МОСТ

Вверх колесами телега перепархивает реку,
на ушах танцует лошадь, эта лошадь - акробат?

Девушка раскрыла зонтик - удивительное дело,
это парусный кораблик? Вместо вымпела - каблук?

Вверх ногами, вверх ногами!
                                                Или - юбка трепетала
как большая голубая пароходная труба!

Человек в терновых лаврах поправляет камень-галстук,
прыгает, взмахнув руками, как ныряльщик, в небеса?

Удивительное дело, рыбы плавают нормально,
лилии растут нормально, как воздушные шары.

ARS POETICA

В малиновом шарфе старушка
один на один с небосводом
под мышкой держала подушку
резиновую с кислородом.

Погода на диво лазурная.
Стрекозы летают, как гусли.
И речка златая, мазутная,
струится в естественном русле.

Обидно: отсутствует жаворонок!
Зато из оранжевой ваты
овечек придумаем жанровых, -
классически витиеваты!

Овечка одна - подлый пудель -
аффектам своим потакает:
клыки навострила, как пули,
и резервуар протыкает!

От страха бледнеет старушка!
Утечка слышна кислорода!
Залаяли овцы, как ружья,
и ретировались, как рота.

Старушка не запричитала,
не стала ломать свои руки.
Малиновый шарф размотала,
воскликнула, что было муки:

"О редкие рыцари духа,
кто подвигом век коротает,
скачите сюда вне испуга!
Прекрасная Дама страдает!"

Итак, она шарфом махала.
Однако никто не явился.
О, шарфик, - на вид опахало, -
по тщетному воздуху вился!

Овечки стояли, стояли,
зернистые, как кукуруза.
Потом от стыда застонали,
в течение прыгнули грустно.

И плыли, блистая очами
коричневыми, как пластмасса.
И, влажные, гибли печально,
закону Ньютона подвластны.

Старушка свой шарф приспустила.
Причина: погибли животные.
Машина потом прикатила.
Пожарная. Красная. Потная.

Поскольку приметили свыше
пожарники шарфика пламя
и ринулись быстро, как мыши,
давить огневидное знамя!

Пружиной кишка развернулась!
Напрасны, напрасные крики!
Старушка в струе захлебнулась
и вся умерла в эти миги.

* * *

Поэтом буду - не забуду
прозрачную, как водка, ночку!
Евгении везде и всюду
толпятся гордо в одиночку.

О, осиянные сиренью!
По возрасту им не до сна!
И на устах - стихотворенья,
и девушка, как сон, нужна.

Блистают черные каналы
в тени классических колонн.
У девушек ланиты алы,
глаза как лед, власы как лен.

И до чего разумны речи!
И робкая (как рок) рука
летит Евгениям на плечи...
Ищи, дуреха, дурака.

* * *

Вот лев из мраморного мыла.
И бакенбарды как мимоза.
Прохожие бегут, как быдло.
Мент наблюдает, как вельможа.

Евгений, на судьбу в обиде,
позорит пьяным шагом город.
Мент, видя и возненавидя,
хватает ни за что за ворот.

Вдоль красных от заката вод,
уставшего от вин и водок,
мент менторски его ведет
в нелицемерный околоток.

Двуглавым задом так и сев -
орлиная какая поза -
вдогонку им хохочет лев...
Ах, гомерическая рожа!

ЭПИГРАФ

Я однажды был сиренью,
ждал воды, как ждут свободы.
Задыхался во Вселенной
замкнутого небосвода!

ЭКЛОГА

Одна из лучших, самых алых, зорь над лугом.
Вот ветр проносится с ему присущим звуком
над изобилием зеленых, синих трав.
За горизонтом стадный топот крав.
Как метроном, попукивает кнут.

Как одуванчик, пролетает парашют.

Шпион из рядовых, под номером трехзначным,
себя поздравил с приземлением удачным.

Вдруг побледнел и с видом дурака
"О горе мне, - схватился за бока, -
покуда, как паук, старательно парил,
я записную микрокнижку обронил!
Погибли адреса конспиративных явок!
В карманах ветра звук, от ветра и дырявых!
Мне страшно - башмаку готовит петлю злак!
И нос трепещет на лице как белый флаг!
За горизонтом возгласы домашней птицы!"

Шпион внезапно слышит свист цевницы.

Приблизился, развел кустарник, зрит:
как лампочка, на почве огнь горит;
пред пламенем младенец прыгает, и видно, что - Ванятка;
за поясом кнута желтеет костяная рукоятка;
глаза стеклянные; как мокрый мел, власы;
как медный бубенец, на шее прыгают часы -
в эмалевом кружке двенадцать числ,
но стрелок, стрелок нет!"
                                    "И в этом некий смысл?" -
так размышлял шпион за решетом куста,
покуда пастушок прикладывал уста
к семи, - и сладко, - гласному предмету всех эклог.

Шпион придумывал общению предлог.

Ванятка свистом инструмента упоен.
В ладоши хлопает растроганный шпион.

Ванятка зраком, как зверок, сверкает.
Шпион тревогу пастушка опровергает
тем, что, ладонями всплеснув, сдается в плен.
Повинный вид, дрожание колен,
и на лице что называется лица нет...
И непонятно иностранец восклицает:

"Вечное отрочество над листом бумаги -
до помрачения зениц!
Успел я только черновик отваги -
зачем секундные порхают стрелки птиц?"

