За 12 лет работы мне удалось довести до сведения литературного сообщества два обстоятельства: 1) есть круг вопросов, в которых я ориентируюсь лучше других; 2) я умею работать как следует.
Интернет – это нечто вроде порто-франко современной литературы. Здесь невластны привычные до незаметности литературные лагеря и кланы, не работает привычная литературная политика, а значит, возникает возможность "гамбургского счета". И легче составить наиболее отчетливое представление о современной русской литературе. Надо только знать, где ее искать.
Литература, не ориентированная на новацию, тоже имеет право на существование. Массовая — пусть развлекает и отвлекает, что ж с ней сделаешь. Литература "среднего звена" — пусть адаптирует литературные и культурные новации прошлого к вкусу и уровню понимания среднего читателя, это важно и полезно. Но все это — не более чем отражения инновационной, актуальной литературы. А потому я хочу вернуть этим отражениям фразу, брошенную некогда критиком старой закалки Станиславом Рассадиным: "Тень, знай свое место!"
Тогда мы не понимали, что литературное поколение — это не просто совокупность авторов одного возраста, а определенная культурная целостность: меняется эпоха, возникает другой вызов эпохи, приходят новые люди с новыми идеями. Когда мы это поняли, мы стали ловить признаки наступления нового.
К примеру, в XX веке благодаря новым технологиям в области транспорта и связи совершенно изменились привычные человеческие представления о пространстве и времени, о том, что такое далеко и близко, — и в лирике авторов из самых разных стран возникает мотив остро переживаемой близости с человеком, который находится на другом конце земного шара, причем острота этого переживания многократно усиливается от того, что разделяющее двух людей расстояние одновременно и преодолимо (через потрескивающий эфир в телефонной трубке или мерцающие буквы чата), и непреодолимо (нельзя обнять, поглядеть в глаза...).
Весьма пожилые критики жалуются, что я печатаю много авторов, пишущих о сексе и молодежных проблемах, — их недовольство тоже по-человечески очень понятно: люди читают про то, что им недоступно, и расстраиваются.
Школьническая манера умозаключать от текста к автору приводит к чудовищной мифологизации, в ходе которой Пушкин, Некрасов, Толстой — люди крайне несимпатичные и неприятные — оказываются идеальными личностями, в то время как они просто большие писатели. (Вернее, писатели они тоже, на мой взгляд, разной величины: я разделяю несколько раз озвученную за последние годы точку зрения, согласно которой Толстой катастрофически переоценен в силу разных внелитературных обстоятельств и его фигура заслоняет такого равновеликого Достоевскому гиганта русской прозы, как Лесков, — но это уже совсем другая тема.)
Наиболее важные для меня мыслители XX века √ от неомарксистов (и прежде всего Эриха Фромма) до Сент-Экзюпери (унаследованного мною от бабушки, переведшей на русский "Планету людей" и "Маленького принца", √ спустя почти 40 лет я в память о ней заново перевел его раннюю повесть "Южный почтовый") √ понимали развитие человечества как некое гигантское строительство, горько сетуя на отлынивающих от работы за карточной игрой и на спекулирующих стройматериалами. Какова роль искусства на этой стройплощадке? Конечно, нужна и полезна и сфера обслуживания: строителям необходимы горячий обед и сопровождающий его радиоконцерт "В рабочий полдень". Значит ли это, что великий поэт отличается от малого тем, что обслужил больше народу и более качественно? Или все-таки его специальность √ непосредственно строительная: создание понимания из непонимания, осмысление прошлого и настоящего и, следовательно, программирование будущего?
У Твардовского когда-то было с гордостью: "Вот стихи, а все понятно, все на русском языке". Это, честно говоря, не комплимент, а приговор: если всё понятно — так на кой оно нужно? Ведь сразу и полностью понятное — нас ничем не может обогатить.
Система репутаций уже настолько закостенела, что крайне трудно забыть про советские тиражи и советские регалии и начать разбираться заново — выясняя при этом, например, что во времена очно-заочного состязания Солженицына с Георгием Марковым жил и творил русский Джойс Павел Улитин.
