Как известно, граница между высказыванием частным и публичным сама по себе достаточно проницаема и пластична – а уж в Интернете и подавно. Воплощением этой податливости выступает, в частности, "Живой журнал", предоставляющий вполне легальную возможность предать сколь угодно широкой гласности то или иное высказывание, при этом сохраняя его позиционирование как приватного. В связи с этим жест, предварить который должны эти вводные несколько фраз, выглядит тривиальным: мы с Олегом Дарком решили обнародовать начало нашей переписки, касающейся тем литературных и, в тесном сплетении с ними, нелитературных. Если выйти в метапозицию, то предметом дискуссии является, по-видимому, "тесная связь, взаимное определение политического и эстетического" (формулировка Олега Дарка из последнего по времени письма, которое в эту публикацию не вошло и будет ждать следующей). Но – не только.
        Следует объяснить исходные точки разговора. Непосредственным поводом для него послужила литературная акция "Мы любим Америку", которая должна состояться в клубе "Авторник" 6 мая: я как инициатор акции разослал широкому кругу литераторов обращение следующего содержания:

        Дорогие коллеги!
        Нынешние мировые события вновь дали возможность всем желающим развязать в российском обществе антиамериканскую истерику. Ощущая необходимость что-то ей противопоставить, я выступаю инициатором литературной акции "Мы любим Америку" и приглашаю вас принять в ней участие. Наиболее естественной формой такого участия было бы выступление с текстами, как-то связанными с США (будь то эссе, стихи или переводы американской поэзии), однако это условие не кажется мне принципиальным: любое ваше выступление со своими произведениями будет уместно и необходимо в такой рамке.
        Дата проведения акции пока не назначена, однако это будут либо последние числа апреля, либо начало мая (между праздничными днями). О своем желании принять участие в акции прошу сообщить мне по электронной почте.

        Фоном беседы служит, кроме того, наша недавняя полемика с Олегом Дарком в "Русском журнале": статья Дарка "Веселое бесчувствие" и мой ответ "Экзистенциальный ужас или мелкие бриллианты?", посвященные книге Линор Горалик "Не местные", а также моя статья там же "Уроки литературы как уроки жизни".

        Мы не подвергали эти письма никакой правке – поэтому в них остались неприкосновенными некоторые чрезвычайно резкие формулировки, равно как и ряд высказываний ad hominem.

        Точка в этом разговоре не поставлена, продолжение последует; коллеги-литераторы могут к нему присоединиться.

        Дмитрий Кузьмин

        Дима! То, что ты посылаешь подобное приглашение по всем адресам без изъятья, находится в тесной связи со всем комплексом твоих убеждений. Человек вообще зверюга целостная. Он не может быть разным в эстетике и политике. Кто думает иначе, тот заблуждается. Фокусом же твоего комплекса является некое однообразное тоталитарное общество здоровых розовощеких служащих (почему-то они мне все представляются в белых рубашках, не знаю почему): читают одни и те же книги, слушают одну и ту же музыку, говорят на одном языке (в основе его английский, сохраняются, конечно, диалектные различия: французский диалект английского, русский диалект английского и т.д.) Как мне представляется, даже возраст обитателей этого общества унифицирован. Это СШМ – Соединенные Штаты Мира. Это счастливое общество без прошлого, потому что прошлое мешает благополучию всегда, и без будущего, потому что будущее предполагает изменения, а изменения тревожат. Я не понимаю, чем антиамериканская истерия хуже проамериканской. Мы любим Америку! – вспомни, что ты поэт (то есть ухо), и ты услышишь всхлип, а также звук шлепков по груди (можно также раздирать лицо ногтями). Я готов участвовать только в митинге (впрочем, жанр тут можно обсуждать) и лишь под лозунгом: Мы не любим Америку, но Россию мы не любим еще больше! Мне кажется, это раздумчивое но сейчас же изгоняет из темы всякие всхлипывания, рыдания и шлепки. То, что я сейчас говорю, несомненно, имеет отношение к нашим с тобой литературным разногласиям (точнее, принадлежит к одному с ними полю), но, я надеюсь, не повлияет на нашу взаимную приязнь.
        Твой Дарк. Впрочем, мне грустно.

        Олег, ну что за химеры у тебя в голове? Я что, похож на розовощекого служащего? Не больше, чем на него похожа Линор Горалик.
        Я и в самом деле пытаюсь сохранить целостность и единство убеждений и мироощущения – в эстетике, политике, личной и сексуальной жизни, etc. Но никакие Соединенные Штаты Мира тут решительно ни при чем. Я вообще человек европейский, в США никогда не был и не стремлюсь. И если сейчас я готов (и считаю необходимым) выражать Америке любовь и признательность – то исключительно потому, что цивилизация наша стоит перед угрозой гибели от новых варваров, и перед лицом этой гибели внутрицивилизационные разногласия (вино или пиво, банджо или балалайка, Леонардо или Микки Маус) должны отойти на десятый план. Именно опыт прошлого, когда ни Греции, ни Риму никакое культурное и человеческое содержание не помогло, требует, на мой взгляд, сегодня такого подхода.
        Д.К.

        Дима! Я посылаю тебе письмо файлом. Будет время – прочтешь. Я сбивчив, без черновиков, а тема большая. Захочешь – поймешь. А нет, ну, значит, химеры. Самая большая химера, как известно, это другой.
        Олег Дарк, большой поклонник твоей литературной деятельности и относящийся с почти апокалиптическим ужасом (а это ведь тоже, по меньшей мере, почтение) к твоей социальной программе (шире, чем политическая). А "Рим" сейчас – это Ирак.

