Некоторый опыт чтения и рецензирования подсказывает мне, что совсем необязательно перерывать всю книгу для нахождения ключей к её пониманию. Достаточно внимательно изучить первые страницы или даже - самую первую, чтобы обнаружить и ключ, и вход.
        Вход в "Munas" не слово, а фотография. В моём экземпляре - это нью-йоркский небоскрёб и замерший над ним самолёт. Известно /видел/, что существуют и другие снимки. Наверное, дело не только в том, что на снимке, но в факте снимка как такового.
        На первой странице есть и текст. Его статус двусмыслен. Имя автора и название книги вписываются карандашом. Основательность, первоположность фотопечати и - хрупкость, необязательность графита.
        Проделывая это с каждым экземпляром, не намекает ли Козлов на вторичность текста по отношению к снимку? Не склоняет ли он читателя к тому, чтобы оный и в самом стихотворении видел словесный аналог фотографии, а в работе поэта - скорее труд фотографа, выбирающего ракурс, устанавливающего камеру, сверяющегося с экспонометром и..?
        Замечу как редактор книги: размышляя над принципом её будущей композиции, я обратил внимание на то, что в большинстве стихотворений тщательно фиксируются время года и погода. В результате её построение можно назвать метеорологическим. Или календарным. Повествование движется от лета к лету. Светопись становится летописью, а само лето - знаком года.
        Выделение лета в качестве определяющего год сезона отражено этимологически в русском языке. И скорее всего является особенностью восточнохристианского космозрения. Так, знаменитая китайская хроника называется иначе, и тоже показательно: "Вёсны и осени".
        Лето как исполнение года. Как полнота жизни. Лето Господне. Церковный год в православии начинается первым днём юлианского сентября. Первое и последнее стихотворения Munas-а - самые летние и самые религиозные. В первом описывается пляжный рай со взирающими на его обитателей ангелами, у которых глаза любимой женщины. В последнем - смерть летним днём, уход из этого мира, из этого времени, из этого лета в "то, что должно было быть "потом".
        Но вернусь к фотографированию. В большинстве стихотворений имеются не только данные о "пропорции света и тени", но и глаголы зрения. Поэт не осязает и не обоняет, а зрит мир /или сон/, чтобы затем напряжённо обдумывать увиденное. Судьба мира зависит от того, как "поведёт бровью" его лирическая героиня. Даже слух становится у него органом зрения. Ибо как иначе понимать стих: "Прозрачен дом мой. Слышу каждый шорох..."? Ведь "прозрачность" есть не слуховая, а зрительная характеристика.
        Такое восприятие достигает предела в стихотворении, начинающемся строками: "Зреющий плод на древе - // как младенец во чреве...". О чём, о ком идёт речь? О плоде, который зреет, или же наблюдателе, который, подобно младенцу, зрит плод? Перегородка между "зреющим" и "зрящим" истончается, становится прозрачной, а сами причастия отсылают к омонимам "зреть".
        Выводы? Скорее предположения, намётки для дальнейших размышлений. Фотография и кино как юнейшие из искусств, ставшие самыми влиятельными в современном мире. Пасынки древних муз, берущие на себя заботу о стареющих родителях. Преувеличенность волнений об исчезновении культуры чтения и воцарении культуры зрения. Новое видение, старые слова. Фотографическая лирика.