Из кроны каркал вран: "Родился он героем
глагола и тоски по смыслу смерти.
О ангелоид
под колпаком судьбы или стеклянной тверди!"

Еще присутствует чернильная отвага,
но странен звукописи труд усердный.
Не много знал - состарился однако.
Не юноша, - и дышит некто смертный...

Дневные сумерки. Небесный свет
слюду напоминает или пламя.
Я врана выкликал... Ан - отклика и нет
под изумрудными, как прежде, тополями."

Так восклицает иностранец, вовсе не шутя.
Во все глаза безмолвствует дитя.

* * *

...я отворил пергаментную калитку и -
старец стоял под красным воздухом сада;
старец руками размахивал и стрекотала десница;
весело в стеклянную банку летели
черные черепа вчера малиновых маков;

я засмеялся в страхе за этого старца:
"Ты чересчур беспечен, старательный старец.
В необитаемых небесах зарницы зимы!
Атомы мака - пища для поговорок и только!
Кстати, читал Апокалипсис?"
                                            "Нет", - отвечает;

я перевернул страницу и ужаснулся:
самозабвенный под красным воздухом сада
старец сидел за деревянным столом,
носом изучал семена - воистину буквы
через лепешку стекла - воистину книжник;

я засмеялся (устами, полными слез!):
"Эти семена - молитвы? О старец, однако
воздух вздохнет и - пиши пропало молитвы!
Медные насекомые всадники вторгнутся в сад!
Черная раса ворон обрушится с неба!
Старец, читал Апокалипсис?"
                                                "Да," - отвечает,
сыплет в стеклянную банку ракушки, монетки,
луковицы, кукурузные четки...

вдруг отворил я калитку и остолбенел:
старец грабли вздымал и возделывал грядку!
яблоки падали - старец ловил как жонглер!
Смехом смеялся!
                          Эхом я зарыдал:
"Пенсионер, ты очевидно рехнулся!
В пламени александрийская библиотека
древес!

О геенна перегноя под нами! О
старец-ребенок,
перечитай Апокалипсис!"
                                            "Ох, - отвечает, -
это наивная первая проба пера моего
столько хлопот причинила. Вот поглядите..."

Яблоки падали в красном воздухе сада.

* * *

Что, дружок, уже и ужас?
В красных перепонках клен-то?
Поперек души и горла
виноград Анакреонта.

Мы писали, мы устали.
Чепуха о вещих птицах.
Только буквы, как занозы,
как занозы во языцех.

* * *

Изумрудный остров мокрый,
о, крапивный рай махровый!
В солнечном осеннем море
пламенеют мухоморы!
Мозаичная малина
хорошо благоухает!
Вдоль дороги муравьиной
колокол-комар порхает
и трезвонит: "Осень! Осень!"
И упал. И потерялся...
Гусениц печальны очи.
И просторнее пространство.

СОСТОЯВШЕЕСЯ САМОУБИЙСТВО

1

Вот иду себе гуляю -
тонет некто в синем море.
Хладным потом я облился.
На лице белеет горе.

Тонет мальчик! Будет после
в горнем воздухе летать!
Зря надеется малютка
ангелом так просто стать!

Я - не дам!
                  Нырнул недаром!
Волн внутри веду осмотр:
вот булатная селедка,
вот готический осетр.

За вихор тяну младенца -
невеликие труды!
Он, раскрыв уста младенца,
говорит глагол воды.

2

За вихор извлек из влаги, -
будем без обиняков.
Скромный труженик отваги,
скромно спас и был таков.

"Нет, младенец, рановато!" -
заявляю на прощание.
Мальчик все молчит ответно,
но уже нашел сознание.

3

Сызнова себе гуляю,
ложно скромничаю так.
Обоняю розу ветра
в иронических перстах.

Тучка ползает прилежно,
прилегает к небосводу.
Вороненок каркнул нежно
и смешно - на всю природу!

Чувствую хлопок по заду.
Звук - захлопнутая книжка.
Обернулся. Изумился:
мерно молвит мне малышка

(то есть тот вития мальчик,
влажен, важен и сердит),
направляет кверху пальчик,
мне нотацию твердит:

4

"Ах, темна темница тела,
но зачем светлица духа,
если логика там села
как в зеркальном платье шлюха?

Зная постулаты жанра,
столько стилосом старался!
О Фома, Фома Формальный,
слишком самосохранялся!

Осмеял себя искусно
от вихра главы до паха?
Автор, автор, сколько, сколько
схоластического страха!

Или данная поэма
продиктована сомнением
в ироническом искусстве -
зрелости за неимением?

Сам не знаю, кто я, толком,
только чувствую, что узнан.
Я - прелестное созданье!
Неужели паспорт нужен?

И давным-давно пора мне
гневом гибели гореть.
Видит Жизнь, имею право
на попытку умереть."

5

Так сказал. Молчу и внемлю.
К смерти сызмала влеком,
приступает к черным волнам
быстрым белым босиком.

Но имеет мало массы,
ибо - сколько весит крошка?
В шею вытолкан обратно,
нервно рвет вихор-ветошку!

Гневной пяткой топчет берег!
Умереть - его задача!
Гневным градом сыплет капли!
Понял я причину плача.