        Дима, вот хочешь верь – хочешь нет, я загадал, что ты ответишь (если ответишь), и угадал очень близко. Правда, кажется, вместо "химер" в моей угадке фигурировали "фантазии". Разумеется, чужое восприятие, почти не доказанное (а что значит "доказать"? написать трактат? Кто ж это будет?), так и кажется: химерами, фантазиями... И так оно и есть. Всякий живет химерами. Вот один знакомый мне литератор (из лучших) пишет, например, что главное в русской литературе, если "отбросить все наносное", "маленький человек и жалость к нему". Химера? Безусловно. Это у Толстого "маленький человек? Пьер, Болконский? И прочие. Ряд имен (и героев, и авторов) можно продолжать. Периферийная и незначительная тема второстепенных писателей (Решетников и др.) превращена в главную. Откуда инфа? как говорят наши читатели из интернета. Из советской школы. Оттуда трактовка, только оценку поменяли. Презрение и гадливость к "маленькому человеку" в русской литературе – вот возможное "разоблачение" русской литературы, основанное по крайней мере на текстах. Макар Девушкин "Шинелью" был оскорблен.
        Ты скажешь: да что он, спятил? Я ему про Америку и Европу, а он вспомнил... Нет, эта мысль о "маленьком человеке в русской литературе" имеет прямое отношение к теме нашей переписки. Слушай, может, издадим?
        На кого похожа Горалик? На человека, который пишет, что Радищев занимался секстуризмом. Горалик не люблю. На кого похож Дмитрий Кузмин (которого очень люблю)? На человека, который говорит: во-первых, эти Толстой и Достоевский жалели маленького человека, во-вторых, давайте лучше проходить в школе Геласимова. Что это? это и есть уничтожение прошлого. Помнишь, у Гумилева: какое-то там (эпитет забыл) право "самому выбирать свою смерть". Ты выбрал, и я выбрал. У обоих – смерть.
        Ты заглядываешь в "форум" Русского журнала? Это быдло, сброд и мразь. Их очень устроят "новые сведения" о Радищеве и Толстом. "Маленький человек"? Фи. На самом деле точка зрения "маленького человека" впервые явилась с "купирайтерской" (я ее называю офисной) литературой. И пишется она для Башмачкина. Литература служащих и для служащих. (и зря ты включаешь в нее Зондберг). Вы выражаете мнение толпы. Вот что я имел в виду прежде всего под обществом без прошлого. Вот где эстетическая позиция и политическая образуют единство. Толпы – новой. А оттого, что есть противостояние толпе старой: традиционалисты, патриоты и проч., – возникает иллюзия оригинальности и единственности.
        Ты говоришь: угроза варваров. Это кто? Уж не мусульмане ли? Варвар, хам уже пришел, это правда. Только не дай бог, ты подумаешь: я тебя имею в виду. Даже Горалик не варвар. (Послушай, Дима, я могу быть не прав, а ты – со мной спорить или мной возмущаться, но у тебя нет оснований считать меня выразителем конъюнктуры, это уж от меня зависит, я искренне считаю Горалик посредственной.)
        Варвар здесь. Варвар там. Это единый наплыв варварства. В связи с Югославией ты, помнится, мне сказал: более развитая культура имеет право диктовать волю менее развитой. Это традиционная позиция варваров. Речь ведь всегда идет только о преимуществе техники. У США нет никаких других преимуществ перед Месопотамией. Я пропускаю очень много аргументов-связок, иначе не остановлюсь никогда. Поверь, я не смотрю телевизор и узнаю по радио только факты. Когда начинается комментарий, я выключаю. Я очень много думаю обо всем об этом. О царе Горохе.
        Радищев – секстурист, Толстой, описавший, к удовольствию современных Башмачкиных, печали "маленького человека" (интересно, где), уничтожение библиотеки в Басре и разграбление музея в Багдаде – это разномасштабные явления одного поля. Ты скажешь, а кто разграбил-то? Но кто создал условия для этого? Я не стану говорить: как же они допустили (американцы), почему не спасли. Я думаю, что США выполняет миссию... Ход рассуждения – как у Хайдеггера, когда он говорил о технической агрессии человека, и видел в этом осуществление призванности. Но Хайдеггер затем выныривал из пике (само о себе свидетельствуя, забвение заставляет вспомнить), а я не вижу возможности. Пике. Миссия же такая: освобождение пространства. Гейзенберг говорил, что человек везде натыкается только на себя. Это и есть офис, стены офиса, нет ничего, кроме офиса. Гейзенберг чуть забежал вперед. Сейчас так будет. Натыкаться только на себя человеку, как ни странно, мешает собственное прошлое. Его следует уничтожить. Чтобы человек стал наконец счастлив. Я не хочу быть счастлив. Дураки американцы и дураки русские (Путин и Буш – два скота) играют в свои игры. Думают, что играют. А на самом деле выполняют миссию. Мусульманство – это позиция прошлого и с прошлым. Поэтому они падут первые. Так как удары наносятся, как это называют, со стороны иудео-христианской "культуры" (действительно наследники ее), то и падет она последней. Но очередь до нее дойдет. Рукописи жалко. Но плевать.
        Какой шум был из-за Фоменко? Всего-то на бумаге зачеркнул несколько веков. А тут 14 – корова языком. Мы не можем это ощутить, вот в чем дело. Потому что не читали и никогда не стали бы читать эти рукописи. (Нам их не жалко. Как тебе – Толстого, а Горалик – Радищева.) Но их больше нет. Я стал на 14 веков моложе. А так как мне только 44 (года), то счет моего возраста пошел в отрицательных величинах. И в огромных.
        Это освобождение пространства, вероятно, должно произойти, но участвовать в этой миссии я не стану. Пусть они (хочешь – вы) там сами. Но, Дима, так как, повторяю, удары наносятся со стороны пара-иудео-христианской культуры, то я занимаю последовательную антииудейскую и антихристианскую позицию. И значит, политически: антиамериканскую и антироссийскую. И мою пьесу (вот оно опять: единство эстетики и политики), которую ты так благосклонно принял, я не зря посвятил чеченским террористам. Это только какой-нибудь новорожденный Чижов (знаешь?) может принять меня за интеллигента и либерала. Любой мусульманский акт в Москве или Нью-Йорке будет мною приветствоваться. Для меня эти гипотетические взрывы, которых, может, и не будет (наверняка не будет), – агония культуры. Умирая, иногда мечутся. Я хочу, чтобы культура агонизировала, а не благостно испустила дух.
        Твой Дарк. И Слава Аллаху.

        Олег, дорогой, меня такой полет мысли совершенно завораживает, я начинаю относиться к тексту как к литературному, а с искусством (настоящим искусством) полемизировать бессмысленно.
        И однако...

        Я настаиваю на том, что Толстого занимала проблематика маленького человека – на свой лад (конечно, не так, как Гоголя, и уж точно не так, как Решетникова). Поэтому Каратаев, поэтому и Пьер (который маленьким человеком как бы не является, но становится волевым усилием, и это – позитивный выход; дублетом Пьера является Константин Левин). Общее тут (хоть бы и с Гоголем) – то, что герой НЕ ТАКОЙ, как адресаты текста (и его автор), и это очень важно. При этом я Толстого не люблю и в грош не ставлю, а Достоевского люблю очень, но для школьника нужнее Геласимов, потому что Геласимов – это мостик: программа-минимум – перейти по нему на берег лучшего понимания себя (и другого), программа-максимум – добраться, в конце концов, и до Достоевского, который – сооружение гораздо более грандиозное и потому с наскока, без подготовки Геласимовым и геласимовыми, для нормального школьника неинтеллигибельное.

