так и желанность, ведь они уже на пороге предчувствуемого ими нового освобождения.

12 августа 1998 года.

A и D любят C. C любит A. У D есть поклонница, давно отчаявшаяся, но желающая безвозмездно помочь своему избраннику, - B. D и B разрабатывают план покушения на счастье A и C. Он срабатывает, и картина с AC - B - D превращается в C - B - D, так как A исчезает бесследно. Другая версия: А и C тоже строят свой собственный план, и план B и D терпит фиаско. Напротив, срабатывает задумка А и С, и картина из АС - В - D превращается в следующую: 1 вариант (христианский) - АС - ВD; второй вариант (постхристианский): АС.
Второй вариант наиболее предпочтительный.

13 августа 1998 года.

РАДИОПРИЕМНИК. Ты сидишь на стуле посреди своей комнаты, ты вдыхаешь пыль и чувствуешь невероятную нежность, размышляя о своем доме. Последние несколько дней ты думаешь лишь о том, как можно было бы создать некий концентрат жизни - ты готова даже лишиться нескольких последних лет своего дряхлого существования, но лишь бы не было этих мучительных пустот, этой однообразной тягучести, которые ты не в состоянии заполнить даже чужими словами и событиями, которые никогда ни с кем не происходили. Тебе снова пришлось сделать паузу: теперь твоя хрупкая шея склонилась и ты заснула, повесив нос между колен, рискуя зажать его щуплыми бедрами, обтянутыми цветочным сатином халата. Когда ты заснула, мысли твои, словно, наконец, выпущенные на волю, понеслись с непривычной для тебя быстротой. Воспоминания давно покинули тебя, и ты вдруг осознала яркость окружающего тебя мира, именно яркость, пестрота его и удерживают тебя здесь, тогда как твоя душа, точно склизское тело улитки, стремится, напитавшись слякотной влагой, выскользнуть из давно надоевшего и кое-где окончательно растрескавшегося панциря. И последнее. Ты тянешься дрожащей рукой к ручке радиоприемника, тебе мешает тихое кваканье блюза, тянешься и дотягиваешься. И вдруг какая-то судорога сотрясает твое легкое тело. Стул накренился и, вместо того, чтобы выключить, ты делаешь звук громче, рука срывается, стул встает на прежнее место. Твои веки, лишенные ресниц, смежаются, и ты, будучи уже не в силах разлепить их - из-за внезапно пришедших слез, осознаешь, что мелодия ничего не значила, а сейчас, когда она стала невыносимо звучной, ты уловила нежное фортепьянное щекотание, взбирающееся по скудным лестницам твоего слуха. Ты по-прежнему сидишь в центре комнаты, возле стола, на котором невозможно хлюпает радиоприемник, сидишь и наслаждаешься, старушка.

ЧАСТЬ 2. ЛЖЕ-БОГ.

14 августа 1998 года.

Если бы мне было не лень записывать все, что со мной происходит, включая и мысли, и к тому же записывать регулярно, я думаю, у меня бы уже накопилось достаточно доказательств невозможности существования смерти.
Вот маленький странный эпизод. Сегодня ехала в метро, читала переписку Курицына с Парщиковым (или наоборот). У Парщикова, который оказался большой умницей, проскальзывает такая идея, что, мол, думать - есть занятие унизительное. И вот я еду, размышляя о всяческих унижениях. Вспоминаю вчерашний ужасный сюжет, виденный мною по телику: убили какую-то шестнадцатилетнюю девушку, предварительно ее ужасно мучили, насиловали, царапали гвоздем, etc. Потом зарубили топором. И вот я думаю, было ли это все для нее унижением, и есть ли какое-либо разграничение между унижением и дальше уже чистым физическим страданием, эдаким априорным страданием, освобождающим от вообще любой духовной и душевной подавленности, угнетенности.
Встаю на эскалатор, смотрю в человеческие затылки. И тут я понимаю, что люди стесняются своего ночного сна. Каждое утро они особым образом взлохмачивают себя, чтобы их волосы не хранили следов ночи. И тогда возникает вопрос: может, это унизительно - ложиться спать вечером и просыпаться утром? Все такие разные, и при этом делают почти одно и то же. И в этом есть унижение, опять же, априорное. И тогда я стала думать о том, что все выглядят так, как выглядят, две ноги и так далее. Я как раз поднялась по эскалатору на Тверскую и пошла по залу, с удивлением разглядывая толпу. И вдруг, обратившись на самое себя, я почувствовала, что я - чужак, попавший сюда и переодетый так же, как и все здесь, чтобы не быть узнанной. И мне стало странно.
Чувствую свое сознание словно бы только что пробудившимся, жадно хватаю происходящее вокруг, а удержать ничего не в силах. Скользит. Вспоминаю младенца, сосущего серебряную ложечку, а потом, решив, было, ею постучать, упускающего лакомую игрушку на пол, безвозвратно. И не подозревающего, для чего она в действительности нужна - взрослым.

