ОЛЬГА ЗОНДБЕРГ

Из повести
Отрывной календарь навсегда

        Я никогда никуда не еду одна, всегда беру этого человека с собой. Он мой сбитый машиной Джимми и уцелевший Микки в одном лице. Я спрашиваю у него про знак Зодиака, называю свой, он не отвечает. - А по гороскопу друидов ты кто? - Лесной орех. - Вижу, что не домашний... - Ты же говорила, что едешь одна. - Я говорила? Я не могла так сказать. Купив по дороге кривой багет, завязываю полиэтиленовый пакет узлом, чтобы хлеб не пропитался бензиновыми испарениями, и несу его вдоль проезжей части, перехватив около центра тяжести, пусть распрямляется, если сможет. Он открывает не сразу, удивлен: "Ну вот, теперь и ты приходишь в гости без предупреждения" (пояснение: есть некоторые вещи, мне не свойственные - например, я не курю, не люблю много пить, не ругаюсь вслух матом и до сего дня не ходила в гости без предупреждения). Я парирую: "А ты теперь спишь в двенадцатом часу, да? Послушай, ты случайно не помнишь, второго мая девяносто седьмого года я действительно зашла к тебе в гости часа в четыре, или это плод моего воображения, в отсутствии других плодов временами не по-хорошему плодовитого"? Он ставит "Безобразную Эльзу", я злобно смеюсь, потому что нам тоже по двадцать семь, кроме того, я не люблю музыку, у меня нет радиоприемника, я ни разу не включала MTV и не помню названия ни одной песни, появившейся за последние девять-одиннадцать лет. Музыка всегда мешает мне думать. Может быть, с возрастом это пройдет. Она мешает мне делать все. Он возражает, что музыку надо слушать в расслабленном состоянии, когда думать не хочется. А я, может быть, только в расслабленном состоянии и могу думать. В состоянии собранности мне не думать надо, а чем-нибудь полезно-профилактическим заниматься, читать, например, "веб-дизайн" Кирсанова для общего развития и поддержания вкуса к жизни. Он, вкус к жизни, почему-то очень быстро и бесследно исчезает, если его не поддерживать чем-нибудь вроде этого "веб-дизайна". Никогда не спрашивает, чай или кофе - просто берет с полки, с закрытыми глазами. Эй, ты, прекрати эту песню немедленно. Без труда не вытащишь и каплю из пруда. Даже если это очень одаренная капля, понимающая, чего от нее хотят. В магазинах одного московского торгового дома, не буду его называть, соискателя должности продавца заставляют три дня трудиться безвозмездно, то есть даром, а потом выгоняют. Суки позорные. И не говори... Автобус подъезжает к центру, я узнаю места по воспоминаниям об оставленных там действиях, в некоторых местах даже отворачиваюсь от окна, так стыдно. На отрезке между улицей 1905-го года и Баррикадной, например, все мои случайные знакомства заканчивались необъяснимыми проклятьями в мой адрес - впрочем, я не в обиде, само стремление хоть к какому-то контакту дорого стоит, здесь, кстати, хорошо бы поставить мемориал Золотой Орды и памятник Чингиз-Хану лично, за пассионарность. Проходя по городу пешком, я узнаю места по воспоминаниям об оставленных там действиях еще быстрее. Вот здесь, обсуждая кое с кем возможность похода в лес за грибами на выходные, я посетовала на то, что их нестяжательство, то бишь чувство вины за любое приобретение, вечно заводит всю компанию в такие места, где нет даже поганок. Они обиделись, но это правда. Даже неизбежный житейский опыт они справедливо считают приобретением и всячески минимизируют. Что поделаешь, эволюция достигла в образе человека способности отторгать что-либо еще до возникновения. Простой клетке до этого как до луны. Вот здесь я впервые заметила, что когда человек ходит, одна нога у него стучит об асфальт немного громче другой. А на этом месте я жаловалась кое-кому на усталость и нечаянно сказала: "Не в том беда, что людей используют, а в том, что используют неравномерно и не на все сто процентов". Эти слова выплеснулись из меня с явным, хотя и осознанным позже, умыслом обратить внимание собеседника на то, о каких именно неиспользованных возможностях я сожалею. Трансгенные