Кто и на каком основании может сказать: "Мой (его, ее, их) вкус хорош и правилен, а ваш — плох"? Вкус — дело личное, обусловленное великим множеством личных обстоятельств. Мало ли по каким причинам душа человека отзывается на явную чепуху, мало ли каким душевным потребностям эта чепуха удовлетворяет. Делая акцент на сфере восприятия, мы тем самым автоматически исключаем возможность объективирования. Любые стихи кому-нибудь нравятся — но нам придется отвлечься от этого для разговора о том, какие стихи на самом деле хороши. Этот разговор требует от участников особой позиции — экспертной. Которая, конечно, рождается из эмоционального отклика, из собственного "нравится" — но затем может и должна от этого "нравится" (коренящегося не в тексте, а между текстом и читателем) абстрагироваться и перейти к анализу собственно текста, к выяснению того, что, как и зачем в нем сказано, к расшифровке высказывания, к усвоению присущего данному автору художественного языка.
Должен сказать, что острота неприятия моей работы, выказываемая уважаемыми соратниками, больше чем что-либо иное убеждает меня в осмысленности того, чем я занимаюсь. Так что когда писатель и журналист Дмитрий Быков на полном серьезе пишет, что в наше время у руля оказываются сплошь посредственности, как Владимир Путин или Дмитрий Кузьмин, — я не могу не расценивать самоочевидную бредовость этого сопоставления как знак высочайшего признания.
«Патриотическая» поэзия плоха ведь не тем, что она патриотическая, а тем, что в «патриотическом» дискурсе идеология подчиняет себе эстетику: не так важно, какова художественная проблематика тех или иных текстов, в чем состоит их художественное открытие, а важно, из какой позиции делается высказывание, какие ценности прокламируются. Этот подход лишает искусство онтологической значимости, оно становится бесплатным приложением к политике Коммунистической партии, Русской православной церкви или любого другого источника идеологической благодати.
Иннокентий Анненский, подлинный основоположник русской поэзии XX века, всю жизнь мирно преподавал в гимназии. С другой стороны, ничего яркого и масштабного нет в пушкинских дуэлях с их надуманными, пустяшными поводами (кроме последней, из-за жены, но вольно ему было, с его ревнивым нравом, жениться на красавице, которая к нему равнодушна). И Пушкин великий поэт, и Анненский, и брюзга и параноик Некрасов (не Николай, а ныне здравствующий Всеволод) — нет тут прямой зависимости от биографической канвы.
What the world’s best poets or scientists are doing today is understood by a small circle of people, who are usually poets or scientists themselves. However, the shape of the future depends primarily on them. I think poetry will do fine; there is a constant search for new language and experimentation with new ways of generating meaning. All in all for someone the future has already begun. In the small circle of poetry readers there are many individuals who work with words: other artists, journalists, teachers, copywriters... And all of them, consciously or unconsciously, translate the insights of their favorite poets into their own language.
В спорте основной момент — соревновательный, и там есть идея расстановки по местам: первый, второй, третий.
А четвертый как бы уже не считается. Потому что определяются только призеры. А в поэзии, как мне кажется, качественный отбор носит другой характер. Есть некая планка, вот кто за нее зацепился и перескочил, тот — поэт. Кто не зацепился, тот — нет. А расставлять по местам тех, кто выше планки, это бессмысленное занятие, способное ввести в заблуждение.
Можно сделать Бродского центральным поэтом эпохи, произведя при этом искусственную операцию по отсечению от него со всех сторон того контекста не менее важных и значительных авторов, в котором только и можно понять, что он-то, собственно, сам сказал! Но ценой этой операции будет создание мифа о поэте, в котором существенно, что он сидел в ссылке и получил Нобелевскую премию, и не очень существенно, какого рода революцию он действительно совершил в русском стихе.