15 августа 1998 года.

Все больше убеждаюсь в том, что я - нечеловек, я что-то другое. Совсем уж не могу себя поймать и зафиксировать. Ускользаю от собственного осознания, не даюсь самой себе в руки. Воспоминания о моем прошлом слишком быстро для меня блекнут и уже не волнуют меня и не остаются во мне неким живым трепетом, могущим мне доказать мое существование. И любовь, и скука, и похоть, и тоска, и даже ревность, - все это, вроде бы, я испытываю, как все. И однако же я ощущаю себя словно бы надо всем этим парящей. Это не авторское, демиуржье чувство. Это чувство инаковости, принадлежности иному миру, который, впрочем, настолько тоже неощутим сейчас для меня, что и инаковость моя тоже какая-то самодостаточная и самозамкнутая. И вдруг - неожиданно - начинаю чувствовать Бога как субстанцию, несущую информацию о каждом миллиметре моего предстоящего пути. И - таким образом - во мне возникает ужас верующего человека перед знанием, которое обрело, наконец, свои - хотя бы - номинативные границы.
И я уверена, что все это писала не я, а Бог. Или лже-Бог, который не есть Дьявол, а есть спина, согнувшаяся передо мной в виде еще одной ступени на пути вверх. Нечто, вроде Ангела.

16 августа 1998 года.

Вот что написал Бродский: "Подлинный поэт не бежит влияний и преемственности, но зачастую лелеет их и всячески подчеркивает. Нет ничего физически (физиологически даже) более оправданного, чем повторять про себя или вслух чьи-либо строки. Боязнь влияния, боязнь зависимости - это боязнь - и болезнь - дикаря, но не культуры, которая вся - преемственность, вся - эхо".
Отгородившись таким образом от различных мелких неприятностей, я вздрагиваю от отвращения к себе, то есть к той Свете, которая допустила подобную запись.
Иногда идешь по улице, и из ларька, в котором продаются кассеты, несется ужасный двусложный ритм, от него распухает небо и сглатывая слюну, чувствуешь, что это уже и не слюна вовсе, а некий вяло протухающих рассол. И вдруг, спустя несколько секунд, замечаешь, что движешься - невольно, - подчиняясь этому аллергическому пумпа-пумпа. Увы, начинаешь синкоппировать шаги, давясь и задыхаясь от ненависти к собственным ногам.
И все же это- мои ноги.

17 августа 1998 года.