6

Подошел и наклонился,
взял за нижние концы
и швырнул младенца к смерти,
как орущие щипцы!

* * *

Нашу дневную бессонницу в стане слепых,
наше позорное бегство на сивых кобылах,

наше отечество без пророчеств, - все в прошлом, -
наше четырежды и - никуда - перекрестков,

наше ничто человеческое, - желчь желаний,
наших мэтров с руками умно умытыми,

нашу египетскую немоту - мумии звуков,
мел бумаг - мел предсмертных рубах,

мертвую душу мою без покупателя,
                                                            наш
век, наш страх, юного голода одр

только ты понимала, Ирония,
подлая мама.

* * *

Уже болит в душе полип.
Зовите доктора Годо.
Кто в самом деле пить велит?
В самом дурацком деле, - кто?

Ну был бы я дежурный мэтр
и в жирном жанре (жанр "виват")
вещал куда подует ветр
и продавался нарасхват.

Или богемный был бы монстр,
стереотипно бородат,
и лыжами на запад востр,
и бабам друг, и брат, и бард.

Но мне иначе повезло:
под эти дудки не пляшу.
Из двух я выбрал третье зло
и буквы никому пишу.

Как на скале - сто лучших лет.
Как в келье - человек-паук.
И - клекот философских флейт.
Пир Валтасара - бисер букв.

До звона раковин ушных
в бумагу вслушивался я,
но вспомнил ближних и смешных,
чья речь воистину ничья,

ничья, как воздух, или ток,
или судьба, - одна у всех! -
и поэтический восторг
уже томит, как смертный грех.

Уже и ужас? Да, уже.
Себя крошат карандаши.
Уже глагол болит в душе
на всю Вселенную души.

АНТОЛОГИЧЕСКОЕ

Вчера был вечер. Гости соблюдали морды поведения.
Терпи, бумага!
Не Вакх, не варвар,
                            с черепом стакана я витийствовал однако.
Колодец водки на столе! В ушах - звук крови.
Испытывал кружение мозгов, - симптом любови.
Вздыхал, - у девы дыбом влас, как в поле злак.
Пришелица, зачем зажгла
свой масляно-зеленый зрак?

Мне скучно, бес. И мне, мне - скучно, Фауст!
Нас было двое. Напрягали фаллос.
Я щедрым был, как целый Купидон.
Не скопидомничал. Семян излил бидон!
Поил подругу детородным перламутром.
Она гимн Гименею пела утром.

* * *

О моя жизнь, - дурачок подставной,
мальчик Алеша с фаллическим носом,
с голосом хриплым и медной струной,
с личным - конечно, о смерти, - вопросом
в белый, безжалостный лист немоты
возле пустых изумрудных бутылок, -
о мой второй и единственный ты!.. -
как барабанит железный будильник!

УЗНИК

Как восхитительно я говорил,
перед решетками вольно летал!
Он отвернулся и перьями крыл
только от страха и затрепетал.

Что же смутился я, ангел извне?
Или исчерпана тема темниц?
Чем отличался от брата в окне,
ладно, не ангел, но - птица из птиц?

Что обещал, кроме страха, когда
перед решетками вился, как бес?
Только и страх был слепой, как слюда
необитаемых наших небес.

REQUIEM

Умер однажды советский поэт.
Образовался в шеренге просвет.

Умер от старости. Все же - увы.
Лучше б, наверное, я или вы.

Горестное триединство утрат, -
член, председатель и лауреат!

Автор идеологических од,
как без тебя будет мыслить народ?

Гордым гуртом или грозной гурьбой
песня твоя нас вела на убой.

Благословляла египетский труд
дoбычи камня, и угля, и руд.

И хлебороб - тексты были твои -
пел в чистом поле успехи свои.

Юношество, воодушевлено,
как ты мечтал, - отупело оно.

Ты уложился в отпущенный срок
и натворил на столетие впрок.

Был безупречный работник пера.
В литературе зияет дыра.

БЕГЛЕЦ

Полковник-балагур, слуга всему,
что отвечает государству "да",
стоял на табуретке (мал был ростом)
и обращался к нам: "Один из вас
сошел с ума, намыливая пол
по двадцать пять часов в теченьи суток.
В таком здоровом теле, кто же знал,
Психея оказалась очень хлипкой.
Короче, в неизвестном направленьи
отсутствует в отлучке. Самовольной."

Мы срочно выбежали из казармы
и сели в кузова грузовиков.
Ревел мотор. Выл воздух. Мы орали
воинственные хоровые песни.
Потом грузовики остановились,
мы выстроились цепью и пошли
прочесывать до горизонта ельник.

(Именно в елках и в одних трусах,
по данным подлых местных ребятишек,
скитался идиот-однополчанин.)

И я, как все, аукал дурака.
Как все, прочесывал пустынный ельник.
Потом вокруг зашелестел ольшаник.
Потом забрался по уши в малинник
и перестал аукать (рот стал занят).

Вдруг затрещал малинник с трех сторон -
крича: "Попался!" - выпрыгнули трое.
Ни думали, ни долго. Получил
удар в центр лба. Упал я на затылок.
Поднялся и пошел, куда вели.

А привели, понятно, к месту сбора.
Там все собравшиеся веселились.
Оказывается еще две роты
приехали одновременно с нами.
То есть примерно триста человек
на площади в один квадратный ельник
искали некоего полудурка,
даже в лицо его не зная толком.

