Книга стихотворений. СПб.: Пушкинский фонд, 2001. Серия "Автограф". ISBN 5-89803-072-7 64 с.

I

ОРФОГРАФИЧЕСКИЙ МИНИМУМ

Ивану Ахметьеву

Акация, хочу писать окацыя,
но не уверен, что возьмут
ломать слова, когда канонизация
литературы, где людей живут.

Не пушечный, хочу найти подушечный –
мне сильно видно на глазах:
успенский мышечный и ожегов макушечный
в отрывках, сносках, черепках...

Под лестницей-кириллицей скрипящею
перилицей могу уметь,
пока ходящею, шипящею, свистящею
я отвечает мне, что он ему ответь.




* * *

От русского русское слышать приятно.
Оно и понятно, хотя непонятно.
Но ладно, душа, расскажи как хотела,
чтоб тело души наизусть уцелело.

Душа-то хотела, да ей непривычно,
не страшно нельзя, но почти необычно
услышать одно, а расскажешь – другое,
не слишком совсем, но слегка неродное.

Меняется делаться главное что-то,
не просто всё это, а то-то и то-то;
и я понимаю, что я понимаю
не то, что понятно, а что понимаю.

Какая, соратники, хилая почва,
из шахт мусикийских неточная почта!
Какие, болельщики, наши нагрузки –
нам речью прочесть не бывает по-русски!

Вотще мы хлебали кощеево семя,
нам сдвинут живот и отвинчено темя.
В расстрелянной чаще, в намыленной роще
не нужно почаще, неможно попроще.

Я вышел в большое и в тихую рыбу,
в почетного пробу, в печатного глыбу,
но нет мне учебы и нет мне совета,
за что из меня получается это.

Я русскую руку рукой пожимаю
и душу сказать по руке отпускаю,
по поводу смысла, по памяти слова...
Но знаю – надолго не будет такого.




НА ОТЪЕЗД Д.М.

Куда зачем тебе; раз рыбка-силомерка,
веслом зазубренным написанная мелко
и неразборчиво; попомни, что тогда,
раз чайки принялись; раз чешуи и меха
нельзя за волосы – им плешь едва помеха:
вполне проедена, ан светится! Да-да.

Ты есть не ты себе. Особенно однако.
А то – цветаеву с укропом пастернака
(как весь раскрылся весь и рифмою першит):
по биты губы им гранитною волною,
ковчегом гибельным, который сам собою
за море голоса внимательно спешит.

Мужская косточка из Ноя остается.
Но как бы сразу проглотил – под сердцем трется
толпа безлюдная, готовая иврит.
В честь филологии с куплетом и салатом
развесим головы хроническим салютом
и остановимся – почем я говорит?

Вот ведь рапсодия! но сквозь крутую жижу,
глаза оскалив мне и глядя, не на вижу, –
с Мазая зайцами и Даля языком
столетней выдержки, – я гору дождевую
в потопе важную, я тучу нежилую,
строку бегущую, соленую тайком.

На днях пловцу сего объявят аргументы,
армейский выговор, ударные акценты,
струю тартарскую и прочее ему...
Всё громко капает; слеза звезду находит;
имея родину бездонную, заводит
во след еще одну; придумаем к чему.

Нив сфасаим пока, наби, туда отсюда;
что отличает нам пегаса от верблюда –
конька небесного ужо исполнит речь!
Души слюной когда из лона Прозерпины
когда пропитаны такие вдруг картины,
то посмеемся, как вода размокла течь.




НАЗАД

Тяжелая слепая птица
назад в язычество летит,
и мир асфальтовый ей снится,
и Гегель, набранный в петит.

Михаил Лаптев

Вчера бы снег сегодня, если снова
легчайшая и зрячая основа:
проверено на нитке снега слово –
Господня нитка многое шумит
про двор асфальта с тенью неживою,
что стал хотеть лететь куда собою,
но расхотел лететь. Теперь летит.

Не тут же сведенборги замечали
того, что ясно выше и вначале,
но в ледяных концах седьмой печали,
смотря внутри, как бывший психократ,
я видел мне не демона с рукою –
тебя с тобой, который стал тобою:
ты треугольник вписывал в квадрат.

У Гегеля ищи, у Гераклита,
у кегля, у немецкого петита:
– Все вещи нет; одна вещей забыта;
Другая – вспоминается не как.
И Ding an sich за дымом или снегом
(душа моя твоей) серьезно следом
вдруг потянула вверх. За чем же так.