Подойдя к полкам книжного магазина, на которых стоит сотня, двести, триста книг современных поэтов, редкий энтузиаст отважится провести перед ними несколько часов, раскрывая книги наугад, — большинство махнет рукой. А вот книгу стихов, структурированную не авторски, а тематически, — условно говоря, «Кошки в современной поэзии», — наверняка захотели бы прочесть и те, для кого современная поэзия как таковая не слишком привлекательна. А дальше, чем черт не шутит, глядишь, отметили бы для себя имя автора наиболее понравившегося стихотворения — и в следующий раз подошли бы всё к тем же полкам книжного уже с более определенным запросом...
Стихи — инструмент особо точной настройки для исследования мира вокруг нас и самих нас, и кому-то именно этот инструмент нужен для самых важных личных открытий. Но создание таких каналов — это не вопрос книгоиздания или книжной дистрибуции, не вопрос выкладывания текстов в Интернет (где и так уже лежит всё, что можно себе вообразить), а вопрос выстраивания системы ориентиров: как узнать, что за книга тебе нужна, на какой сайт тебе зайти и какие фамилии там набрать в поиске? Моя личная вера состоит в том, что решается этот вопрос пактом между современной поэзией (современной музыкой, современным визуальным искусством...) и высшей школой. Пока такой пакт, по большей части, остается утопией — но еще не вечер.
Чего не могло быть прежде? Ну, например, стихов, в которых поэт пытается описать мир в его сегодняшнем состоянии: мир Интернета и фаст-фуда, власти масс-медиа, сексуальной свободы и исламского терроризма (и т.д., и т.п. — сами думайте, чем сегодняшний мир непохож на вчерашний), — и не просто эти предметы и явления сами по себе, а то, как живется в этом мире человеку, чем отличается его сформировавшаяся в этом мире душа. Если поэты (музыканты, художники, кинематографисты) этого не сделают — их современникам будет гораздо труднее самим во всём этом разбираться, а их потомки останутся без доподлинного свидетельства о том, как это всё было. Это не значит, что актуальными не могут быть стихи про любовь или про золотую осень. Могут — если в них выражено именно сегодняшнее восприятие любви и золотой осени. Потому что человек, выросший среди хрущёвок (или среди небоскрёбов), смотрит на золотую осень не теми же глазами, какими Пушкин из своей усадьбы. И любовь мы сегодня понимаем не так, как Пушкин, заставивший свою любимую Татьяну объяснять, что она «другому отдана и будет век ему верна».
Жанр — это условность, а в жизни-то нашей у нас нет как бы лирики отдельно, а бытовухи отдельно, а какого-то эпического сюжета отдельно. В жизни реальной, повседневной как-то так все некоторым образом вместе существует. Ты сидишь в Макдональдсе и любишь примерно одновременно, а не то что вот в Макдональдсе посидел, а потом пошел любить — женщину, родину, кого угодно. Так что сегодня внутри вполне лирического высказывания может быть тот предмет, который для Пушкина был все равно поэтически интересен, но не в лирике.
Нове поколiння у росiйськiй лiтературi з’явилось приблизно тодi, коли й в українськiй, — у нас теж є свої поети-двотисячники, дiти епохи Iнтернету. I я би сказав, що основна небезпека для цього наймолодшого поколiння одна й та сама в обох наших країнах — виникнення єдиної поколiнєвої художньої мови, в якiй розчиняються окремi iндивiдуальнi голоси.
По большей части редактура современной поэзии — это просто отбор и композиция присланных поэтом произведений. В целом это больше моя работа, чем самого автора, хотя кое-кто продумывает весь сюжет публикации сам. От меня же обычно исходит название подборки: свой вариант авторы почти никогда не предлагают, хотя могли бы, но и жалоб на мой произвол пока не поступало: подозреваю, многим просто интересно, что у меня получится. Плюс я из отобранного материала выстраиваю некоторую структуру, архитектонику номера: как подборки следуют одна за другой, где в последовательность стихотворных текстов вклинивается поэтическая проза, какие имена выносятся на обложку. Всё это не говоря о статьях, рецензиях и т. п., требующих нормальной редактуры.