Мои три конвоира хохотали
вприсядку и вповалку - вот умора!
Плохо вникал полковник в смыслы смеха.
Как мог, орал на всех. Я улыбался.
Во лбу горела красная звезда.

Так и ни с чем поехали обратно.
Ревел мотор. Выл воздух. Лоб болел
и был как тыква. Поделом. Не буду...
Чего не буду? Ничего не буду!

Злорадные товарищи солдаты
все лично от меня желали слышать,
как было дело. Хохотали. Вторил.
В самом дурацком деле: "Ха-ха-ха."
И кое-как доковылял до коек.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Окна и погасли, и потухли.
Значит, стало и темно, и поздно.
Все отринули штаны и туфли.
На жену поглядывают грозно.

Вот легли в затылок на подушку,
как солдаты Древнего Египта.
Спи, дружок, и не буди подружку
до утра, до радио, до гимна.

НОВЕЛЛА

Над перекрестком, в слюдяных от ветра сумерках,
летел на месте месяц,
желтый, как напополам с водою пиво.

И всем внизу пивом питающимся в очереди -
обидно было людям
испытывать вот именно что муки
до сих вечерних и невыносимых пор.

Зато в пивном киоске за стеклом окошка
малиновая морда бабы
                                    веселилась
и объясняла русским языком,
что не работает насос.

Любила баба мужиков
помучить.
Исправен был насос на самом деле.

Обидно было людям.
Но вместо слов они дымили табаком.

Однако выискался идеолог.
И потрясал, как дискобол, рублем железным.
И жаловаться обещал. Только не знал, куда.

И вот и вдруг не выдержали нервы
и ноги. Он упал
и умер.

Из очереди в миг произошло
толпы творение!
И все желали лично соболезновать!
Своими, знаете, глазами,
а не по слухам, знаете.

А вследствие толкучки

четыре юных челобитчика
(так их приходится назвать)
побили
            Человека.

Они - в плащах волос до пят -
сунулись в сутолоку и -

и наступил нечаянно ботинком
на волосы всем сразу четверым!

И сам испуган был, моргая откровенно!
Подруга о подружку челюсти стучали!

Тогда один юнец как размахнулся -
да по обеим челюстям!

И девушка была. Она ходила
как маятник. Была она бледна
под месяцем, зеленым, как капуста.

Она вздыхала до известного предела, -
была утробушка наполнена ребенком.

И ребенок
имел, наверно, виды.
И, кто знает,
был одарен способностями...
Но
решилась девушка на выкидыш
за неимением прописки
и средств к существованию.

Естественно, хандрила наша мама.

А мимо девушки, как в песне,
шагала рота после бравых банных дел.
И барабанщик
веером из деревянных лапок
почесывал сухое сыромятное брюшко!

А ротоводец, демон страстных танцев
под барабана трель,
                              руками всплескивал умытыми!

Под мышками держала рота
имущество анахорета,
как самое на свете дорогое:
нательное белье да мыло дармовое!

Тут пиво хлынуло!

Все люди с криком одобрения по поводу
как выправки солдатиков отечества,
так и починки именно насущного насоса,
хватали пиво за уши!

Малиновая морда бабы
пятнала воздух салом прибауток.

А челобитчики, как говорится, увлеклись -
изо всех сил руками и ногами
размахивали!

Что же Человек?

Он умолял не придавать ему чрезмерного значения!

Тогда один юнец ка-а-к дал по зеркалу души!

Бедняга лег и притворился мертвым (многие так делают).
Но было слишком больно, и взаправду завопил.

Глазница вопиющего зияла очевидно.

Тут, кстати или нет, а пробегала и старушка.
То есть старушка хлебопытная
отправилась за провиантом.
В уме старушкином благоухала булка.
Старушка так решила: "Булку я куплю.
Ассортимент дешевых булок мне доступен."

Старушка шла, и шла, и шла, и вдруг -
ассортимент дешевых трупиков!
                                                        И села.

И легла.
              И требовала, чтобы
нелицемерно милиционер
схватил юнцов за шиворот.

Приехала, приехала машина!
Какая белая! С какими красными крестами!

Четыре санитара веером из деревянных палок
погнали быдло по домам.
Люди орали матом!

От имени торговли баба
хулила медицинскую милицию.

Но, волосы позорно растрепав,
по морде надавали треском палок.
И затолкали в белую - какая черная внутри - машину.
И увезли.

И стало тихо.

Стало мирно.

Только
ходила девушка, пузатая как маятник.

Хандрила, да, хандрила наша мама.

* * *

Сколько ужаса в мозгу
да и на бумаге.
Буквы сызнова в снегу
и черны, и наги.
Здесь промчался бледный конь
после листопада,
и горит тлетворный огнь
в перегное сада.
Яблоко дырявит червь.
Свет слепит зеницы.
И ни разу пеплом жертв
воздух не затмится.
Был и юноша-поэт
в букваре повстанцем,
стал через немного лет
над страницей - старцем.
Эх ты, вечный ученик,
труженик ты смертный,
рви на части черновик,
на себя и сетуй.
Как над буквами горбат
мученик свободы!
Что же никому не брат
в бедствиях природы?
О индивидуалист,
место знай и время.
В пламя возвратился лист.
Возвращайся в племя.