Мне снился сон. Сперва был якобы день рождения Ч. В очень странном доме с застекленным холлом и винтовой лестницей, в вестибюле стояли фикусы. Там было очень много народу, частью знакомого, впрочем, никого теперь вспомнить не могу. Меня будто отзывают, надо куда-то выйти, я выхожу. Территория вокруг дома отдаленно напоминает район возле пятиэтажки, стоящей напротив школы, самой крайней. Будто выхожу я условно к торцу пятиэтажки, то есть почти что к себе во двор, и там с кем-то разговариваю, тогда разговор казался мне значимым, сейчас же вовсе его не помню, и мне он представляется второстепенным. Вдруг оглядываюсь и вижу, что все гости выходят из подъезда и очень спешно направляются в сторону (опять же условно) Нахимовского. Я бросаю своего собеседника и поднимаюсь к Ч. В вестибюле стоят охранники, они, задрав головы, смотрят, как я поднимаюсь по довольно крутой винтовой лестнице. Навстречу мне спускается сам именинник, лицо его несчастно, он обнимает меня и начинает плакать, я понимаю, что он со всеми поссорился. И вдруг - здесь самый странный для меня момент - мы с ним целуемся, и теперь я вспоминаю, что и с тем человеком, с которым я беседовала на улице, я тоже поцеловалась, и тогда это воспоминание (то есть что я с кем-то ведь недавно целовалась) не беспокоило меня.
Все изменяется. Я сижу за партой, вокруг стоят такие же, в два ряда. Дело происходит на улице. Падает снег, очень холодно, но мне тепло. Идет какой-то урок, сумерки.
Урок заканчивается.
Я встаю и с кем-то направляюсь к проходу, слева от парт оказывается проход, похожий на те, которые я видела на вещевых рынках, прилавки, заваленные товаром, за ними, как стена, жестяные сетки, увешанные плечиками с одеждой. Прохожу, и оказываюсь в арке. Передо мной - лоток с книгами. Останавливаюсь и замечаю среди прочих книг - две: тоненький сборник рассказов Умберто Эко и толстый том какого-то философа, вроде бы Карла Поппера, но фамилия его мне кажется издевательской, например, Карл Шмоппер.
Оглядываюсь, в толпе позади замечаю внимательно следящего за мной торговца. Черные курчавые волосы, круглое лицо, но совсем не похож на кавказца, скорее, на мясника из соседнего продуктового магазина. Он подходит. Я спрашиваю, сколько стоят эти две книги. Он достает калькулятор, хитро прищуривается и начинает что-то выстукивать на клавишах. Потом говорит: - Но вы же понимаете, что дети-сироты нуждаются в помощи?
Я жду, молча.
Он продолжает: - И несчастные наркоманы, сидящие на героине, тоже?
Я вынуждена вновь повторить свой вопрос.
Он: - Так что вам придется выложить мне несколько тысяч.
Я: - Например, сколько?
Он разворачивает калькулятор экраном ко мне, и я вижу какую-то запредельную сумму, 221..., то есть более двухсот тысяч.
Я мучительно пытаюсь вернуть книги на лоток.
Вдруг он преображается, лицо его становится странным, почти страшным, немецкого типа, на нем оказывается черный старомодный сюртук со слишком короткими для его теперь исполинского роста рукавами, на голове - черная же шляпа с полями, из-под которой выбиваются соломенные нечесанные патлы.
Он говорит: - Если вы хотите получить эти книги, то должны мне помочь перенести два чана, в одном из них варятся буквы, а в другом - слова (или строки, точно не помню). И тогда я отдам вам эти книги бесплатно.
Мы выходим из арки и оказываемся на Никольской. Направляемся в сторону от печатного двора к Красной площади. Я смотрю на него, и мне становится вдруг весело и хорошо.
Я: - Вы знаете, что я все лето бродила по Москве, ожидая, что нечто подобное произойдет? (?)
Он кивает.
Я: - Это мне очень напоминает Майринка. (Когда я проснулась, мне это напомнило, скорее, Кржижановского.)
Он: - А это и есть Майринк.
Я: - У меня уже болит шея смотреть на вас.
К этому моменту его рост стал около двух с половиной метров.
Он: - Пришли.
Теперь я понимаю, что мы остановились где-то возле художественного салона.
Зазвенел будильник. Увы.

18 августа 1998 года.