Плеснув в раю, не растворившись в лимбе,
ты закипел в мемориальной колбе,
но, чистый дух, новорожденной лимфе
не всё кого толкнуть во что толкать
движением, достойным элеата,
как в этот снег, чья цель стоять куда-то –
в пустое тело, видимо. Опять.

Недалеко спросить у Променада
с кого нам жить и как всё это надо,
кому из неба треугольник ада:
кровь, дерево, железо и кирпич...
Но Миша – тенью брата или братом –
бьет алфавит над городом квадратом!
Священный и спортивный паралич.




КАРАНТИН

Николаю Звягинцеву

Под сердцем сильная спит змея,
как спичка, вынута наугад.
Восток: печатная чешуя;
поодаль битва идет, солдат!

В апреле синяя прорастет,
в июне белым сгорит, как соль.
Чуть выше локтя ударит сталь
и всхлипнет: "Девочки, недолет!

Держать бумаги, звенеть струной
я не способна, зато могу
рептилий Феба давить собой,
на пограничном свистеть лугу!"

А то ли дело – галдеж и двор,
голландский завтрак, молочный ход
ползучих пасынков длинных нор,
протяжных узников узких нот.

Есть медуница и есть осот.
Ты ляжешь между, поскольку тут
скрипичным жалом проверен рот,
хранящий крепкую немоту.

И не откликнешься, как живешь,
но – самым доблестным из ужей –
шипящей лентою проскользнешь
в неназываемое уже.




* * *

В словах Алексея Цветкова,
которые сразу любил,
цветник водевиля такого
понравилось, что находил –
на всё разложилась Эллада,
на всех филомела растет,
а в черные дни Ленинграда
по Бродскому Питер бредет.
Испуганный волк и указчик,
глотнувший из этих шагов,
предъявит тяжелый образчик
классически чистых стихов:

"К слезам потянулась старушка
с готовой совой на плече,
с разбавленным болдино в кружке,
с капустой на мирном мече;
каррарская крошка под кожей,
папирусный вирус в перстах..."
Положим, каким-то серёжей
сыграют на данных страстях.
А мы – никакой победитель,
нам незачем лучше спешить.
Пускай разрывает учитель
набухшую красную нить!




АКМЕИСТЫ

Зачем, потяжелев, Ахматова-пчела
с картавым родником полет переплела?
Как будет Гумилев, которого читали
под гнетом мертвых муз, либидо и печали?

Не знает отвечать наследный адамит,
но пробует стихи, очками шевелит,
и двигает в тетрадь искрящею рукою
не то, что о себе, а что-нибудь такое:

– Подушку второпях примерил Мандельштам,
сон именной сбежал по ребрам и устам,
а там – подледный быт, журнальный клев богатый,
гражданские долги и перевод горбатый.

Подлеченная речь, опричь прокат цитат –
у Нарбута всегда Зенкевич виноват,
у Бриков биллиард, и Шкловский, и чекисты,
у Мнемозины креп и холодок пушистый.

Поставлен разгребать исписанную мглу
крылатый эллинист кругами на углу.
Но черно-желтый свет на стогнах Петрограда
не переходит в смерть, как следует. Как надо.




ПОЭТ

На черную музыку вышлем дозором
          строфу из дождя и травы,
держа говорить драгоценным укором
          большое лицо головы.

Запомним деревья и двинем их следом –
          пусть светом накатится гром
на страшное место за домом и садом,
          как мог бы поэт о другом:

"Из горницы в сени свеча отступает,
          сверкает на маковке крест,
и форму, как рифму, себе подбирает
          души золотой манифест".

Я взять приготовить куплет Пастернака;
          болтать его эдак и так
пытался уметь, но семантику знака
          мне нет, не раскрыл Пастернак.

Товарищ писатель – сердец воспитатель.
          Не надо его объяснить.
Я песенный стану ему подражатель,
          а он мне прочтет, так и быть:

"Из комнаты в душу свеча переходит,
          душа растворяет свечу,
но ряд операций в пути происходит,
          с которыми лучше к врачу.

Бормочутся дрожжи, и брыжи, и фижмы,
          случаются тремор и тик...
Я вынесу всё! Я поэзию выжму.
          Я спрыгну сейчас, проводник,

под сильную землю за домом и садом,
          под книгу, забытую в срок,
с лиловой грозой, с пионерским отрядом,
          с моим языком поперек".




* * *

Как сделать что было в начале,
что были мы дети страны,
что верхние сосны качали
и мы собирались нужны?