особи, вегетативное размножение, хирургическое вмешательство в сознание - все средства хороши, чтобы наконец разделить нас всех по-настоящему. Только тогда мы перестанем ощущать силу отталкивания, заставляющую всех бежать ото всех, обоюдно компрометирующую нас, как полемика Канта и Гердера, как zip-дискета, на которую исподтишка перебрасываются все выяснения отношений в мире, неразделенного, но более чем реализованного безумия floppy дискета. Пока частицу что-то держит, она ничего не хочет и ничего не может. Нестабильное вещество должно распасться, иначе его атомы не смогут сложиться ни во что другое. И только тогда, когда они полностью отойдут друг без друга, им не нужно будет никуда бежать. Иногда по утрам мы встаем друг против друга по разные стороны кружевной занавески, отделяющей, вместо двери, кухню от коридора, и смотрим, у кого какого цвета глаза. Это у нас проверка на готовность двигать внимание дальше, сообщать ему свойства, которых пока нет. Из мелких рыбных косточек, при обычных условиях застревающих в горле, взрастить скелет живого существа и осторожно-заинтересованным обращением помочь ему обрасти мягкими тканями и мехом. Об этом сочиняются все ранние стихи. - Смотри-ка, мышка. Я иду посмотреть на мышку, но в мышкины планы это не входит. Она живет в мусорном контейнере на улочке N и питается объедками ресторанчика M, а именно... (уловить, чем питается мышка, я не успеваю - мы идем дальше). Как хорошо не мешать, не просить, не преломлять ни с кем кружево решетки дифракционного назначения, только следить за мелькающими несовпадениями контуров, за эфемерными различиями в движениях, за тем, какими импульсами и какими словами другой человек сейчас настраивает себя на то же самое усилие - не надломить кружево решетки, с равной скоростью соскальзывающей под лед северного побережья Гренландии, на дно Влтавы или в виртуальные сточные воды трех московских вокзалов - сквозь пальцы, сквозь канцелярские бугорки, мозоли усердия и привычки, царапины коллизий, заусенцы невмешательства, вниз, по заигранным ногтевым пластинкам с непроставленным сроком хранения, угадать который с определенного расстояния легче легкого (не попасть в протяженную цель невозможно). Не мешать, не просить, только смотреть друг на друга сквозь уцелевшее кружево решетки, сквозь треснувшее во время игры чужих детей стекло. Рядом с нами жили и свободно гуляли по улицам зверьки различных семейств. Все они совсем не знали по-русски, а по-английски понимали только то, что им хотелось. Если нам нужно поговорить ночью, рассказать какую-нибудь подробную историю из своего детства вперемешку с местными байками, тогда мы не встаем по разные стороны занавески, мы ложимся на пол. Кто начинает разговор, тот и ложится на пол первым, и мы говорим, а потом возвращаемся на свои верхние этажи и засыпаем. Пока я поняла, что в любое время суток можно лечь на пол и поговорить, многие мои сверстники успели стать очень молчаливыми людьми. С ними я буду по возвращении пить моравское вино, обрывать и подкалывать, не звонить по полгода, со временем переставать сообщаться электронной почтой, и когда неприкосновенность частной жизни подведет нас к той черте, за которой исчезают все прочие принимаемые жизнью формы, с ними я буду вымирать поодиночке. За окном на траве, совсем близко друг к другу, лежат и перемигиваются два свежевыброшенных бычка. Недавно они оба попали в хорошие руки, и теперь делятся впечатлениями, им есть что вспомнить. - Тебе не кажется, - спрашивает первый, - что им следовало бы купить подарок ребенку еще в Москве? - Какая разница, - возражает второй, - все равно день рождения только завтра. Кстати, ты заметил, они оба в последнее время боятся прикасаться к детям после нашего брата. - Ага, - оживляется первый, - я тоже это понял. Не завидую им. А телефон-то у тебя откуда? - Помнишь, она держала меня вот так, - показывает второй, - я несколько раз прочел у нее на руке цифры и запомнил наизусть. - Ну и память у