О НАРКОКУЛЬТУРЕ. Особенности для нашей страны: "...советское мировоззрение было ложным, но внутренне согласованным. Когда же оно начало распадаться, обнаружилось, что советские люди более семидесяти лет жили в ирреальном, вымороченном мире. Однако в своих иллюзиях они жили внутри системы высоких ценностей и чувствовали себя к ним причастными. Сейчас иллюзии отняты историей. Это трагедия народа, и оттого, что она часто оборачивается фарсом, она не перестает быть трагедией." Г.Белая, Историческая психология и культура. Новая волна, с. 25. Не надо забывать, что наркокультура - вещь сугубо элитарная, она не допускает в себя чуждых вливаний, поскольку они сразу становятся заметными как для создателей наркокультуры, так и для ее потребителей, и вызывают лишь полное неприятие - настолько полное, что не требуют уже никакого дополнительного профессионального развенчания.
Как и любое другое культурное явление, наркокультура состоит из нескольких слоев, включающих в себя также и понятие субкультуры (т.е. оценочно неизменно заниженный, "популистский" вариант), культуру как таковую (к которой принадлежат и так называемые общепризнанные "шедевры"), и научные исследования, могущие, или не-могущие что-либо растолковать любопытствующим.
"Таким образом, именно задержка наружного проявления является отличительным симптомом художественной эмоции при сохранении ее необычайной силы. Мы могли бы показать, что искусство есть центральная эмоция или эмоция, разрешающаяся преимущественно в коре головного мозга. Эмоции искусства суть умные эмоции. Вместо того, чтобы проявиться в сжимании кулаков и в дрожи, они разрешаются преимущественно в образах фантазии." Л.С.Выготский. Искусство как катарсис. В книге: Психология искусства, с. 201.
"И все-таки пространство внутри нас самих огромно. Кто осмелится вторгнуться в него? Нам нужны исследователи, открыватели неизвестных миров, находящихся внутри нас самих, - миров, которые нужно открыть в нас." Э.Ионеско. Под-реальное как раз реалистично. В книге: Как всегда об авангарде, с. 138-139.
Наркокультура - это культура терпимости, то есть именно тот тип культуры, который настолько соответствует современному менталитету. Время уходит, оставляя в пестрой мозаичной структуре сознания сильнейшую, почти сумасшедшую страсть к свободе, вернее, к освобождению.
"Только для слабых духом История всегда права. Как только преобладающей становится одна идеология, - она тут же ошибается." Там же, с. 139.
И в этом смысле понятие смерти (пусть и вовсе несуществующей) тождественно зыбкому понятию эстетики, как и понятию вожделения, то есть наиболее сложного выражения внутреннего одиночества и опыта любви к себе.

19 августа 1998 года.

Даже днем улицы набухают темнотой, бредешь и чувствуешь на плечах дыхание птиц, питающихся канцелярским клеем. Замираешь и, стоя, не перестаешь оглядываться. Тополиная аллея, казалось бы, на солнечной стороне переулка, но тени здесь настолько черны, что ночь всплывает как бы сама собой, не затрагивая органов осязания. Наподобии иголки швейной машинки "Зингер", каблуки прошивают бульвар. Я не в состоянии уснуть, от внутренней наполненности. (Захотелось будто бы исправить: от пресыщенности людьми. Клубок змей.) Клише нанизываются друг на друга, стучит кассовый аппарат - тело в такт лихорадит, гремит гурманский отросток. Упруго подпрыгивают в нем детские кубики, одновременно представляющие собой азбуку. Клюв вспыхивает и гаснет, на его сильно обуглившемся остове застыл нелепый бант из красного атласа, осталось его откинуть прочь и хорониться в выжженном лишайнике. - Еще одной кости лишился мой череп.

20 августа 1998 года.

Перечитала свои заметки: нас всех погубит автоматическое письмо, оно стоит у нас за спиной, и когда мы поворачиваемся направо, сладко мелькают его имбирные крылья, но стоит нам взглянуть налево, грозно машут его морщинистые ладони, и однако вот лучшее надгробие для костей: буквы к, о, с, т, и. Не истлевай, Макбенак, мое счастье. Я вожделею тебя.

21 августа 1998 года.