ОДА УТРЕННЯЯ

Набат на Вавилонской башне
застонет шесть привычных раз -
из одеял восстанет росс,
с женою не закончив шашни.

И монголоид в ковылях,
и прочий раб, доныне дикой, -
все население великой
Руси... и ты, кичливый лях...

И я, бумаги в стол засунув -
успею на своем веку? -
встаю в ряды всех этих гуннов,
грядущих к пашне и станку.

Вставай, строитель Вавилона,
и выполнив, как верный росс,
на месте и прыжки, и кросс,
ищи таблетку валидола.

Слезает нехотя с печи
и бледный Пугачев Емеля.
О, покаянное похмелье.
Повремените, палачи.

Опохмелится быдло буден
и духом здравствует спиртным.
Поэтому и труд не труден,
и вечный бой по выходным.

...Я думал, что в стихотвореньях
для образованных людей
я никому не современник
при свете совести своей.

Но свыше раздается звон
торжественно и шестикратно:
"Вернись обратно, гегемон,
о, гегемон, вернись обратно!"

Вернулся и засунул оду
в бездонный стол - быть по сему -
и тем любезен я народу
и не желаю зла ему.

И не желаю зла себе, -
я испытал священный трепет
при свете совести ГБ.
Отпущенное время терпит.

Россия изгнанного Данта
на сквозняках летейской мглы, -
сейчас ты выпорхнешь, инфанта,
и в транспорт впрыгнешь,
                                        как в котлы!

ПАМЯТИ БРИГАДЫ

Придя с мороза в помещенье цеха,
искала кошка теплый закуток,
и пьяный кто-то, может, я, для смеха
метнул в беднягу меткий молоток.

Конечно, кошка кое-как умчалась.
Ушибленную тварь всем стало жаль.
Но перед каждым и деталь вращалась, -
ответственная, срочная деталь.

Ответственные, срочные, - вращались.
Лиловыми носами токаря
в поверхностях зеркальных отражались,
самим себе чего-то говоря.

Да, выглядели мы не слишком бодро,
и спецодежду леденил озноб -
вчера по собственному недосмотру
убит был Иванов болванкой в лоб.

Пошли в пельменную после работы, -
там только материться не велят, -
нальем вино в стакан из-под компота
и вспомним Иванова глупый взгляд.

Впервые не от скуки, а от муки
нетрезвый недоумевает ум -
то языки зачешутся, то руки...
И обернулись граждане на шум.

Но появились милиционеры
в тулупах черных на меху седом,
предприняли предписанные меры
с немалым, но и с небольшим трудом.

На следующий день на производстве
партийные товарищи в цеху
нас обвиняли в скотстве, то есть сходстве
со свиньями. Мы каялись: "Угу".

Потом еще для нашего же блага,
чтоб стала совесть ну совсем чиста,
пришла из вытрезвителя бумага,
и высчитали с каждого полста.

Конечно, мы не подавали виду,
но и самих себя не обмануть:
нам кошка, кошка мстила за обиду!
Мы усекли случившегося суть.

ДИАЛОГ ТОКАРЯ С ВОЗДУХОМ

Зеркально-гладкий вал вращался,
резец умеренно искрил,
а токарь с воздухом общался,
и горевал, и говорил:

"- Дано мне было первородство,
я был возможен как поэт,
но поступил на производство
в шестнадцать лопоухих лет.
Не пил и матом не ругался
и был в бригаде одинок,
но с кем силенками тягался?
не с Государством ли, сынок?
не с Государством ли коварным
(оно восточное не зря)
воистину тоталитарным,
еще точнее говоря.
Как принц и нищий, каждый день я
к станку проклятому вставал,
а по ночам произведенья
из букв отважных создавал.
Жар юности и жар протеста!
Так соблазнительно воспеть
себя - вне времени и места!
А выспаться и не успеть...
И бил будильник дни и годы,
не исключая выходных.
И не хватало мне свободы
не для себя - для букв моих,
для творчества, с которым худо,
но без которого - не жить.
Но если не достоин чуда,
зачем и карандаш крошить?"

"- И бил будильник дни и годы.
Блистающий вращался вал.
Я по утрам щепотью соды
уже изжогу изживал.
Над экзистенциальной бездной
я реял, но пошел ко дну
и там из череды любезной
извлек нежданную жену.
Она была дитя Востока
из города Алма-Ата, -
не более, чем жизнь, жестока
и, как Россия, молода.
С косой почти до голенища,
с лицом восточного судьи,
велела мне: "Ищи жилище
для нашей будущей семьи."
Эх, токарь-пекарь, горы стружки,
а все-то жалкие рубли, -
и у процентщицы-старушки
в любовной лодке мы гребли.
И если мурка отдыхала,
зажмурив узкие глаза,
я, выпрыгнув из одеяла,
в оставшиеся полчаса
до государственного гимна
для виршей разводил пары...
Удовлетворены взаимно,
мы так и жили до поры,
когда и нам приспело время
винить Венеру и Луну,
и оплодотворило семя
распахнутую целину."