Стихи говорили чуть слева...
Признал у костра пионер,
что, кстати, названия слава
не важно ему, например.

Но возрасты уж поменялись!
Прошедшего вряд ли вернуть.
Зачем разве сосны качались,
чтоб нас хорошо обмануть?

В лесу на лежачей опушке,
подросший всего ничего,
вдруг был нам какой-нибудь пушкин,
а мы пропустили его.




СООБЩЕНИЕ

1

Илье Кукулину

Уже за прочерком не видно, кто из нас,
еще которому не надо о котором,
как вдруг по скатерти копытами пегас
в гостях набросится за этим разговором.
Тогда раскольником старуха топоров
похожа Лотмана в Саранске на немного –
места помечены обмылком диалога:
саднит орудие в усах профессоров.

Объявит радио перегоревший луч.
В сортирах камерных исполнится музыка.
С размаху попою глотнём кастальский ключ.
Чтоб горлом выпала червивая гадюка.
Горазд зашкаливать центонный громобой.
Держать просодией леса, поля и реки.
Печёнка звякает в народном человеке.
Чревата Родина акустикой такой.

До боли вкалывать машинке языка!
Сквозь треск поэтики, в числе коммуникаций
закурит "ЛЕРМОНТОВ" цыплёнка табака,
примерит лебедя накаркавший "ГОРАЦИЙ".
Но понадеемся, кто это произнес,
что речь сработает, а сколько раз – неважно.
Молчать отважимся мажорно и протяжно
до ранних прописей, до азбуки всерьез.

2

Я как-то помнится, что "А" хотел сказать,
подвигав памятник защёчный! и чудесный;
в нем речь кончается то дергать, то качать,
то: в столбик синтаксис нарезать интересный.
Богат, коллоквиум, промежностью, подчас,
слегка, эротики, допустим, структуральной,
из-под, веселые, мы, вылезли, печально,
и, ну, затрагивать, культурных, васисдас!

Нам им чтоб хочется жилось наискосок –
кривило зеркало и кофе мимо чашки;
всё переставлено – попробуй, потомок? –
там ударение, где вукбы на мубажке.
До референции, до кладчика всерьез
молчать заслушаем негромко и нарочно,
что слово сделано, а кем из нас – конечно!
такпо при ветствуем к тоэто про изнёс:

"Чшу Шлуя вем удне, ехайскиа можи,
коде прываше вы? кугде бы на Аране,
не гурувех целай бужасшваннея пане,
кек жолевриный крин в чожиа лобажи.
Чшу нед Эрредую кугде-ту пуднярся?
Сай дринный вывудук, сай пуазд жолевриный!
Я списук кулебрай плучар ду саладины:
бассуннаце, Гумал, шогиа пелося".




* * *

Ну, допустим, не все. Но забыты.
Марсельезы мои, нереиды...
Я для них отсидел за столом
день победы, беды и обиды,
вроде сада серьезен челом.

Дескать, что за четверг получился,
дымным деревом кверху спустился?
На четырнадцать детских шагов
что за ангел вздремнуть отлучился
со своих трудовых облаков?

Спим, ценитель и клумбы, и грядки.
А Ветровна, а птичка-тетрадка
мимолетом звучит по пути...
Это русская наша разгадка
Эфиопии нашей в груди.

Безусловно товарищ, певица,
Вы достойны сюда удивиться,
замещая журнальный улов
простака вне разряда столицы,
но в ряду просвещенных углов.

За недальнего света наградой
я поближе уйду, если надо
областные смотреть вечера:
ненаглядный пример листопада
был такой красовицкий вчера!

Здравствуй, тайная верность кому-то,
и молчания, здравствуй, минута;
до свиданья, мой голос любой, –
в жадном горле застряла монета;
марсельеза; любовь; не любовь.




* * *

Елене Долининой

Без заварки крутой кипяток, сигаретка одна на двоих...
Ворошиловский, помнишь, стрелок был нам близок в исканьях своих?

Есть еще и такая тоска: в соответствии с книгой одной,
грека в Лете по локоть рука, Генри Миллер поводит клешней.

Трупик рака мусолит птенец, помещенный в специальный прибор;
за щекой у него бубенец, и недолго лететь через двор.

Перекручен родной горизонт и продут позвоночным столбцом,
чтоб нашелся древесный резон за Париж приниматься птенцом.

Но эзоповы комплексы здесь – разновидность тюрьмы и чумы,
потому что восточная спесь расписной не унизит сумы.

