О ЧИТАТЕЛЕ СТИХОВ

        Произнесенное слово есть произнесенное слово.
        Слово, произнесенное в контексте, есть слово в контексте.
        Слово в стихотворении – уже не слово, а тень тени. Само же стихотворение можно сравнить с живой картиной: дышит, двигается, изменяется день ото дня, более или менее долго после смерти автора.
        Плотность окружающего картину воздуха, сопротивление среды, язык окружающего пространства – бесконечно и неповторимо меняется, скользит взгляд – внимательный, непонимающий, чужой. Взгляд имеет силу. Энергия его вступает во взаимодействие с энергией стиха, видоизменяя его. Так где же кончается стихотворение?
        Мы видим, что не на границе листа, не в замирании голоса автора – а далеко, далеко за пределами всех вообразимых превращений.

        Искусство чтения стихов сродни ансамблевой музыке. И вправду, оно насквозь диалогично. Точнее, это искусство заполнения пауз – как сама поэзия есть искусство их создания. Брешь в трех-, от силы – четырехмерном пространстве, уводящая в многомерный мир. Потому что поэзия есть искусство, как минимум, пятимерное. Как же сложно тогда искусство чтения, отделенного от времени написания дистанцией исторического и культурного контекста современной читателю эпохи – и всех предыдущих, поместившихся между. (Мы-то хорошо знаем, что иногда и десять лет – эпоха.) Отделенного не только самим контекстом, но и всем застрявшим в его глубоких складках сором – аллюзиями, речениями, намеками, говорком, политическим страхом, традицией цензуры или ее отсутствия, и т.п. Как же сложно искусство чтения и как гениален должен быть читатель, чтобы, даже не догадываясь не только о значении, но даже о самом существовании той или иной пылинки или щепки, – почувствовать ее и неосознанно сморгнуть.

        Или – это искусство еще более высокого порядка: искусство перевода?
        Почувствовав укол – перевести его в свое, похожее.
        Собственно, так читают (и слушают, – взволнованно скажет меломан) любую лирическую вещь: примеряя к себе, подменяя собой.

        Итак, пауза. Как музыка, построенная на спонтанности, импровизации, меняющаяся от исполнения к исполнению, строится как диалог мелодий и пауз – так и читатель заполняет оставленные автором пробелы своим неповторимым голосом. Без этих пауз разговор – совместное музицирование – вообще невозможен, и мы говорим здесь не столько о паузах временных, сколько о пространственных и логических. Паузах, из которых соткана ткань хорошего стихотворения, паузах тем больших, чем воздушнее ткань, – до того опасного предела, где все превращается просто в дырявый материал. В гулком пространстве этих многомерных брешей вступает читательский голос, каждый раз иной даже у одного читателя, с каждым прочтением данного текста крепнущий, – а там и другой читатель с его, иным, миром и иными обстоятельствами, – вступает читательский хор – какое же великое, гимническое звучит и бесконечно создается вокруг одной драгоценной тряпочки, легкого кусочка стихотворной шагрени, упрятавшей в свои поры всю Вселенную!

        Стихотворец, мы видим, вырастает из читателя, уже искусного инструменталиста. Это происходит независимо от возраста и часто вопреки ему, так как и в самом начале жизни читатель – уже есть читатель, и вот уже ранняя, еще грубоватая гениальность втягивает его в бесполезную, по сути, бессмысленную – ввиду отсутствия в ней единого, абсолютного смысла – аполлоническую игру, у которой есть одно лишь преимущество перед всеми другими человеческими играми: она обезоруживает играющего.