тебя, - удивляется первый. - Как ты думаешь, а чей это номер? За окном на траве. Днем на их месте уже сидел тот, мимо кого мы с тобой прошли. Он ждал нас. Он посмотрел так, как будто одного из нас не существует в природе вещей, непрозрачно залил всю нашу жалкую однослойную кортасаровскую togetherness одним взглядом, отозвал одного из нас в сторону, и вдруг они оба повернулись ко мне спиной и пошли. Я ненадолго остановилась полностью, соображая, идти за ними или в противоположную сторону, в голове у меня почему-то все время вертелись простые столбики арифметики, я по очередному кругу перепроверяла, действительно ли до 2000-го года осталось ровно сто одиннадцать дней. Эта встреча была легка и неотвратима, как наказание за мелкое хулиганство. Онтологически подозрительна, как борьба за мир. Одних людей похищают инопланетяне, других - вполне земные как бы знакомые, от нечего делать, впрочем, скорее от "делать", чем от "нечего", так уж устроен мир. Потом я заняла покинутое место и стала ждать, мысленно останавливая проходящих мимо людей и отмечая их количество поочередно длинной и короткой стрелками отказавших еще в дороге часов. Однажды я хотела выяснить принцип работы будильника, по звонку которого просыпаюсь вот уже десятый год, но у меня ничего не получилось. При моем характере и образе жизни никогда не знаешь, к кому обратиться с тем или иным вопросом, вечно боишься перепутать часовую мастерскую с профсоюзом работников железнодорожного транспорта, секция стрелочников. Когда-то с целью избегания подробных расспросов я и сама придумала универсальную оборонительную конструкцию. К примеру, меня спрашивают: - А что ты там ела? Я отвечаю: - Не помню, ударили по голове, очнулась - сыта. Или: - Где была? - Не помню, ударили по голове, очнулась уже дома. И так далее в том же духе и даже, ох ты господи, на те же буквы. Хамство, конечно, но что поделаешь, не нравится мне разворачивать скомканные бумажки, если только... но так не бывает почти никогда. Боюсь, моя же конструкция сработала слишком буквально и против меня, потому что, разбуженная яблочным запахом с застекленного балкона, открытого в комнату, я захотела встать и взять яблоко, но вместо этого открыла глаза на берегу воды и поняла, что меня ударили по голове этакой изящной и подвижной металлической палочкой длиной в 760 поставленных друг на друга вертикально миллиметров, совместно принявших на себя работу атмосферы. Теперь я совершенно спокойна, у меня царапины на руках и ногах, соленый песок под ногтями, я ничего не помню, забыла даже то имя, которым назвали меня родители или кто-то им подсказал, да не случится с вами ничего такого. Если спросят, лучше представляться первыми попавшимися именами, чтобы легче было вспомнить настоящее (смотрелась в воду сразу по пробуждении, это не помогло). Не знаю, куда идти. Не пришлось бы на помойке ночевать или в обезьяннике, да не случится с вами ничего такого. Такси я поймала быстро и легко, потому что не плакала, по крайней мере, не показывала этого. - Куда едем? - В парк. - В первый автобусно-троллейбусный? - Нет, в ближайший человеческий. Ни таксист, ни я не шутим. Вспомнила, как меня зовут. - А где твой муж, красавица? Сбежал? Открыв сумочку, показала ему игрушечный шприц, прямо в зеркальце заднего вида, иголкой к себе. Он медленно обернулся. - Употребляешь? - Дело в том, - отвечаю, - что если бы от меня, как вы только что изволили предположить, сбежал муж... вам интересно? Так вот, если бы он, как вы говорите, сбежал, я одела бы второе такое же, какое на мне сейчас, платье, только другого цвета, менее яркое, поскольку предварительно вымоченное в тяжелой прозрачной жидкости с ароматическим запахом, ввела бы с помощью этого простого инструмента в свою скучную кровь немного другой прозрачной жидкости, со сладким запахом, и перед погружением в сон поднесла бы поближе зажигалку "Золотое кольцо", подаренную мне на одной табачной выставке в Питере прошлой весной. Не надо так на меня смотреть