        Я продолжаю не понимать твои инвективы против офиса, никакой аргументации им не вижу: "служащие" появились не вчера и не позавчера, были "совслужащие", была "трудовая интеллигенция", сегодня есть "менеджеры среднего звена", различия есть, но они носят сугубо производный характер от различий сегодняшнего, вчерашнего и позавчерашнего общества в целом.

        Я не понимаю, каким образом "для Башмачкина" пишется, например, о том (у Линор Горалик), что так называемые "ужасы войны" (второй мировой) можно примерить на себя здесь и сейчас, и то, что ты – лично ты (не ты, Олег, а тот "ты", которому адресован текст) – с ними разминулся во времени, есть несущественная случайность. Или о том, что́ могла бы сказать Мария Магдалина Иисусу, если бы все происходило сегодня, на фоне сегодняшней культуры и психики современного человека. (А ты говоришь – нет прошлого! Прошлое возникает тогда, когда человек напряженно сопоставляет его с настоящим, примеряет на себя, – иначе мы имеем дело не с историей, а с археологией, с мертвыми костями в музее.) Или хотя бы даже о том, как шведская семья, в которой все счастливы, распадается из-за того, что одна из двух девушек рожает, а другая – нет. Какому Башмачкину все это под силу воспринять?

        Я не понимаю, как это у США нет других преимуществ, кроме техники, перед Месопотамией. Потому что речь ведь не о том, что в Месопотамии клинопись, а у арабов великая поэзия VII-XIV, допустим, веков: это замечательно и бесспорно, но не имеет никакого отношения к режиму Саддама Хусейна. А речь о том, что в иудео-христианской парадигме существует концепт прав человека, прав личности, тогда как в мусульманской парадигме такой концепт отсутствует. И дикие азиатские режимы в соответствии с этим и действуют.

        Я знаю классическое возражение: какие там права личности, когда все сводится к тому, что всякому по гамбургеру в зубы, и не выпендривайся. Все это ерунда: достаточно выйти на московскую улицу, чтобы убедиться, что гамбургер существует здесь (и во всем мире) на тех же правах, что пицца и шаурма. А гусиная печенка с арманьяком существует на других правах – это, может быть, и печально, но в этом нет ничего нового. С искусством, вообще говоря, ровно та же картина.

        Я не понимаю стенаний по поводу пропавших 14 веков. Для того, чтобы пропасть (скажем, из культурного горизонта современного человека), они сначала должны быть в наличии (скажем, в культурном горизонте человека предыдущей эпохи). Не было такого никогда! Представление среднего человека (пусть даже среднего интеллектуала) о прошлом, об истории всегда было сугубо поверхностным. Всякая эпоха, всякая культура отбирала себе прошлое по своим надобностям, безжалостно выбрасывая остальное. И современность хороша уже тем, что сегодня мы научились отдавать себе в этом отчет – а значит, как-то с этим бороться.

        Сопротивление ислама христианству – это, на сегодняшний день, сопротивление традиционализма модернизации. Традиционализм – это в самом деле прошлое, но это омертвленное прошлое, не позволяющее развития и не подлежащее рефлексии. Агония культуры начнется в том случае, если традиционализм победит. Пока этого нет. Другое дело – что тебе может не нравиться направление эволюции культуры (вот и исламским фундаменталистам оно не нравится). Но такого рода недовольство следует тщательно аргументировать, чтобы оно не принимало характер каприза (не хочу дождя, хочу солнышка!).

        Я не расценивал твое посвящение чеченским террористам как либеральный жест. Я расценил его как интерпретацию их действий и их судьбы в античной системе понятий – что и верно, потому что мировосприятие этих людей чудовищно архаично. Человек, выпавший из своего времени и действующий по законам иного времени, трагичен. Но для этого времени – для настоящего и для будущего – он прежде всего угроза (а уж потом – жертва, герой и т.п.). Прошлое может существовать в настоящем либо как опыт, либо как угроза (либо как мертвая сумма никому не интересных фактов). Как опыт оно должно быть усвоено и продолжено. Как угроза – уничтожено.

        Дима! Не подумай, что я все то время сочинял ответ: тривиально вырубился телефон. Конечно, письма в 9 (девять) страниц – это графомания. Я помню, как ты мне сказал (на поэтических посиделках Светы Максимовой) на мое полушутливое: я буду с тобой полемизировать (не помню о чем) – А есть где? (с озадаченно-удивленной интонацией). Негде. Ну где я напишу о том, что мне нравятся твои эссе. Ты мне кажешься человеком абсолютно порядочным. Я узок. Меня по-настоящему интересует одна литература (остальное – фон), по ней и сужу. В литературе ты безукоризнен. Но посмотри, кто идет за тобой. Карл Хаусхофер был человеком честным, необыкновенно одаренным. Жена, между прочим, еврейка. В его доме бывал Гитлер. Просто Хаусхоферу был интересен этот угрюмо-пылкий человечек. Хаусхофер в своих геополитических теориях был предтечей фашизма. Но он-то имел в виду духовную экспансию и захват. А что вышло? Обнимаю. Твой Дарк.
        Остальное – файлом. Прочти, будет время. Не думай, что я надеюсь тебя переубедить. Для этого я недостаточно простоват. Но мне бы хотелось, чтобы ты учитывал: кроме дураков, невзлюбивших гамбургеры (я их не ем не по идейным соображениям), есть и другие (дураки).