"- Я больше не парю над бездной.
Мне утром тяжело вставать.
А за станком в пурге железной
нелепо и протестовать.
Зеленый от борьбы с нефритом
и отложением солей,
я стал двудетным и небритым,
как узник совести своей.
Теперь, услышав гимн спросонок,
испытываю я испуг,
и поубавилось силенок,
а соответственно и букв.
Не думал я, что так случится.
Жизнь - от стакана до станка!
И точка в темечко стучится,
и задыхается строка.
Ничем от всех не отличаясь,
теперь я в цех вхожу гурьбой,
и никогда не огорчаюсь
своей сверхличною судьбой.
Лишь в матерщине (заиканьем)
я выдам прежнего себя...

А вал вращается, зеркальный,
в упор сознание слепя."

* * *

От пурги железной рожа рябая,
но зато зеркальны будут болванки, -
стискивал зубы, станочек врубая,
в перерыве ждал на троих полбанки,
и полжизни прожил в жанре юродства -
ох, и ныла под кепкой подкорка -
а по возвращении с производства
кушал несладко да грезил горько
о не случившейся лучшей доле
на этом (и единственном) свете -
о семантически чистом поле,
когда не стыдно жизни и смерти.

ВОЗВРАЩЕНИЕ С ПРОИЗВОДСТВА В ДЕКАБРЕ

...не догнал черепаху, не одолел дракона,
женился на, прости Господи, алеутке, -
за станком токарным стою покорно,
превознемогая боли в желудке -
это от злоупотребления алкоголем,
или от курения натощак полжизни,
или от прожигания этой жизни глаголом
по ночам в безмятежно спящей Отчизне.

Скучно мне стало тешиться вздором, -
героика глаголов! творчество мук!
И дожить с таким заурядным позором
уже до стеклянных бисерных мух?
Ведь по зимнему времени отпущены дни нам!
Лично я эти миги провел у станка
и поэтом не был, а был гражданином
К.

А теперь о бабах, то есть подругах,
с которыми... ну это понятно -
о тщетных негах и потных потугах
туда и обратно, туда и обратно...
Где вы, музы, мойры прелестны?
жизнь содрогается в области паха,
лодка бортами черпает бездны,
жена и дети не ведают страха.

Незавидная притча о блудном муже
и отце двудетном, не искавшем выгод.
Умру не хуже других, но -
                                          уже, -
из автобуса в давке влеком на выход.
Не завоет по мне заводская сирена -
следующего к станку прикует бригадир.
Позади восьмичасовая смена.
Будущее прозрачно до черных дыр.

* * *

Птицы тише и тише свистели.
Луч заката глаза ужаснул!
Постоял у отверстой постели,
стиснул зубы, упал и уснул,
не издав ни единого звука.
И столетник пылился в горшке.
Черный кот - о, вселенская мука! -
извивался в себе, как в мешке.

* * *

А вечером в колодце ближних,
под тополем добра и зла,
лиловый голубь, как булыжник,
летает, раззудив крыла.
Бритоголовый, с красным зраком,
как каторжник или вампир,
сыт пауками или страхом,
он обещает миру мир,
и плоти - плеть, и духу - дуло...
А лозунг может быть и лжив.
А что воробушек Катулла?
Воробушек покуда жив.

* * *

С мечами ангелы кружатся,
как вертолеты, трепеща!
И люди страстные ложатся
и спят, зубами скрежеща.

Неужто не довлеет дневи?..
Замрите все противу всех!
Но и на ложе сна во гневе
весь извертелся человек.

* * *

В яме экзистенциальной
гроб качается хрустальный,
богатырь храпит в гробу,
и пентакль горит во лбу.

Стережет его сестрица,
у нее в руках синица, -
чтобы не восстал в тоске,
лупит ею по башке.

Целый век она хлопочет...
Богатырь во сне хохочет:
снится воздух голубой,
красный конь и вечный бой.

* * *

Окно в капустных кочанах алмазных.
Бумага в очарованном дыму.
В стихотвореньях Фауста отважных
все буквы - некоему никому.
В капустном кочане блестит Луна.
Обрыдло человеческое нечто.
Особенно когда искусство вечно.
Взад и вперед от двери до окна
шагает стихотворная машина.
Волосяное пламя хромосом
вокруг Луны струится колесом.
Ан - не родится ни отца, ни сына.

* * *

О, творчество! Тремя перстами
священный стиснут карандаш, -
и над бумажными листами
я воздух заклинаю: "Даждь!"

Прозрачная, как воздух мгла.
Я, значит, не достоин дара.
Внизу на улице метла
шуршит, как колокол кошмара.

Оставлю всем пустой конверт.
Ах, ствол бутылки - пистолетный!
И облако в окне, - как ветвь
сирени - для меня посмертной!

Я всех любил, а чаще ту,
с глазами, волосами, прочим.
И, творчество, твою тщету
лишь самому себе пророчил.

И отключал телесный низ,
и пережил свои восторги...
И фонетический нарцисс
на лбу моем растет в итоге.

* * *

Черт чернильный на бумаге,
никому не современник,
Фауст страха и отваги
в смертных, но - стихотвореньях!

Вот курлыкают куранты.
Возвращайся в оболочку.
Вдумчиво и аккуратно
напиши простую точку.

Ты талантливый, конечно.
Но и только. Очень скучно.
Человеческое нечто
неужели и не нужно?

Все равно приедут скоро
в черной, как дыра, машинке.
Станут текстом протокола
все твои прыжки, ужимки.

И когда заломят руки,
пой, поэт, ГБ коварство
и нетворческие муки
гражданина государства!