в ваше зеркальце задней мысли. Я еще ничего подобного не сделала. И вообще ненавижу лекарства, уколы, всю эту биохимию. А вы следите за дорогой, пожалуйста. - Да, - ответил он, - я понимаю. Где-то я видел похожую сцену, в каком-то, по-моему, латиноамериканском сериале. Одна девушка, тоже от несчастной любви... - Прошу вас, не верьте этим сериалам. Каким угодно, только не латиноамериканским. У них там все наоборот, все с ног на голову. Атмосферные явления пахнут государственными переворотами. Мужчины пахнут кровью убитых животных. Животные разные, а имена у мужчин из серии в серию одни и те же. Женщины все одинаково пахнут землей, дымом и атмосферными явлениями, и не различишь их даже по именам, какая разница, Флоринда, Люсинда или Ремедиос, там, на родине понимания государственного переворота как атмосферного явления, от всего пахнет дымом, даже нет необходимости жечь книги, кинопленки или статьи закона. - Если ты сделаешь то, что сказала, от тебя тоже будет пахнуть дымом. А потом землей. Ты не боишься? - Совершенная любовь изгоняет страх, совершенная любовь изгоняет желание внушать страх, она никогда не позволит себе принимать пугающие древние обличья перед своим избранником, не станет испытывать его на прочность, оборачиваясь вокруг их общей оси огненным столпом. Она совершит для него все, но только не это. Глубоко под землей, на главной станции метро главного города моей страны, в беломраморной нише, зимой и летом, в полдень и в полночь, всегда до краев налита грязная лужа, от сотворения мира лежит в ней грязная свинья, и никакой геракл не может ее прогнать, потому что десятки поколений людей моей страны неэкологично бросали мусор на землю, неэкологично делали и делили все с кем попало, да и сами появлялись на свет таким же образом. Заклинаю вас, не бросайте больше мусор на землю, ничего больше с кем попало не делите и не делайте. Правда, смотрится она там неплохо, весьма неплохо. Если бы вы знали, как эта свиноматка хороша. Обыкновенно я вижу не столь ласковые к закрытым глазам сны. Чего стоит одно большое серое млекопитающее, которое живет у меня дома в унитазе и при нажатии на спуск оттуда выпрыгивает, так что вставать и идти даже страшнее, чем засыпать и видеть. Беззвездное небо над головой и закон шариата внутри нас. Они плавали под водой, искали что делать, а нашли чего бояться. Предпочли тихой подводной охоте слалом вдоль маркеров избеганий с элементами биатлона на пологих участках. Сменили, можно сказать, стиль тариката. Речи суфиев, книги Сивилл. Я немедленно прихожу в восторг от людей, которым рассказываешь об убийстве соседа соседом в соседнем подъезде, замечаешь оживление у них в глазах, сперва ужасаешься, а потом до тебя доходит, что они не слушают, кивают из вежливости и радуются хорошей погоде. Вход в парк стоит пять рублей для взрослых, два рубля для полувзрослых или для слишком взрослых, большинство попадает через дырки в заборе. В дальнем уголке непременный шахматно-шашечно-картежно-доминошный клуб, два часа пополудни расслабленного воскресного июльского дня. Старики на площадке "Ретро плюс" под "Последнее танго нам дано судьбой" или "Борода, борода согревает в холода" предаются удовольствию танца, иные, менее бойкие, по многочисленным скамеечкам - удовольствию вязания, семейные пары среднего возраста с детьми прогуливаются от фонтана до луна-парка, туда и обратно, singles в компаниях, втроем-вчетвером, тяготеют к столикам с шашлыками, к хотдогам с кетчупом, жарко им, но кушать все равно хочется, одинокие люди почти всегда голодны. Роллеры-недоросли с бронированными локтями и коленками тренируются на металлической U-образной горке, распределяя остатки инстинкта самосохранения согласно ритмам шумного скрежета, младенцы в колясках толстыми ручками хватают себя за толстые ножки и от избытка сил раскачиваются, у всякого возраста здесь свои радости и свои отщепенцы. Вот один такой: он сидит на траве, среди деревьев, вполоборота ко мне, читает. То скрещивает