        Спасибо, Дима, за высокую оценку моего письма. А то в форуме РЖ меня назвали глуповатым, как само собой разумеющееся (не видел – мне хватило форума по поводу моей филиппики о Норд-осте, – но добрые люди передавали). Однако же тут есть связь. Ты говоришь, мое письмо – произведение искусства, то есть поэзия, говоря по старинке. Пушкин уверял: поэзия должна быть глуповата. Я глуповат. Значит, моя глуповатость порождает мою поэзию (произведение искусства).
        Беда в том, Дима (моя личная беда... Ты преувеличиваешь мою художественность, просто я все переживаю и простодушно выражаю эти переживания; и другим того же советую; у меня нет никаких убеждений, одни реакции, это манифест)... Моя личная беда в том, что ты, Дима, очень умен, а отстаиваешь ты со свойственным тебе мастерством и пафосом интересы посредственности.
        О завороженности: "...такой полет мысли совершенно завораживает". Мне кажется, способность к завороженности – основа твоего характера. Тебя завораживают: идея, если она тебе кажется верной или хотя бы своевременной; стиль (жизни, литературы), если он тебе кажется опять-таки "современным" (во всей полноте слова); писатель, который выражает этот стиль и эти идеи. Завороженный, ты не только перестаешь слышать аргументы, но делаешь хуже: ты требуешь аргументов тогда, когда и так их знаешь или же они настолько ясны, что и не обязательны. Да ты эти аргументы даже сам можешь впустить в свой текст и не заметишь (я имею в виду не глупость с гамбургерами). С другой стороны, тебя заворожит любой талантливый текст (уж конечно, не себя имею в виду). Едва тебе попадется талантливый текст (роман, стихотворение), где американцы идиоты, а мусульмане – идеальные существа, и ты заворожен. Ты умен и тонок.
        О твоей тонкости и уме. Мысль об интерпретации действий чеченских террористов "в античной системе понятий" – блистательна.. Блистательна не потому, что я с ней согласен и считаю, что это именно так, не потому, что ты меня понял, как я себя не понимал (я понял благодаря тебе, для меня отчасти мое неожиданное посвящение было загадкой: какая связь?), не потому, что и я лучше бы не выразил эту близкую мне мысль (после того, как ее понял), а потому, что ты очень точно и глубоко выразил идею, которая во мне вообще не нуждается.
        Но вот по поводу "человека, выпавшего из своего времени и действующего по законам иного времени", о том, что он "угроза (а уж потом – жертва, герой и т.п.)" и "как угроза" должен быть уничтожен. Не ты первый так говоришь. И, что главное, так действовали. А описываешь ты поэта. Мандельштам был уничтожен. Помнишь у него: "нет, никогда ничей я не был современник"? и о Батюшкове: "который час его спросили здесь, И он ответил любопытным: вечность!". Правда, там "спесь противна", но ведь и для того, чтобы этим столкновением (вот бы Горалик так) преодолеть банальность утверждения безвременности (вечности) поэзии. Мандельштам сам себя шокировал. А точка зрения-то там – Батюшкова, мандельштамовского батюшкова (с маленькой).
        По поводу "уничтожения". Это либеральный фашизм. Мне всегда было непонятно, когда еврей (представь такой особый тип еврея "площадного волокиты" – термин Александра Тургенева, применен к Пушкину) утверждал, что женщина существо низшее. Может, это и так, но только как же он забыл, что этот подход уже использовали, и не по отношению к женщине. Или когда гей говорит, что кого-то надо уничтожить. Как же он забыл... И проч. Ты не боишься оказаться в числе уничтожаемых? Само понятие "угрозы" (кто-то угрожает) опасно. Или бывшие уничтожаемые особенно чувствительны к пафосу уничтожения, но когда уничтожают они? Очарованность силой, что ли?
        Опять о твоем тонкости и уме. В твоем "ответе мне" (печатном, о Горалик), который все-таки немного второпях написан, есть фрагмент из твоей давней статьи. Я ее не читал (и это мой невосполнимый пробел, надо было раньше мне знать). Этот фрагмент великолепен – о пустоте на месте "человеческой индивидуальности" и все остальное. После твоих статей нельзя не любить Горалик(а) и Геласимова. Правда, при этом лучше их самих не читать. Ты лучше их. Но эту-то утрату индивидуальности я и имел в виду, когда говорил о "башмачкиных". Маленький человек (и поэтому Пьер им трагически – для него – не стал) – это человек, утративший (у Гоголя – не имевший ее) индивидуальность.
        Интересно, что когда ты оставляешь тему литературы, то есть того, что по своим истокам все-таки для избранных (и мы это помним, нам это в башку втемяшено, какие б мы демократы ни были), ты сейчас же апеллируешь к среднему человеку: "представление среднего человека...". Вот в чем дело! И вот что я имел в виду, когда говорил о литературе "для Башмачкиных". Гоголь изобразил тип сознания, который не обязательно должен сочетаться с нищетой или социальным ничтожеством. "Значительное лицо" у Гоголя – "другой Башмачкин". Что такое "средний интеллектуал"? Интеллектуал не может быть средним.
        В твоем том "ответе мне" есть о "полуголодных пенсионерах", выразителем которых ты меня сделал. Но ведь и там же – о "плаче богатых". То есть у тебя самого такая ассоциация (это я имею в виду под аргументами, впущенными в текст). Ассоциация с известным сериалом. А кто его смотрел? Конечно, домохозяйки, в том числе и очень мало обеспеченные. И пенсионеры. О богатых читать и смотреть бедные любят. Горалик – чтение для пенсионеров. Трогательно же. Конечно, не для всяких. Конечно, для "интеллигентных". Ты не с тем споришь. По мне, литература для бедных – это Горалик. И Геласимов. А ты отстаиваешь литературу, "выражающую" богатых (у которых все хорошо).
        Конечно, ты предпочитаешь использовать более укорененную в культуре формулу (и окруженную более благоприятными культурными ассоциациями). Ср.: "богатые тоже плачут" – "и крестьянки любить умеют". Последняя – самая обсмеянная в русской литературе формула? Карамзин соврал, и сознательно: не умеют. Или умеют, но иначе. Как? Да кто ж это знает? В литературе крестьянской любви нет (я не помню). Есть ее фальсификация. Карамзин заменял крестьян поселянами. Как Горалик своими поселянами и поселянками служащими – клерков. Имитация в том, что офисная любовь маскируется под какую-то общую, как у всех. Любовь, жизнь, любые переживания, да что угодно. И маскируются они под "как у всех" ради читательского успеха. А они (офисные чувства) должны быть иными. Скажешь, что за "офисные чувства"? Или: откуда я знаю. Да уж должны. Это твое требование аргументации тогда, когда ты хочешь засы́пать. Однако тебе не нужна аргументация, когда ты согласен, тебя удовлетворит любая или просто манифестация идеи. Но это и у всех так. Ну неужели же нужно объяснять, что стиль жизни определяет (да нет: это не разорвешь, неизвестно, что тут определяет) чувства. Дайте мне чувства, соответствующие "новому герою", и я призна́ю эту литературу. Пусть герой мне и неприятен (я тоже способен быть завороженным).
        Интересно, как все-таки человек реагирует на оценку. Сказал кто-то глупость (глупость – то, с чем ты не согласен, это рабочее понятие), но похвалил, и все молчат. Другой обругал, сказав глупость (в данном случае – я, ну раз для тебя глупость), и все возмутились. Не я назвал Горалик яппи. Почему ты не возражаешь идиоту Кузнецову, а возражаешь идиоту Дарку (я за равноправие)?
        От Геласимова не перейдешь ни к Достоевскому, ни к Толстому, как от таблицы умножения не перейдешь к высшей математике. Здесь нужен качественный скачок, который не всякому доступен. Ты скажешь, что без таблицы умножения не освоишь и высшей математики. Конечно! А разве я говорю, что Геласимова не следует "знать"? Но он ни к чему не "готовит". Как и Горалик. И пафос с "таблицей умножения", с одной стороны, и с "геласимовыми" – у тебя, согласись, разный. "Таблица умножения" – для всех, а высшая математика – для тех, кто сможет. Никто не станет утверждать ни то, что таблица умножения – большая наука, ни то, что ею можно увлечься. Разница между Достоевским (Толстым, хоть ты и не любишь) и "геласимовыми" не в уровне нарастающей сложности, а в принципиально противоположных (и здесь разрыв) установках. "Геласимов" (это термин, как ты и задал) – это "простая" литература, а Достоевский (и Толстой) – "сложная". И эти детерминанты "простая/сложная" имеют отношение прежде всего не к эстетике, а к жизненной позиции (впрочем, это тоже эстетика). У Геласимова мир простой и легко постижимый (как и у Горалик), а достоевские теряются перед сложностью мира. И дело не в уровне таланта, если не считать, конечно, что большой талант диктует и "большую" (сложную) жизненную позицию. Геласимов и Горалик – литература для среднего человека.
        Кто-то сказал о Геласимове (сочувственно), что он замечательно выжимает слезы. И это правда. Да и я не вижу в этом греха. Но нужно понимать, что это "жестокий романс" в прозе. (Я люблю жестокие романсы.) Сюжет про "шведскую семью" – это жестокий романс.