Ведь к серьезному искусству обращаются (и писатель, и читатель) обыкновенно от какого-то внутреннего дискомфорта. У кого все хорошо и нигде не болит, тот будет скорее зарабатывать деньги и смотреть телевизор. А выясняется, что как у Пастернака: «Строчки с кровью — убивают, нахлынут горлом и убьют». И вот человек вроде бы строит свой маленький домик в этом конкретном месте мироздания и вдруг понимает, что его Родина — вся Вселенная, что за плечами свистят космические ветра. Вот это главный вызов, в сравнении с которым все частные вопросы — куда пойти, что сделать, где напечататься — оказываются второстепенными.
Сама технология разговора с читателем о том, что ему, читателю, пока не понятно, у нас, к большому сожалению, очень слаба. Читателю дают намек, что он — высший судия, и ежели чего не понимает, так то и ерунда. Мы помним, из какого русского классического произведения пришел такой подход — из «Недоросля» Фонвизина. Все вздор, чего не знает Митрофанушка. В то время как настоящее искусство — то, которое заставляет к себе тянуться. Ты должен до него возрастать. Тогда оно срабатывает, и человек на выходе становится лучше, умнее...
А вообще, по итогам этой нашей с вами беседы, у меня сильнейшее ощущение, что я и тут всё сделал неправильно. Что людям, которые будут эту вашу книжку читать, не шибко нужна ни хроника некоторых литературных проектов, ни срывающийся на крик разбор проблем конфигурирования литературного пространства, и лучше бы, ей-богу, я вам рассказал о преимуществах молочного коктейля над спиртными напитками, о том, как я проехал автостопом всю Европу, о том, как удаётся двадцать лет прожить вместе с любимым человеком, при этом деятельно исповедуя идеалы свободной любви... Ведь идея-то всего проекта была в том, что человек, сочиняющий стихи, шире и интереснее, чем автор, literary figure, да?
Мяне цiкавiць паэзiя, здольная распавесцi мне тое, чаго я яшчэ не ведаю. Усе астатнiя заканамернасцi — статыстычныя: такая паэзiя часцей апынаецца складанай, чым простай, часцей выкарыстоўвае свабодную форму, чым рэгулярны верш, часцей мае справу з псiхалагiчнымi глыбiнями и моўнымi неадназначнасцямi, чым, да прыкладу, з пейзажам цi грамадзянскай тэматыкай. Але на кожнае такое «часцей» абавязкова знойдзецца некалькi выключэнняў неверагоднай сiлы...
Основная проблема молодых авторов в том, что они должны вписаться в уже имеющееся литературное сообщество. Для этого кто-то из сообщества должен их опознать как своих, признать и принять. Поэтому, видимо, должно быть какое-то сходство между молодым и бывалым автором. Но с другой стороны, если они будут похожи, то станут некоторым образом не нужны, потому что такое уже есть. Их примут, но на правах эпигонов, и это бессмысленно. Поэтому вторая сторона медали в том, что они должны быть не похожими.
Поддержка читателей — палка о двух концах, ибо кто поддерживает — тот и заказывает музыку, а потому довольно скоро может выясниться, что — в силу естественных энтропийных процессов — читательская поддержка растёт, а культурно-интеллектуальный уровень проекта падает, со всеми привходящими прелестями вроде нервного поглядывания на счётчики посещений и динамику лайков.
I believe that in a sense every poem contains in itself its 'haiku moment'. It is perhaps that very moment which a human being might address, as Goethe's Faust had put it (in Philip Wayne's translation): “Linger you now, you are so fair!” Joseph Brodsky, by the way, proposed a remarkable correction in one of his poems: “It's not that you're particularly fair / but rather that you're unrepeatable” (trans. by George Kline). I agree although my moments could be rather longish.
