Чужие квартиры – и взгляд тонет, тонет в занавесках...

        – Дела нет. Воздух густой и стоит неподвижно; кто-то стряхнул пепел в горшок с кактусом.

        Пепел – в цветок, забывший воду...

        Все забывший. Запах кофе. Мягкий плен диванной обивки. Плен...

        ...Умиротворение.

        Чужие квартиры – видимо, и впрямь лишено смысла. Всё же будем сидеть здесь, пока не кончатся сигареты, будем стряхивать пепел на пол, на длинный ворс ковра...

        ...Листание книг, голоса, чей-то кашель.

        Бутерброды и музыка из "Physical Graffity". Негромко.

        Должно быть, кто-то открыл окно.

        ...Будем говорить вполголоса, говорить о ласковом лете, что миновало, говорить о теплом море, о зеленых с белым, как флаг Саудовской Аравии, южных городах, о ночных акациях, о запахе креветок, о вкусе вина...

        Какая разница...

        Ведь нынче декабрь. Рождественский снежок за окном – стеной театральных декораций.

        Снежинки, снежинки...

        Сумасшедшие снежинки – прочь!

        И снова тепло парового отопления, тепло кофе и тепло сигарет.
        И снова бессмысленность движения, снова взгляд, как через перевернутый бинокль, взгляд в туманный мир разъединенных предметов... Осколки чего-то...

        Осколки...

        Осколки Шалтая-Болтая, что сидел на стене, – где ты сейчас, королевская конница?

        Где ты сейчас?

        Бог знает... Лучше – попробуем жареные колбаски; посмотрите, как шипит масло!

        Лучше... И вдруг вываливаем на улицу, туда, где на снегу апельсиновые корки, где девочки похожи на мохнатеньких животных, где всем смешно и всем скользко.

        Бежим...

        Потом автобус, желтый и сердитый; облако пара, тротуар; затем – каскады проходных дворов, заснеженный котлован незаконченной стройки, подъезд, площадка, где остается стайка отчужденных окурков, затем – дверь, звонок...

        И миг сквозняка...

        И снова тусовка разноцветных ботиков в прихожей, и снова шестнадцатью юными легкими дружно глотаем никотин – столица "заклейменных проклятьем" наводнена Chesterfield'ом.

        ...И лишь хлопанье дверей, лишь гирлянды красивых бумажных фонариков, лишь сигаретный дым разговоров...

        Декоративность и ирония.

        Пестрый вермут и медитация.

        Ну их к бесу... – Варим глинтвейн на квартире удравшего в Домбай академика, среди недельной коллекции грязных чашек, изгнанных из родных конвертов пластинок с джазом и оперой да переполненных пепельниц.

        Нужны гвоздика и сахар...

        Пора середины лета – последней, окончательной спелости матовых, крутобоких вишен. Кажется, еще немного – и сочащиеся здоровьем ягоды осунутся, перестанут играть отражениями, и, теряя остатки влаги, словно потухшие глаза утомленного жизнью старика, постепенно сморщатся в маленькие черноватые мумии, сиротливо висящие на ветках, где их нехотя потом будут склевывать птицы.
        Впрочем, едва ли такой судьбы удостоятся из них многие – без сомнения, главным образом, все будет надлежащим путем собрано, вовремя и аккуратно, а затем и съедено, если только не решат варить варенье – приторное и ароматное, наполняющее сад томительным благоуханием, а детей – не менее томительным ожиданием причитающейся им спокон веку сахаристой пенки.
        Но это в деревне. В город же вишня попадает уже обреченная бескомпромиссному съедению, в одном ряду с креветками, ирисками и прочей несерьезной мелочью. О растительном происхождении вишен напоминает лишь случайный листик, невесть как попавший в кулек...
        Вишню обычно едят во второй половине дня, ближе к сумеркам, когда дневное марево в основном уже спадает; едят чаще всего вдвоем, сидя на поребрике, а всего вернее – на подоконнике. Вы сплевываете прочь круглой косточкой, исчезающей, подобно августовской падающей звезде, из поля вашего зрения прежде, чем она достигнет земли. Можно бы загадывать желания – но загадывать желания лень.
        Осенние холода столь бессовестно далеко, что о них можно не думать вовсе, точнее сказать – вы об их существовании просто не вспоминаете. Какие-либо слова произносить также лень – к тому же, рот большей частью и занят: поджав под себя загорелые ноги, вы просто сплевываете твердой вишневой косточкой в широко распахнутый перед вами мир, бархатный, как сами эти быстрые летние сумерки. Уже не разобрать черт лица, но это и не важно: не глядя друг на друга, вы чувствуете, тем не менее, редкостное, недостижимое прежде единство – та, что рядом, известна вам до крохотных прозрачных волосков на золотистых предплечьях, и вовсе нет нужды напрягать зрение...
        Не сговариваясь, вы думаете о разном – о славе, о дальних путешествиях, об исполнимости любых желаний, о знакомых и незнакомых людях, понимающих и рассудительных, которые относятся теперь к вам как к равным, как к взрослым. Наконец-то вы вправе определять свой путь – не обремененные пока еще ничем: ни семьей, ни прозой материальных благ – вы можете устроить себе ночлег там, где понравилось и, разделив его с той, которая понравилась, не думать о времени. Вы не замечаете времени, точнее говоря, время еще не началось – оно лишь перестало напоминать то самое густое вишневое варенье из только что закончившегося детства, бессовестно-долго тянувшегося на этой тесной улице, куда падает сейчас скользкая невидимая косточка...
        Кисло-сладкий ускользающий сок наполняет рот, заставляя думать о юге, где приходилось бывать лишь однажды, давным-давно, с родителями, и куда теперь вполне можно отправиться без спросу – воображение расцветает маняще, и кажется само собой разумеющимся, что та, которая сидит рядом на подоконнике, в данный момент тоже думает про юг.
        Однако это не так. Потребуются годы, чтобы понять это – с неизбежностью и удивлением, ничего общего, по сути, не имеющим с тем трепетным изумлением перед безграничностью бытия, овладевающим вами, когда рот полон терпких черно-красных вишен.