ноги, то вытягивает, худые, длинные, кривые. Отрывается от чтения только для экзотических упражнений с гантелями и палкой. Часто делает в книге пометки. Молодой, не старше тридцати, худой, темные длинные прямые волосы. В черной футболке с написанным по-английски словом "сегодня", мне видны только первые три из пяти белых округлых букв. Похож на Дмитрия Инсарова, но не накануне, а после того, как все уже совершилось. По привычке продолжает себя готовить, убежденный, что именно теперь, когда его жизненное пространство, маленькое и теплое, как та Болгария, освободилось до подобия с высоким вакуумом, каждый шаг требует особой тренировки, и даже самые простые решения вроде возвращения или невозвращения с прогулки домой, выбора знакомых, профессии, одежды, вредных привычек, надо принимать очень серьезно и в полной тишине. Все, что могло совершиться, уже совершилось. Но это ничего не меняет. Я давно ни на кого так долго не смотрела. Скоро совсем перестану сюда ходить. В самом центре парка ощущается нечто тянущее; чтобы проверить свою догадку, я отхожу на примерно равное расстояние за ограду и там чувствую той же силы тягу в противоположном направлении. В области перехода плотность пространства была максимальной, так, наверное, Тургенев его и написал в сорок лет с двойным гражданством, несколько раз преодолев границу в обе стороны. Асфальт в крапинку, будто побитый градом, а там, дальше, если ехать все время прямо, начинаются, уже начались, хоть никуда я и не еду, лиловые размытые цветы на зеленом склоне, непредумышленная тишина автостоянок. Девочка за десять рублей встает на весы, говорит "ах" и от этого аха становится еще легче. Я все-таки догнала его и спросила: - Вы случайно не знаете, сколько (он с готовностью посмотрел на часы) вам лет? - Случайно знаю - двадцать четыре. Ответил он, продолжая смотреть на часы. У нас похожие странности, но у одного из нас в более легкой форме. Мы были бы идеальной парой. В его возрасте меня нужно было усыпить. И не только меня, но это повредит разнообразию вида. Я настолько чту разнообразие видов, что никогда никого мизинцем не трону, даже собственный нос. Вспомнила, где живу. Сейчас попрошу остановить и толкну дверцу от себя, потом вторую к себе, хоть и неудобно, надо будет сказать пароль у входа в свой дом, чтобы дом понял. Девушка на пороге стихотворения в прозе, кажется, говорила слово "да", обе двери я вижу впервые, а она видела в последний раз. Пароль не работает, ничего не получается, я засыпаю около двери, потом спящее тело исчезает, я оглядываюсь и вижу, что из машины на противоположной стороне улицы выхожу я или кто-то очень похожий, прячу в сумочку кошелек, подхожу к двери, набираю код, захожу, включаю наугад телевизор, заехав пальцем между кнопками, таким способом чуть не открыв тайный межпрограммный канал, но промахнувшись и попав на РТР, готовлю себе салат и яичницу с картошкой. Поев и отдохнув, резко срываюсь с места, открываю все двери в обратном порядке, перехожу дорогу и иду гулять в парк. Делаю круг до метро, покупаю журнал, его обложка похожа на искусственный каток, возвращаюсь домой, включаю НТВ, завариваю чай, но пью не его, а заранее приготовленный яблочный компот, злобно смотрю новости, приговаривая про себя прямо в лица главным людям страны: ну что, цвет нации, когда урожай собирать с вас будем, а? Все бегают и прыгают, все такие разные, им просто нельзя соревноваться друг с другом, никак нельзя, спорт бессмысленен (выключая новости спорта). Опять выхожу на улицу, на этот раз направляюсь сразу к метро и около часа катаюсь по кольцевой с журналом на руках, и догадываюсь, что мне сейчас следовало бы не кататься по кольцевой, а лежать перед закрытой дверью собственной квартиры, и что если я не там, а здесь, то это вовсе не значит, что никто другой меня не здесь, а там, не видит - догадываюсь на двадцать пятой минуте поездки, выпав из растворимо-кофейного, облегченно-сигаретного ритма журнального повествования.

Полный текст