We cannot keep silent about the fact that over twenty years of post-Soviet Russia, a certain part of the intellectual elite prevented all available methods for Russian culture to rid itself of its grim Soviet past. Just as KGB officers entered the post-Soviet power structures to prevent the necessary lustration and finally now again are trying to reverse history, official Soviet figures of literature in post-Soviet times managed to keep many controls. First of all, they kept control over the so-called “thick journals,” the most important institutions in the Russian literature, and otherwise prevented reassessment of values, while continuing to promote as the main virtues of Russian poetry “moderation and accuracy.”
Это довольно точная и для русской поэзии опережающая социальная диагностика, поскольку эти тенденции в Латвии сформировались раньше, когда в России, сидя на нефтяной игле, все еще не очень понимали, к чему дело клонится.
Вопрос в другом: как выработать новые формы самоорганизации литературного сообщества, отвечающие вызовам сегодняшнего дня? И здесь пока неясностей гораздо больше, чем ответов. А мёртвые, как говорит нам Евангелие, должны сами хоронить своих мертвецов.
Культурное содержание японского или провансальского поэтического турнира Средних веков было все-таки гораздо основательнее встречи Оксимирона со Славой КПСС, в которой я усматриваю все свойства карго-культа: рифмы как у Маяковского, умные слова как у Бродского, обзывалки как у старших товарищей из черной Америки, группиз и банковская реклама как у боксеров, а совершаемая культурная работа равна нулю.
Мне кажется одновременно вполне тривиальной и крайне важной мысль о том, что секс — это не более и не менее чем язык общения. Вернее сказать, есть язык физического контакта — и в его "словаре" некоторая (неодинаковая у разных людей и народов) часть "слов" помечена особой пометой "секс". Как любые слова любого языка, эти можно использовать для достаточно разного общения. Можно — для длинной, вдумчивой беседы по душам. Можно — для искрометной перепалки в теплой компании. Можно — для того, чтобы поделиться любовью и теплом. Можно (хоть лучше бы и не нужно) — для того, чтобы обозначить отношения власти, зависимости, страха. И совершенно естественно, что кому-то больше по душе общение со своим полом, а кому-то — с противоположным, кому-то — с ровесниками, а кому-то — со старшими или младшими, кому-то — наедине, а кому-то — в тусовке... Но это не классифицирующие свойства: одно не исключает ни другого, ни третьего.
Гей-идеология, разумеется, хочет для геев в точности такого же брака, какой есть у натуралов: с супружеской верностью, диваном, телевизором, воспитанием детей (ну и что, что усыновленных?), семейными скидками по уплате налогов и т. д. Некоторые думают, что квир-идеология, напротив того, предлагает натуралам подавиться этим прадедовским счастьем, тогда как мы, люди будущего, без него обойдемся, — но это не квир-идеология, а снобизм малообразованной богемы. Квир-идеология — это не отрицание, а проблематизация: постановка вопроса «зачем?» и «почему?». Квир, прежде всего, спрашивает: а что такое брак в сегодняшних обстоятельствах, существенно отличающихся от обстоятельств, когда этот социокультурный институт возник?
Как человек свободный я свободен в том числе и от так называемой «сексуальной ориентации». Я полагаю, что никакой «сексуальной ориентации» нет: это просто удобный для многих (по обе стороны баррикад) ярлык.
Я прожил в России всю жизнь, 45 лет, за вычетом полугода преподавательской работы в США, и никогда не думал об эмиграции. В начале 90-х в свободное от преподавания античной литературы в университете время доводилось собирать на улице бутылки, но это не вызывало никакой потребности уехать: я верил, вместе с моими друзьями и ровесниками, что будущее принадлежит нам, что страна в муках выбирается на осмысленную дорогу, и наша борьба за новую литературу — это часть борьбы за новую Россию. Но вышло иначе.
Сегодняшняя путинская Россия — это натуральный фашистский режим со всеми положенными атрибутами: культом вождя, сращением государственного аппарата и идеологии, перемалывающей тонны лжи и злобы пропагандистской машиной, шельмованием несогласных, разгромом культуры и гуманитарной науки.