СЛУЧАЙНАЯ НАХОДКА ПИАНИСТА. Я смотрел на нее и вспоминал осенний день, несколько лет назад, когда я отправился на дачу за последними яблоками. В доме было тихо и сыро, ставни плотно прикрыты, в сумерках я разглядел на полу несколько ящиков. Запах влажной одежды и перезрелых плодов был до такой степени густым, что, казалось, будто все мои движения замедлились, теперь я словно бы двигался в мутно-красном меду. Уложив ящики в багажник, я вернулся запереть дверь, как вдруг услышал какой-то резкий звук, похожий эхом прокатывался по пустым коридорам консерватории, и я отчетливо представил себе огромную плоскую крышку рояля, скользнувшую вниз, хлопок и странный металлический призвук, отголосок испуганных струн, и замешкавшуюся арфистку. Я поднялся на чердак: еще с лета оставленное распахнутым окно захлопнулось, и унылый пейзаж разлетелся вдребезги по забрызганному дождем полу. Решив заделать прореху, я начал копаться в хламе, которым были забиты тесные шкафы чердака, и наткнулся на стопку школьных тетрадей... Внизу же я увидел незнакомый мне блокнот в синей обложке, листы его скреплялись белой пружиной - по левому полю. Я открыл его, и, узнав почерк сестры, затрепетал от необыкновенного волнения. На меня повеяло таинственностью, и я, несмотря на явную запретность чтения, погрузился -

22 августа 1998 года.

Я вглядываюсь в своих попутчиков, но лица их невразумительны и темны, мне кажется, будто кто-то незадачливо мазнул пальцем по мокрому стеклу, я силюсь разглядеть то, что вне меня, вне моего теперешнего пристанища, и вижу лишь скомканные влажные пятна, не оставляющие ни малейшей надежды на ассоциацию. Я зову их по именам, однако от одного из них осталась лишь сомнительная строка, от другого - боливар, от третьего - подвижные кроличьи усики, впрочем, с тем же успехом могущие сойти за крысиные, ау, кричу я уже в полном отчаянии. И продолжаю свой необъяснимый путь.

23 августа 1998 года.

Вот найден еще один утешительный приз, Боже мой, итальянское колесо столь же ценно, сколь и русское, надавив соскучившимся по еде чревом на карту, я зачитываю вслух очередную цитату: "Одно дело - описывать мир, пользуясь твоим благосклонным вниманием, другое - делать это при стечении толпы грузчиков и гондольеров из моего палаццо в день моего возвращения и совершенно иное - диктовать его описание в дни своей старости, если когда-либо мне суждено стать пленником генуэзских пиратов и быть закованным в цепи в одной камере вместе с автором приключенческих романов. В рассказе главное не голос говорящего, а ухо слушающего." - И мгновенно замолкаю, вслушиваясь в журчание сверкающего фонтанчика, встающего после очередного гастрономического акта над моим теменем.

24 августа 1998 года.

Когда я вошла в комнату, то заметила, что из всех моих гостей осталось лишь двое, они сидели, не включая лампы, и я догадалась, что свет стал бы раздражать их пустые обнаженные глазницы, я почтительно застыла в дверях и услышала отрывок их разговора.
Г.М.1: "И теперь я могу сказать, что пережил сам себя, пережил собственную смерть, мой смертный час и мое погребение заперты у меня в сундуке."
Г.М.2: "Вас слишком любит Бог, а человек, которого любит Бог - это истинно, правильно живущий человек. Человек, которого любит Бог - это луковица с миллионом кожурок. Нет слов, как болезненно потерять первый слой, следующий потерять не так болезненно, а последующий - еще безболезненней, пока наконец боль не станет приятной, все приятнее и приятнее, пока не станет восторгом, пока не станет экстазом. И тогда уже нет ни удовольствия, ни боли - просто темнота, уступающая свету. И вместе с исчезновением темноты показывается из своего укромного места рана: рана, которая есть человек, которая есть человеческая любовь, обмывается светом. Вновь обретаешь утраченную индивидуальность. Человек выходит из своей открытой раны, из могилы, которую он так долго носил с собой."
Г.М.1: "Мне думается, что тело мое - лишь некий осадок моего лучшего бытия. Да право же, пусть кто хочет забирает мое тело, пусть забирает, говорю, оно - не я."
Г.М.2: "Правильно, и потому то, что я заказал поесть, важнее, чем я сам, едок."
Г.М.1: "Кроме того, коллега, насколько я знаю, извечное родимое пятно горя на челе человека - это лишь отпечаток печали тех, кто поставил на нем эту печать."
Г.М.2: "Иногда мне хотелось бы задохнуться от горя, но вместо этого я становлюсь камнем..."
- Позвольте мне вмешаться, - прервала я своих странных гостей, они повернули ко мне безглазые лица и, тихонько зашипев, растаяли в сгустившейся темноте, оставив после себя лишь измятое покрывало на моей тахте и прохладную струйку затхлого воздуха, через мгновение долетевшую до меня. И я в растерянности продолжила уже в совершенно пустой комнате: - Печати и раны - это мой конек. И если уважаемый Г.М.1 непротив, то я стану претендовать на то, что он называет своим телом, по-видимому, путая его с чем-то другим...