        О выжимании слез. Нужно быть подонком, чтобы не растрогаться, когда рассказывают о парализованном ребенке (общий пример) или о горевшем в танке "афганце" (у Геласимова). Слишком простой эффект. Я думаю, что порядочный писатель (иное, чем "порядочный человек") либо не станет брать таких сюжетов, либо как-то так их вывернет... Да ведь тогда все взвоют, никому нравиться не будет. Придется отказаться от трогательности. Геласимов не выворачивает. Хотя, конечно, рядом с Горалик(ом) он – достоевский. Хотя бы сюжет может выстроить (и хорошо выстраивает). Но что за сюжетом? Пустота, откуда дует. Но ведь кроме того, что дует, есть и такое: я прочитал, мне было интересно, а закрыв книгу, я обрел пустоту внутри себя. Но не в экзистенциальном смысле, а "зачем читал?". И даже: зачем мне было интересно? У меня так было, когда я вышел с женой из Ленкома после "Укрощения строптивого". Мы чуть не померли там со смеху. Прекрасный спектакль? Вышли еще смеясь, и вдруг взглянули друг на друга: а что это было? Зачем смеялись? И ощущение потерянного времени. И стыда.
        Ну ты сам подумай над этими "ужасами войны", которые "можно примерить на себя здесь и сейчас" и проч., или о том, "что́ могла бы сказать Мария Магдалина Иисусу..." и т.д. Неужели же это не трюизмы? Или ты опять потребуешь аргументов? Да неужели Джойс проводил свои чудовищные эксперименты (над читателем, языком, героем, особенно – над евреями (подумай! Не хочу развивать)) или Жене говорил о своем театре подле крематория (подле какого? – у читателя не может не возникнуть такого вопроса, и Жене это знал), чтобы нас кормили такой кашицей? Не нужно быть ни Джойсом, ни Жене (может, они вообще плохие писатели; ведь и Толстого ты не любишь), как не нужно (это же соответствует мысли Горалик?) быть узником концлагеря или беженцем. Адорно говорил, что после Треблинки (или Майданека?) мы не можем писать по-старому. А после Джойса? Джойс – литературный Майданек.
        "Я продолжаю не понимать твои инвективы против офиса..." Я тебе не верю, как говорит один мой знакомый еврей. Это вообще еврейская аргументация (не верить). А я наполовину еврей, мне сам бог (какой?) велел. "Служащие появились не вчера". Конечно. Но ты не можешь не понимать (с твоим-то слухом), что офис появился сегодня. Вот в чем дело. Слово появляется вместе с понятием (что раньше?). Советская контора не офис. Слово "офис" могли употребить "тогда". Это была ирония. Советская контора была отчуждена от... – кого? А вот употребим твое выражение, которое я разругал, да, да! от "среднего интеллектуала". Кто усваивал стиль жизни "конторы", тот сейчас же становился объектом в свою очередь отчуждения (и отторжения). "Контора" создавала маргинальный стиль жизни. Тут как с карьерой коммуниста. Вступление в партию могли простить хорошему (талантливому) человеку: ну надо, сделает много полезного и проч. Это нуждалось в оговорках. Нормальным (и приветствуемым) поступком (это даже поступком не было) было невступление, отчуждение. Сейчас: кто не делает экономическую карьеру – идиот. Его осуждают. А это диктат. Офис создает стиль жизни агрессивно распространяющийся. И контора не создавала "свою" литературу. Завод (в производственном романе) не контора. Все эти сюжеты со "служебными романами" построены на взрыве конторы изнутри. Дьявольская разница.
        Объяснение у меня тривиальное. Мы до сих пор живем на фоне советской власти. Снимаемся на ее фоне. Буржуазность для нас окружена почитанием именно потому, что при социализме она была приметой оппозиционности. То же с американизмом. Ты цитировал Гребенщикова, я – Бутусова: "Гуд бай, Америка, о-о-о!" Он молодец, он распрощался. В интервью он как-то сказал, что в "ту" Америку он никогда уже не попадет. Мысленная, идеальная, оппозиционная Америка.
        О слиянии эстетического и политического. Эстетика – это и есть политика. Кто это сказал? Литература для среднего человека – естественная часть обывательского общества. (Гамбургер ведь тоже только символ. Можно не есть гамбургер и быть обывателем, и наоборот.) Обывательского не в том смысле, что там больше обывателей, это и везде так. А ориентированного на обывателя: философски, экзистенциально, метафизически. (Аргументов, да?) Советская власть с ее дикими глобализмами создавала глобалистское поле. Чудовищному высокому противопоставляли другое высокое (тоже чудовищное: разные формы оппозиции). Аргументов, аргументов! В этом напряженном поле взаимной чудовищности возникала литература. А сейчас спор только – о типе обывателя. Какой лучше?
        О диких азиатских режимах. Ты ж понимаешь, что дикие режимы были (и будут) не только в Азии. Но дело не в том. Дело в их культурной укорененности. Я писал как-то, что традиция Гете ведет к Гитлеру. (Со мной кто-то поспорил, говорил: традиция Шиллера. Я все-таки настаиваю: Гете, но ведь и неважно, главное – принцип). Руссо, Маркиз де Сад и Робеспьер принадлежат одной культуре. (Трюизм? Бесспорно.) Хочешь инвективу против русской культуры? Еще трюизм: традиции Толстого ведут к Сталину... И т.д.
        "...в иудео-христианской парадигме существует концепт прав человека, прав личности, тогда как в мусульманской парадигме такой концепт отсутствует." Именно что концепт. И гамбургер ни при чем, зачем представлять оппонента глупее, чем он есть. (Он же и так глуповат.) Права человека основаны на законности, а иных прав я не понимаю. Это во-первых. Во-вторых. На уважении к другому члену хоть бы и того же сообщества (предположим, что сообщества, представляющие угрозы нам, должны быть уничтожены). Я, видишь, одним трюизмам противопоставляю другие, но так ведь и все: Америка начала войну вопреки воле ООН и безо всяких законных оснований. Если я избиваю дома жену... Или тебе становится известно (или ты думаешь, что известно, или говоришь, что тебе известно... Кто это знает?), что я замышляю (и сообщники есть) ограбление твоей (или любой) квартиры... Или: я заманиваю подростков и их съедаю... Ты договариваешься с приятелями. Врываешься в мою квартиру (причем никаких костей подростков там не обнаруживаешь) и учиняешь разгром. Так вот: это обыкновенный бандитизм. Любое вмешательство в чужую жизнь (отдельную, семьи, государства) должно осуществляться на законных основаниях. Есть угроза или нет, вопрос философский. Могут быть разные мнения. Есть суд, милиция и проч. Каждый, кто присваивает себе право наказывать, – бандит.
        Вот тут мне можно было бы сказать, что я либерал паршивый. Но я ведь не так уж и воодушевляюсь при формуле "права человека". Это ты о них говоришь. Но тогда надо уж быть последовательным с точкой зрения прав человека. Америка нарушила права человека вдвойне: не посчитавшись с мнением сообщества, в которое входит, и ворвавшись в чужой дом без санкции. Вот тебе и цена этого концепта. Концепт есть, реализации его нет. Отличие "нас" от мусульман – в том, они живут в согласии с собственными законами (концептами, по-нашему, хотя Делез говорил, что у восточного человека вместо концептов, кажется, фигуры), а "мы" даже собственных законов (концептов) не соблюдаем.
        А вот тебе связь с офисной культурой (и литературой). Без аргументов, а то я столько же напишу. В офисе прав человека нет и быть не может. Человек – это индивидуальность (такая нетривиальная мысль). А в офисе происходит та самая потеря индивидуальности, о которой ты замечательно написал. И иначе офис и существовать не может. Американский бандитизм – естественное следствие офисной культуры. А ты скажешь: а Германия, а Франция, они ж были против, но там какая культура? Если б я писал эссе о Европе в сравнении с Америкой, я бы так назвал: в Европе – культура кафе. (Как когда-то была культура палисадников. То и другое более открыто, чем офис.) Хочешь, думай! Хочешь – улыбнись!
        Устал? (Если дочитал, конечно.) Последнее. О "стенаниях по поводу пропавших 14 веков". Они были, "были в наличии". Средний интеллектуал тут ни при чем. Как аргументировать? Это метафизика присутствия. Чтобы 14 веков "были", не нужно читать эти рукописи и даже знать о них. Как для того, чтобы произведение существовало, оно не нуждается в публикации. Мы же всегда на этом стояли? Самая уязвимая мысль, я понимаю. Но, милый Дима, ведь этот горизонт полукомических отвлеченностей – дает культуре простор, воздух. Между прочим, этим воздухом и ты дышишь. В офисе воздух сперт, сколько ни проветривай (хоть и "дует"), я бывал там. Пахнет... офисом.
        Гибель библиотеки – культурная катастрофа. Когда-то ее переживали. Какой-нибудь пожар в Александрийской библиотеке. Тоже ведь мало кто ею пользовался. Едва ли не отличие современного человека: он может быть к культурной катастрофе нечувствительным. Рукопись – это и труд, и бывшая жизнь (человек писал). Потеплее, потеплее надо относиться. Кто равнодушен к погибшей рукописи, может убить. Я никогда не выкидываю писем.
        А об "отборе прошлого" и "уничтожении" ненужного... Это футуризм какой-то. Я даже понимаю этот демонический пафос. Но ты понимаешь, что тем самым мы, уничтожив какое-то прошлое, лишаем наших детей права выбора? Кто знает, что им понадобится и покажется нужным? Вот и опять права человека. Еще не родившегося. Но современный человек к отвлеченностям не склонен. А вот это уже гибель культуры. Твой любимый Достоевский говорил об этих избранных, которые решают: что (или кто) нужно (или нужен), что не нужно: может, им (этим избранным) какую отметину на лоб, чтоб не спутать-то? (Цитирую по памяти.)