* * *

Метатель бисера, бедолага.
Черное творчество, белая бумага.

Очарованный дым одиночеств.
Ни отечества, ни пророчеств.

Флейта или формула - скучно.
Ничто человеческое не нужно.

Во всяких там стихо, - о, твореньях!
никому ничей современник.

На этом - и единственном - свете -
и, как все, - в условиях смерти.

Был таки благодарен судьбе:
жил себе и умер себе.

* * *

Иглы инея на птичьих
сквозняках - зарниц занозы?
Или в небесах античных
медлят гарпии-стрекозы?

Ни души, ни бесов Данта
в биографии ребенка.
Желчь желаний. Тлен таланта.
Только воздуха воронка.

* * *

За меня пишите точку!..
я же на страницах
с Богом бился в одиночку
до зарниц в зеницах.

Но природа захотела -
что я? где я, Боже? -
дева обнимает тело
на нелживом ложе.

Как бедро, моя обида
в лакомых ушибах
возле озера Либидо
в лилиях и рыбах.

* * *

Это мы как мы -
и не обессудь.
В самый смертный миг
с нами был и будь.

В миг насущных жажд.
И надежд. И нужд.
Внемли, виждь и даждь.
Не останься чужд.

Этот миг настал
ныне и вовек.
Всех противу - стар.
Млад - противу всех.

Этот миг - уже.
Бьет будильник смерть.
Помоги душе
сметь или не сметь.

Ты в моем мозгу
наяву во сне.
Помоги врагу
моему и мне.

ЕЩЕ КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Небо голубое.
Черная сосна.
А над головою
желтая Луна.

В жизни или смерти,
а бывает и
хорошо на свете,
страшные мои.

ИЗБИЕНИЕ МЛАДЕНЦА

Голубым бревном луча
в лоб младенцу бьет Луна!
Он очнулся, трепеща.
Видно, получил сполна.

О Луна, нещадно бей
лоб, невинный лишь на вид!
Сколько (миллион) скорбей, -
станет старше, - претворит!

Пусть прочувствует он лбом,
что замыслил он в мозгу!
Голубым ему бревном
в темя! Или - по виску!

О, трепещет, озарен!
Не забудет и вовек!
Спи,
        быть может, вразумлен,
Царь Вселенной, человек.

* * *

Открыв окно, глядит в окно,
как в бездну ангелы глядят,
а рифмы, - значит, не дано, -
как зубы мудрости, болят.

Он до утра на бабе мерз, -
с похмелья кровью налит глаз.
Венера алая как Марс, -
к таким стихам не пишут глосс?

И вдоль стены сто лучших книг
уже осмыслить не суметь.
На что истратил жизни миг?
На смерть, как водится, на смерть.

Кривое зеркало в уме.
Посыпался соленый дождь.
И не хотел, чтобы в тюрьме
рождался сын, рождалась дочь.

В похмельном ледяном поту, -
о жизнь моя, ты - смерть моя! -
завыл на красную звезду
из ямы собственного "я"!

* * *

Вот Феб летит, с лицом Луны,
весь в облаках, от соли белых!
Я сплю, не смаргивая сны,
я снами озарен, как берег.

Любимый я, написан Фауст.
Судьба прозрачная струится.
Бела, как полоумный парус,
при свете совести - страница.

А парусник ползет подробно
и море меряет собою.
И шелестит громоподобно
серебряная ветвь прибоя.

СТРАСТИ АЛЕКСАНДРА МАКЕДОНСКОГО

Однажды Александр стоял как Петр
на берегу от пены мраморного Понта.
И около царя стеклянная цистерна
еще стояла. И в научных целях.

И начинается поэма: Александр
внутри стекла прекрасно поместился.
Тростинку высунул и даже дышит.
Затем неграмотные негры-лаборанты
толкают в Понт научное стекло.

Присутствует в числе почетных лиц
с визитом из Палеолита вождь пигмеев.
В черной ручище верная дубинка
как кегля. Сам-то выпуклый как кукла.
Рот до ушей вооружен зубами.
И страшно среди взрослых и смешно.

Покуда все не дышат, Александр
внутри стекла и Понта восторгался:
"Как лилии, раскрыты клешни крабов!
Коралл - как пряник в пурпурных пупырышках!
Бревно в броне из бронзовых зеркал -
и помавает плавником багряным!"

И этим самым плавником ка-а-к влепит
через стекло по морде Александру!

Вот негры слышат нервные гудки
в тростинку. Вот вытаскивают. Александр
свободен от стекла, но весь во власти страсти!
Одна алеет левая ланита!

С папирусными свитками, с вопросами
о впечатлениях толпятся летописцы...

Тут происшествие произошло:
протиснулся и встал перед царем
античный ротный прапорщик. Служака
и ветеран, грудь выпятив и зад,
протиснулся с узлом портянок, чтобы
на качество портянок указать,
заботу Александра о солдатах зная,

А то штабные греки, шибко грамотные,
гоняют в шею или по инстанциям,
а вверенная прапорщику рота
тем временем ходи в худых портянках.

Царь слушает. Но как! Сквозь линзы слез!
И чувствует себя таким несчастным!
Еще после подводного позора
он трудно дышит, шумно не отдышится...

И с плачем на лице в сей страстный миг
как звезданет по морде ветерану!
За что? Потом за шиворот хватает!
Потом за шиворот как зашвырнет
обратно - в только ахнувшее войско!