25 августа 1998 года.

СТИРКА. Женщина стирает белье. Трет его, трет, пока вода не помутнеет, пока ткань не разъедется в сильном желании исторгнуть из себя песок своей души. Женщина полощет усталые вещи в холодной чистой воде, и каждая ниточка напитывается свежей влагой, и каждая ниточка нехотя отдает жизнь, упруго сопротивляясь, перекрученная сильными руками прачки. Бледные тени материи трепещут на солнце, проткнутые крепкой бельевой веревкой. Узоры размыты, ворсинки потеряны, осталась лишь чистая мягкая светящаяся сетка. Женщина надевает ее на свое гибкое тело и идет в чистом к любовнику. Тот слегка пьян, пахнет одеколоном, его улыбающееся лицо бессмысленно. Женщина счастлива, теперь уже голова ее пуста, и она приносит нежное платье в жертву собственному желанию.

26 августа 1998 года.

Хочу описать сон, приснившийся мне ночь назад. Мне снилось, что я вместе с какими-то людьми взбираюсь на гору. Я чувствовала себя свободной и счастливой в их компании, мне казалось, что всех этих людей я давно знаю, что они все мне очень дороги, и в то же время я не чувствовала ничего болезненного или щемящего в их присутствии, было очень спокойно.
До вершины уже оставалось метров пять, там была просторная площадка, где все решили передохнуть и насладиться открывавшимся видом. Почти не помню этого пейзажа, но он мне был тоже дорог и знаком, хотя я уверена теперь, что никогда раньше его не видела - там была некая равнина, а на горизонте виднелись вершины гор и лес, и еще мне сейчас кажется - башня в тумане.
Все остались на площадке, а я поднялась на вершину и вдруг ощутила новый прилив счастья и спокойствия. Я крикнула, обращаясь к моим спутникам: странно, но отсюда вид никак не изменился!
Они словно бы не обращали на меня внимания, а я и никоим образом не нуждалась в их внимании. Мы были как бы вместе, но одновременно и поотдельности, и нас это никак не озадачивало. Я спустилась к ним, а потом снова поднялась на вершину, и так несколько раз, затем сон плавно перетек в другой, и сразу от горы потянулся опять же знакомый мне милый пруд, а потом - какие-то комнаты, дальше уже ничего не помню.
Мне странно и страшно, я на грани неизведанного мной пока воспоминания. Я что-то знаю, но боюсь это формулировать, или не боюсь, но инстинктивно сторонюсь вербализации. Я что-то люблю, и очень боюсь, если оно существует лишь внутри меня.

27 августа 1998 года.

Вы, кроваво-красные копейщики предрассветных шеренг, выносящие прочь покрытых сумраком всадников сна, оставьте меня в покое, ибо я не сдамся. Обнесенная рвом, моя душа продолжит свой сон, она останется убежищем покорных хозяев ночи, ибо и они не сдадутся. Живое, как подстрочник, трепещущее, как дневник, проза - мое спасение.