        Олег, ну, я, опять-таки, не могу соответствовать ни по масштабу, ни по накалу. Я как-то вижу это всё проще и определеннее – мне не из чего тут развернуть античного уровня конфликт. И в то же время – меня не оставляет впечатление, что именно ты – спрямляешь, неглижируешь оборотной стороной медали, получая на выходе тоже, по сути, плакат.

        Вот смотри: я тебе объясняю, что человек, выпавший из времени и пытающийся навязать дню сему закон дня давно прошедшего, опасен и для настоящего, и для будущего, – а ты мне объясняешь в ответ, что выпадать из времени – свойство поэта, и ссылаешься на Мандельштама, который ничей не современник. Ну, во-первых, Мандельштам тут же еще и "человек эпохи Москвошвея", и кто-то остроумно заметил, что память об этом самом Москвошвее будет жить в веках исключительно благодаря этой мандельштамовской строчке. Т.е. поэт (и особенно – большой поэт) в каком-то одном смысле – над временем и вне времени, а в каком-то другом – ровно напротив, он-то свое время и выражает в наиболее концентрированном виде, переплавляя его в историческую память. Это антиномия. Не воспрещено всякому частному лицу (и даже всякому критику) выбирать из составляющих ее полюсов тот, который лично ему ближе, – и мы с тобой выберем по-разному, но давай не будем делать вид, что второго полюса не существует.