И узел следом как кочан капусты!

Все пятятся. И только черный карла
и кеглю уронил, и сам упал,
и держится за выпуклый животик.

Покуда он хохочет, дурачок,
откроем Элиана.
                            Этот автор
правдоподобно и, пожалуй, кстати
описывает страсти Александра
при чтении античных атомистов:

"Однажды Александр на бивуаке
от скуки или из любви к науке
взял в руки избранные сочиненья
античных атомистов - для прочтенья.
Итак, губами шевеля, как школьник,
читал. Внезапно побледнел как мельник.
Лик Александра - и мука, и маки.
Потом наоборот себя взял в руки,
а сочиненья с видом отвращенья
отшвыривает, не закончив чтенья."

И Элиан, пожалуй, справедливо
так объясняет проявленье страсти:

"Всю плоскую планету повсеместно
он проскакал, как хорошо известно,
и покорил все населенья, или
они вольнолюбиво отступили
на брег в мерцанье мразного тумана
последнего под небом океана.

Под сенью скал ютились населенья
и начали испытывать лишенья,
скорбь выражая в жалком жанре крика.
И умерли от мала до велика."

Тут Элиан, нормальный современник
геоцентрического Птолемея,
почел излишним обсуждать возможность
чрез океан отправиться на поиск
всем Александрам недоступной суши,
когда бы на попытку таковую
отважились безумцы населений.

То есть тогда и самые безумцы
не хуже нашего (и лучше!) знали,
что за последним океаном только
стеклянная стена - тупик Вселенной, -
и никаких обетованных суш.

Иного мненья были атомисты.

Побег, побег осуществлен словами,
что и планета наша (наша с вами)
не что иное как банальный атом
в дыму ему подобных.

                                "И об этом -
то прочитав, царь и вскочил, и пылко
воскликнул: "Вот, извольте, предпосылка
материалистической науки!
Вот чепуха чернил и вовсе враки!
Трус, трус и трус истолковал пространство
так просто! Так просторно! Так пристрастно!
На дне единственного мирозданья
давайте преисполнимся сознанья
безвыходности судеб. С нами боги
недаром подают пример отваги
быть под стеклянным колоколом тверди
богами места, времени и смерти."

Закроем Элиана и вернемся
на берег Понта.
                          Звезды над шатрами.

И только трое бодрствуют из всех.

Вождю пигмеев отвели (ведь вождь)
отдельную палатку. Все удобства.
Что же ему не спится? Осознал
бестактность давешнего смеха своего!
Ручища стискивают кеглю. Ухо
улавливает шорохи извне!

Решает от греха уматывать до света.
И очень пригодится верблюжонок,
подаренный намедни Александром.

И прапорщик обижен в честных чувствах.
Пришел на берег Понта отдышаться.
Фингал под глазом как фиалка. Звон
в ушах да и понятный лед в желудке.
Страшится прапорщик: "Сорвут погоны!"

А что поделывает Александр
тем временем не историческим, а личным?
Внутри шатра шатается как маятник.
Античным алкоголем обуян,
пинками кувыркает табуретки.
На что обиделся? На оплеуху?
О юноша, - совсем еще философ!

Э п и л о г

Построены шеренги. Опоздавших
торопят прапорщики тумаками.
После вчерашнего употребленья
сам Александр на розовом и резвом
коне - едва не падает с коня
и вообще имеет бледный вид.
И вообще заминка: Александр
как бы колеблется и недоумевает,
куда вести и войско и себя.

А никаким не временем - пустым
пространством (именно через пустыню)
на верблюжонке удирает карла.
В Палеолит обратно. Путь зернист...
Вселенная песка с огромным Солнцем.
Температура воздуха - все сто.

Вотще завыл верлибры... Не поется!
В пустыне пусто - глупо в голове.
И оробел. Не выручит и кегля.
И верблюжонок тоже запыхался.

* * *

В саду папирус перепонок,
слюда чешуек, черепица.
В саду задумался ребенок -
уже секунду не резвится.

Под ним геенна перегноя!
И червь из Тартара в траве!
А он осознает иное -
иное небо в голове!

ВЕТЕРАНЫ

Только варвары павших своих забывают,
а у нас и младенец скорбит с колыбели.
Только варвары водку водой запивают,
если пьют за Отчизну и мирные цели.

Приготовил папирус? Вторую пехотную роту
помяну поименно в течении мудрой беседы.
Десять лет я ходил в рукопашную, как на работу,
в деревянном коне задохнулся за час до победы.

А живем хорошо. На хорошее слеп ты?
Все одеты, обуты. И - чем не жилище?
В месяц раз получаем почетные лепты.
Почему так ехидно спросил ты о пище?

Ты меня огорчил. Нет, прощай. Да, прощай в самом деле, -
неспроста и соседи ворчат через перегородку.
Впрочем, в нашем дворе из асфальта растут асфодели.
Мы их жарим потом и едим под холодную водку.

* * *

Именно мы - и варвары, и дети -
и были поэтическая школа.
Щиты из кожи и мечи из меди.
Из букв и букв героика глагола.

Пехота юная в одеждах алых!
От воздуха мечи дрожат, как свечи!
Смотри, не высыхает соль на скалах.
И воины воскреснут в устной речи.