28 августа 1998 года.

Путешествие подходит к концу,
а в моем блокноте
столько осталось листков!
Прочь, прочь, дитя мое,
глотнуть бы еще сакё!

29 августа 1998 года.

О КНИГЕ. Некий человек всю жизнь проработал в библиотеке. Он был филологом, специалистом по древним рукописям. И сколько манускриптов он ни читал, всегда в них упоминалась некая древняя книга, которую с годами он все сильнее и сильнее желал найти. Специально ради этого он примкнул к археологической экспедиции, следовавшей в тот район, где, по его мнению, книгу можно было отыскать. Долго ли, коротко ли, но археологи нашли книгу. И когда исследователь открыл ее, выяснилось, что она состояла из множества рукописей, копировавших те, что он прочел за всю свою жизнь. Или нет, не так, она состояла из одного-единственного слова, золотыми буквами выведенного на пергамене. И это слово было: ХАОС. Или нет, там была описала вся жизнь, до мельчайших подробностей, самого исследователя, описание это включало в себя и тексты, которые он изучал. Ну, что-то в этом роде.

30 августа 1998 года.

Она наклонилась надо мной и спросила: - Кто знает, где ты оказалась и к чему это может привести?
Я молча пыталась рассмотреть ее, но образ ее от меня ускользал. Наконец, я заговорила: - Ты считаешь, что я не сплю? Ты считаешь, что я уже умерла?
- Быть может, и так. Но, с другой стороны, откуда ты знаешь, что не умерла уже тогда, когда думала, что еще жива? Может, только сейчас ты и родилась. Ведь ты утверждаешь, что мы с тобой там никогда не разговаривали?
- Никогда.
- А я этого вообще не помню. Я как-то с самого детства отличалась плохой памятью. Мне кажется, что все свое прошлое я в состоянии восстановить лишь благодаря рассказам знакомых. И еще благодаря предметам, которые меня окружают.
- Это-то меня и пугает. Я проснулась в комнате, но вокруг меня не было ничего, за что могла бы ухватиться моя мысль, что помогло бы мне уверовать, что я не сплю и не умерла, что я - действительно я.
- Сегодня я проснулась в той же самой комнате, в которой заснула и вчера, в которой я засыпала и десять лет назад. Но это ничего не меняет. Меня по-прежнему окружают те же предметы, однако я никогда не могу быть уверена в том, что я - это я.
- А что я - это я, ты уверена?
- Отнюдь. Но лишь с твоим появлением здесь я вдруг стала подозревать, кто я такая. Я теперь думаю, что я - та, которая тебя здесь ждала, и моя неуверенность должна придавать уверенности тебе, а твоя изменчивость служит залогом моего постоянства.
- Меня всегда пугало забвение. Я боялась, что произойдет нечто, и я потеряю все окружающее, служащее наилучшим доказательством моего существования.
- Увы. Доказательства нет даже тогда, когда ничего не происходит. Остается лишь фрагментарная уверенность в том, что ты не одна. Ты сидишь, держишь перед собой книгу, и вдруг понимаешь, что там, из глубины страниц, к тебе долетает чей-то голос, он зовет тебя по имени, и тогда ты осознаешь: это и есть ты, ты сама зовешь себя на неизвестном доселе тебе языке. Свет.
- Как странно, но именно так меня всегда и звали там. В моей прошлой жизни.
- Имя - вот единственный ключ. Сочетание звуков, музыка. Единственный ключ к той двери, за которой ты теряешь язык. И где ты обретаешь гармонию.
Она снова наклонилась, и я увидела, что вместо лица у нее - огромная круглая монета, испещренная непонятными мне иероглифами, с квадратным отверстием в центре, оно шевелилось, то сжималось, почти совершенно исчезая, то вновь раскрывалось, и я поняла, что это есть рот, посредством которого она вела со мной столь долгий разговор.

31 августа 1998 года.

Ночь уже опустилась, передо мной колышутся спящие лица спутников, утомленные, но живые.

июль 1998