        А во-вторых, закон, который, допустим, смутно прозревает поэт и которому он через себя дает дорогу в мир, – это уж никак не закон дня давно прошедшего (даже если сам поэт склонен ностальгировать по тому или иному "золотому веку" и нести ахинею в своей публицистике). Теми, кому дорог закон дня прошедшего, полон "Наш современник" (но им что офис, что Мандельштам – равно отталкивающие иностранные слова).

        Ты все время приравниваешь явления разного уровня. Здесь – сложные (и при этом сугубо личные) отношения поэта со временем и тривиальную невменяемость традиционализма (которая потому и тривиальна, что внеличностна). Абзацем ниже – гоголевского "маленького человека", не имевшего индивидуальности, и "современного Башмачкина", который ее утратил. Невозможно эти две ситуации уравнять. Потому что современный человек (герой Горалик, Львовского, Зондберг, почти сливающийся с их "я") знает и остро чувствует необходимость индивидуации и трансцендирования (то бишь – необходимость стать самим собой и дать нечто миру) – в этом смысле он такой же, как Гоголь или Достоевский; но возможность этого, для XIX века более или менее очевидная (трудно, но можно – и воздается сторицей!), всем XX веком (включая и Адорно, и Джойса, и, ладно, пусть Жене, и, не знаю, Хайдеггера...) поставлена под величайшее сомнение. И из всех факторов, которыми это сомнение обусловлено, офис и его нравы – не третий и даже не десятый. Вот об этом – на уровне идей – "копирайтерская литература", и об этом же я писал применительно к современной поэзии, в статье про постконцептуализм в "НЛО", показывая, как это работает на уровне приема.

        Ты взыскуешь специфики любви крестьянок (или офис-менеджеров) в ее отличии от "любви вообще" – и констатируешь, что Карамзин ее не предъявил. Дело не в крестьянках собственно. Макар Девушкин – это и есть та бедная Лиза, которую Карамзин только пообещал, а уж воплотил Достоевский. Любовь Макара Девушкина сильно отличается от любви Ленского и Онегина. А еще до этого были Афанасий Иванович с Пульхерией Ивановной, которые тоже на свой лад бедная Лиза. Так что идея возможной личностной состоятельности маленького человека, его способности вспыхнуть любовью (а где любовь – там, вроде как, и индивидуация с трансцендированием) в XIX веке занимала умы очень сильно (а на исходе века, у Чехова или Куприна, уже ставилась под вопрос – об этом, на мой взгляд, "Гранатовый браслет"). И задача ставилась именно так: дать баланс "общечеловеческого" (все равно это любовь!) и социально и культурно специфического (любовь, как ее способен понимать маленький человек). Опять – баланс, а у тебя получается, что есть некая вообще любовь, а есть какая-то совсем другая и отдельная любовь из офиса, про которую ты ничего не знаешь и про которую из Горалик ничего не узнал. Не узнал потому, что читал невнимательно: "С Боженькой в пятницу сидели в "Клоне"..." – и так далее. Ведь не будешь же ты требовать, чтобы люди, работающие в офисе, любили исключительно в рабочее время и на работе? У них для этого, представь, отведены другие места. Они из офиса перемещаются в кафе. Испытывая при этом неоднозначные чувства в связи с публичностью того места, где протекает значимая часть их личной жизни. Ты не видишь, как по-новому преломляются эти чувства, потому что герой тебе неприятен априори, а авторская позиция предлагает ему сопереживать.

        Я не могу согласиться с тем, что у Горалик (и даже у Геласимова) мир подан проще и однозначнее, чем у Достоевского. Натурально, в 700-страничном романе изгибов и изломов бытия отражается больше, чем в 2-3-страничной миниатюре, – но мы ведь не об этом? Сложность бытия – это ведь не обилие в нем темных закоулков, а присутствие принципиально неразрешимых вопросов. Начиная с самого простого: человек смертен – и как с этим жить, вообще говоря, совершенно непонятно. В моем любимом геласимовском "Нежном возрасте" старушка объясняет мальчику на пальцах: пощупай коленку; это твой скелет; он у тебя внутри; это самое главное: пока твой скелет у тебя внутри – все в порядке. Это трюизм, конечно, – но его не объедешь на козе, с ним надо сугубо личным образом как-то управиться, не пройдет стадный вариант с устремлением в коммунистическое будущее или в райские кущи с гуриями. Только держа в голове этот трюизм – про самого себя, про собственную коленку, – возможно как-то подступиться к проблемам Макара Девушкина. Так что я настаиваю на необходимости читать Геласимова прежде Достоевского – и, вполне в рамках аналогии, в которой ты усомнился, полагаю, что без Достоевского, как без высшей математики, многие обойдутся, а без геласимовских трюизмов обойтись никак нельзя (замечу в скобках, что история про горелого афганца мне совершенно несимпатична, это уже, с моей точки зрения, чисто рыночный шаг).

        Ты говоришь – жестокий романс. Про афганца – да, и про девочку, которую забрала бабушка (в геласимовской "Чужой бабушке"), – да, с сильным привкусом мыльной оперы, это понятно. А про коленку у Геласимова и про распад шведской семьи у Горалик – абсолютно нет, никаким боком. В жестоком романсе все конфликты – на уровне простых социальных нестыковок, выдаваемых за обстоятельства непреодолимой силы и потому приводящих к полному краху. В "Нежном возрасте" никакого особенного краха нет: ну, умерла посторонняя старушка, ну, крепко побили одноклассника (даже не друга), ну, мама от папы уходит (кажется, сына это не так сильно и заботит – заботит, конечно, но совсем не так уж сильно). В тексте Горалик крах есть, но он сугубо внутренний, формально всё вполне comme il faut, и в финале имеется супружеская пара со взрослой дочерью и живущая вместе с ними как бы посторонняя женщина, чье присутствие как бы воспринимается как норма, – трагедии как бы не произошло, все целы и вполне мирно сосуществуют.

        Почему еще история про шведскую семью не может превратиться в щекочущую нервы историю для среднеинтеллигентных пенсионеров – так это потому, что как раз в этой истории (и не случайно!) персонажи во всех остальных своих проявлениях совершенно не дистанцированы от такого читателя. Они живут в такой же малогабаритной квартире на окраине, не имея лишнего "спального места" (за раскладушкой надо ехать к родителям), и т.д., и т.п. Кабы сюжет развивался на фоне небоскребов Нью-Йорка или кофейных плантаций – был бы другой разговор. Вообще стоило бы понаблюдать за тем, как дозировано в разных текстах Горалик сегодняшнее, жестко привязанное к моменту: именно в этом тексте – никаких вечерних кофеен, никаких звонков по мобильному и ночных такси, вообще сюжет помещен в подчеркнуто несовременный антураж, и только финал – с выросшей дочкой, переселившейся заграницу, – явное сегодня. Почему? Потому что конфликт слишком непривычен. Наоборот, "С Боженькой в пятницу сидели в "Клоне"..." – схема конфликта полагается как данность (Галича все помним), поэтому акцент сразу, с антуража, делается на специфике момента, на том, как эта знакомая схема выворачивается.