Вот. Раскосым глазам никогда не увидеть свободной любви,
потому что иная звезда, словно лед, растворилась в крови;

потому что открыла стрела путь кратчайший в скворечню души,
и скворец, становясь из стекла, научился считать барыши...

За великой спиной Лао Цзы, где певец желтым небом промыт,
где вполсилы прикушен язык, – спи, проклятый бухгалтер!

Не спит.




* * *

Подруга никогда сегодня виновата –
          погасла опера в крови...
Ты любишь метроном? вот так и я когда-то
          любил предмет любви.

Едва определит разумная красотка,
          что денег часто нет,
– Сомнений тоже нет, но есть покой и водка, –
          отвечу ей в ответ.

Под маковую тень цезуры и венеры,
не покладая глаз, ровесница меня,
спеши собой делить жилплощадь сей химеры,
где гордый внук, и финн, и прочая родня.

Кому не устоять в монументальной позе –
          тому разлука позади.
Кому подарок был на искреннем морозе
за то, что проследил два тела во плоти.

Кто Моцарта прочла, кто с Кантом осторожен,
кто людям посвятил гуманитарный хлеб,
кто говорящий кто, губами неподвижен,
          в тебе могу взахлёб.

А что там сообщать, по сердцу понимая,
          легко ли, тяжело
идут и этот снег, и эта дорогая?..
Пускай себе идут, куда оно прошло.




ДИСПУТ

С одною-хорошей, порою
мы вместе на берег короткой реки –
Салгир называлась...
                                    Со мною
одна очень споря, и не пустяки!

Где ивы растение тенью
легло нам на руки – мы сразу в тени
с подарком такого портвейна,
вопросы решая, волнуясь одни.

"Кто в Боге-во-мне или рядом,
никак посудить не сумев, не берусь...
Одна! я напуган не адом –
себя не имея, боюсь."

"Кого это нас ты считаешь,
кто может хоть как-то кого?
Ты важные спины явлений хватаешь,
в которых тебя ничего!"

...тем временем сбоку светилось,
река оставалась водой,
и так это честно крутилось,
в одной, и во мне, и со мной,

что всем рассуждениям – хватит!
а только побыть над рекой
с портвейном, которой не хватит,
с одною-со-мной, и со мной.




СХОЛИИ

I

Здесь вечности разряжен автомат,
и это хорошо, что он разряжен,
поскольку, если б был бы он заряжен,
я б изнемог от изобилья дат.

II

Здесь муторно, здесь выгодно. Смотри –
ты бросил камень, но летит обратно,
и сквозь него просвечивают пятна
семьи и школы. С гоголем внутри.

III

Настолько здесь разъяты небеса,
что рыбы заплывают в телескопы.
Здесь очевидно, что уста Европы
не плюнут в азиатские глаза.

IV

Здесь лотерея пряничной орды
способствует размаху кругозора
весталок, что выходят из фавора,
чтобы войти в торговые ряды.

V

Здесь Греция, как черная вода,
в косматой скифа булькает гортани,
пока в словарной стуже, как в нирване,
речь бороздят ахейские суда.

VI

Что костный мозг, мы выпили букварь
и вмерзли в эйдос, и свеча горела...
Душой едва разбавленное тело
открыло рот и означало: царь.

VII

За то, что воздух выдан на века,
благодарим тебя, о повелитель!
За влажный окрик допотопных литер-
атур, читай – за мясо языка;

VIII

за глухоту оливковую рощ,
за местный мрамор, платную элладу,
за мед кириллиц, принявших по блату
чужих бессонниц праведную мощь;

IX

за эту плоть, отверстую теперь,
за эту жидкость, бьющую по венам...
Овца античных пастбищ, извини нам –
ты не воскреснешь, одинокий зверь!

X

Наверное, и в этом есть резон,
когда, домой вернувшись в полшестого,
набравшийся аэд и казанова
откроет отопительный сезон.

XI

Не холодно, но глупо умирать.
В чем, в чем – а в смерти жизни не откажешь!
На это, друг, ты ничего не скажешь.
Мне тоже больше нечего сказать:

XII

".......................
.........................
.........................
........................"




* * *

Так сказать, ничего не сказать;
всякой буквой листок исчеркать –
кто за осень, которую летом?
кто за слово (оно почему)?
кто за дерево, дождик и тьму?
мы за них побываем поэтом.