        Горалик – не литература для среднего человека. А Геласимов – да, для среднего. И что? Неверно, что литература для среднего человека начинает появляться с падением советского режима, – при советском режиме литературы для среднего человека было никак не меньше, просто она была другая. Для другого, как ты говоришь, типа обывателя. Но эта литература может обращаться к среднему человеку разными способами. Она может убаюкивать обывателя и лелеять его ограниченность – а может на доступном ему языке эту ограниченность вскрывать и проблематизировать. Конкретно Геласимов в одних текстах склоняется в одну сторону, в других – в другую.

        Напоследок – в сторону от литературы (при том, что, я совершенно согласен, говорим мы все время об одном и том же – меняется только материал). Ты твердишь мне, что избирательная историческая память – это нарушение права наших потомков переосмыслить и заново понять. Очень хорошо, замечательно. Но я-то не защищал перед тобой избирательность исторической памяти. Я указывал на то, что есть, опять-таки, явления разного уровня. Одно – как было раньше: всякая эпоха отбирала, что ей удобно, отбрасывала иное, и у всех было ощущение, что так и надо, что всё ОК. Другое – как сейчас: эта ситуация отрефлектирована, она осознана как проблема. Мы знаем о прошлом не всё, а то, что прошло определенный отбор, с которым мы, возможно, вовсе не согласились бы. И потомки наши окажутся в этом же положении. Есть ли у нас альтернатива? Имеющееся количество информации (исторической, культурной – какой угодно) таково, что без отбора обойтись невозможно (кажется, у Лема был рассказ про бортовой компьютер космолета, который был нацелен на учет всех имеющихся в его распоряжении сведений, – и потому в конце концов космолет разбился: без отбора и отсева информации невозможно никакое движение). Если отбор осуществляют разные силы и по разным принципам – как согласовывать разные картины мира? Если оказывается, что картины мира несогласуемы, – что дальше? Нынешнее положение дел с исторической памятью соотносится с обычной практикой предыдущих эпох так же, как мучительный поиск индивидуальности у Львовского и Горалик – с мучениями никогда ее не имевшего Акакия Акакиевича: там, где прежде был некий как бы естественный ход вещей (неестественность и даже неправильность которого могла быть видна только с высоты, так сказать, птичьего полета), – там теперь узел проблем, так и воспринимаемый нормальным интеллектуалом – как узел проблем, с которым непонятно что делать. С моей точки зрения, это – прогресс. И субъектом этого прогресса является иудео-христианская цивилизация.

        Вполне возможно, что президент Буш малопричастен к этому прогрессу, и никакого узла проблем для него тут нет. Мы, понятно, обсуждаем не это. Мы обсуждаем принципиальную ситуацию. Ты ее рисуешь так: иудео-христианская цивилизация дозрела (совсем недавно, заметим) до идеи прав человека – вот пускай сама и живет по ним, а у иракцев с Саддамом Хусейном другая цивилизация и другие идеи – пусть они живут по ним сами. Этот принцип работает только в предположении, что все идеи друг друга стоят, и никакая идея ничем не хуже любой другой. Никакой либерализм не может простираться так далеко, до полного самоотрицания. Суд, милиция, Организация объединенных наций – все это прекрасные вещи, но давай не будем ставить телегу впереди лошади: сперва – аксиология, потом – этика, и уж затем – юстиция. А не наоборот. У меня в этом отношении большой опыт – в жанре вышвыривания пьяного быдла из разных общественных мест, в диапазоне от вагона метро до литературного клуба. Потому что иного, увы, не дано. И потому, что милиции на каждый вагон метро не хватит, и потому, что в милиции зачастую подвизается такое же быдло (и зачастую столь же пьяное). Какова альтернатива? Спрашивать согласия на смену власти в Ираке у Организации объединенных наций, где с тем же правом голоса заседают Ливия и Северная Корея? Т.е. такой суд присяжных, где половина присяжных доставлена прямиком из колонии строгого режима? Да, наверно, и с таким судом присяжных можно управиться: одному пообещать скостить срок, другому помахать перед носом пачкой ассигнаций, – и заставить в итоге Ливию проголосовать за введение войск в Ирак. Вероятно, с политической точки зрения это идеальное решение. Но я не политик, и не обязан судить с политической точки зрения. Меня волнуют этика и аксиология. Я точно знаю, что общественный порядок начинается не с безупречной работы судов и полиции, а с правосознания граждан, правосознанию же этому не на что опереться, кроме как на нравственный принцип.

        Я понимаю все опасности этого подхода. Я понимаю, что у многих граждан нравственный принцип устроен так, что они охотно начали бы его применение с того, что утопили меня в канализации вкупе со всеми моими близкими. Я понимаю твой пассаж о том, что еврею и/или гею стоит двадцать раз подумать прежде чем подписаться под призывом бороться с чем-либо до полного уничтожения. Но, видишь ли, вопрос стоит вот о чем: что обеспечивает конфликтам справедливое разрешение – правильная процедура этого разрешения или правильные принципы, которыми руководствуется разрешающая инстанция? Что чем обеспечивается – правильность процедуры правильностью принципов или наоборот? Я понимаю – в идеале должно быть то и другое, но если этого нет? И снова: для меня здесь – узел проблем, сложность бытия, порождаемая неразрешимыми противоречиями, с которыми, однако, здесь и сейчас приходится как-то справляться (в частности – обнаружив, что процедура не работает, что запустить ее не удается, здесь и сейчас делать выбор в пользу правильных принципов). А ты мне вместо этого предлагаешь плакат, лозунг: "Каждый, кто присваивает себе право наказывать, – бандит".

        Я тоже не рассчитываю тебя переубедить. Я хочу прояснить определенную логику мыслей и поступков – которая, понятно, не в связи с Ираком или книгой Линор Горалик у меня возникла. И, знаешь ли, я был бы склонен эту всю переписку где-нибудь в Интернете опубликовать. Кажется, и твоя позиция, и моя могут оказаться достаточно поучительны, особенно в сопоставлении.

        Счастливо,
        Дмитрий КУЗЬМИН