Он стакан и язык растолок,
чем нашел от себя порошок;
оказавшись в крови у гурмана,
порошок произвел тошноту –
жуткий гнозис прихлынул ко рту,
и взяла объяснилась камена:

"Со вселенскою скорбью в паху
ты гоняешь перо на меху,
верный топике огнеупорной;
перестать не умея никак,
нос и локоть, штаны и пиджак
ты заляпаешь музыкой черной.

Всё мрачнеет тебе, подлецу.
Ты ли тенью скользить по лицу,
я ли может за кем воздержаться,
враг землистый, братан вороной,
ты бессмертен, но ты – неживой,
и будить мне не хочется братца."

Как сказать ни о чём: не сказать.
Что ж, камена, давай пропадать!
Ничего нам друг другу не надо –
только дерево, дождик и тьму,
только слово, и то никому
ни за что, обещаю, награда.




НЕ СТАНСЫ

1

.никто по именному падежу,
о чем на ты немедленно сужу,
когда стоит падёж заглавной точки?
На всю трибуну сварен пушкинист:
пересолить пушистые листочки
в архивный хор готовится солист.

2

Но с чем теперь на вкус твоя строка,
что, верится, хвалили где река?
как тело ты? кем дух твой без названья?
Тут дело речь вовсю произошло,
не потому, чтоб вымучить мычанье,
а для того, чтоб грустно и тепло.

3

Велик словарь – предатель и герой.
Склони тебя перед его горой,
столь высоко закрытой в цвет заката,
что ты, перстом вскочив на карандаш,
туда стишка, едва стишком куда-то,
слегка навек попишешь и отдашь.

4

Мне смерть – ОГО! а ты весьма сумел...
Но разве телевизор твой удел,
дабы питаться собственною тенью?
нет, станешь – плачу – самое дитя,
дождем-темнея, празднуя-сиренью
и ангелом-летая, не летя.

5

Так навсегда не частые из нас,
как много хорошо пока сейчас, –
ну, кофеечек, юбочка, журнальчик...
Была бы вечность, вот бы мы ее!
которую запомнил очень мальчик:
скамейкин двор и прочее свое.

6

Захочется чужого, да куда...
Растет губам красавица вода,
жаль, есть в конце, никак сказать, зараза?
Алалия, десятая сестра,
перевела, что зря обед заказан
из музыки, любви и топора.

7

Казалось бы, увы? А не спеши.
Приборов мимо лиру раскроши
на тридцать три игрушки, не игрушки,
и за столом веди себя народ,
пустыней было что пропал пирушки,
но справился – читать торобоан.

8

Хотя не читка пробует сердца,
порви рецепты общего лица:
не видя рая, побояться ада
нигде ничем ничуть ни не за что
ни с кем и не с кем никогда не надо!

9

Зато ни кто не будет как никто.




* * *

Мне был анальгином вдвойне Аполлон;
негаданный всуе товарищ
играть принимался с различных сторон,
а я полюбил его игрищ –
пуская слюной изумрудный алмаз,
пернатый гусар прогорал как-то раз;
извергнув такого урода,
стремглав отдыхала природа.

За этим процессом смотря наобум,
уверенно сбившись со слога,
не в праздничный траур я дудку обул,
но в пульс одного педагога,
что жил со дня на день, как четкий сверчок,
пока не сорвал понемногу урок,
доверчиво предал знакомых
детей и зверей насекомых.

Медвежий комарик, щенок муравей,
извольте заслушаться сами,
как он расплескался в древесной траве,
веселыми рея ногами:
"Не то чтобы вахту я в силах стоять,
но зов долга долго зовет прозябать, –
грешить приближается нимфа,
грохочет железная лимфа."

А дудке по совести нотный паек –
сквозь смех она вроде поплачет,
приветливо слезы подсыплет в платок,
подушку подружкой назначит,
и в каше щебечет, и в чаще горчит,
всего-то себя зарывает в зенит...
Ух, ты ж моя светлая дудка!!!
судьбы воровская находка.

Ботаника эха твое ремесло,
генетика, в принципе, звука;
недаром нам общее сердце свело
борьбой до последнего стука.
Недаром сорняк, испуская вокал,
цветочные розы топтать поскакал
(прости ему ритм нетипичный,
поскольку он редко тепличный).

Оркестр в мозгу осторожно пророс,
арийская ария спела,
чтоб стал ностальгия втройне кипарис
сотруднику милого дела.
Прошу, передайте моей госпоже
все то, чем я вот объяснился уже,
что творчество – сложная штука...
Пусть будет паскуде наука.