ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
- Сила Медведьева - в четком, почти математическом мышлении, - Кулебякин расхаживал по гулкому темному залу ясным профессорским шагом. - Но в этом же заключается и его слабость. Медведьев не любит неясных, иррациональных ситуаций, ситуаций, которые не поддаются логическому учету. На этом мы и должны сыграть.
И он строго посмотрел на присутствующих, которые расселись вокруг него небольшим кружком. Ближе всех к оратору сидел маленький укротитель с красным, слегка испитым личиком. Укротителя звали Андрей Ковров, укрощал он, по преимуществу, пуделей и обезьян. Время от времени он вытаскивал из-за пазухи флягу и, страдальчески морщась, отхлебывал оттуда.
- Во время операции всякое пьянство и алкоголизм, а также другие вредные привычки строго воспрещены! - заметил Кулебякин как бы поверх головы Коврова. Тот побагровел еще больше, однако глаза его остались спокойными, так что невозможно было понять, то ли это на него повлияло выпитое, то ли его настиг внезапный приступ стыдливости. Но флягу укротитель все-таки спрятал.
- Кроме того, во время операции воспрещается всякая самодеятель-ность. Не разрешаются также взаимоотношения полов, не считая деловых.
Тут уже покраснела миленькая воздушная гимнастка Лидочка Пух, сидевшая от меня по правую руку. Краснела она особенным образом, очаровательно: сначала щечки, потом подбородок, ну а затем и все другие части тела. Вместе с нею почему-то покраснел и я. Остальные лилипуты захихикали тонкими голосами.
- Сейчас мы разделимся на группы, в каждой группе будет назначен десятник, после чего...
Дальнейшие слова были покрыты ревом циркового осла. Потом включился карликовый бегемот, все это время беспокойно топтавшийся в своем вольере, заржали пони, засуетились макаки и дважды протрубил морской лев.
- Простите, что будет дальше? - наклонился я к Лидочке Пух.
Она чуть зарделась и потом шепнула со смущением:
- Я не расслышала, извините.
- Ну что вы! - галантно отвечал я. - Сейчас у кого-нибудь узнаем.
Она улыбнулась мне милой улыбкой, и я почувствовал какое-то странное воодушевление. Поэтому, вместо того, чтобы узнавать, что будет дальше, я снова наклонился к ней и спросил:
- Скажите, а вы давно здесь работаете?
- С детства.
- Ах, ну, значит, всего ничего, - сострил я.
Она засмеялась. На нас оглянулся широкоплечий карлик-униформист и прорычал:
- Нельзя ли потише? Вы один можете заменить весь наш зверинец!
Тут я наклонился и, скроивши самую пугающую физиономию, на какую только был способен, сказал ему (достаточно громко, чтобы и она тоже услышала):
- Уткнись, ипподромда! Разве не видно, что я ухаживаю за девушкой?
Лида снова засмеялась, а карлик поглядел на меня с изумлением и прошипел:
- Какая еще, к чертовой матери, ипподромба?
- Ипподромда в переводе с казахского значит старая облезлая крыса, живущая на ипподроме, - деликатно объяснил я.
Карлик покосился на меня - в очах его сверкнула дикая злоба. Видно, ему не по вкусу пришелся мой юмор, но он не осмелился протестовать публично, только уселся еще шире, чтобы мне видна была его богатырская спина. Но я был в ударе и сам мог кому угодно показать богатырский тыл.
Тем временем выбрали десятников, а все остальные лилипуты разошлись до вечера по своим конурам. Мне досталась должность чиновника по особым поручениям при Кулебякине, который был, разумеется, идейным вдохновителем и организатором всего дела. Старик Борис Сергеевич командовал группой силовой поддержки, председателя профкома назначили командиром группы по отводу глаз, Ковров стал заведующим звериным авангардом, а Лидочку выбрали руководить воздушными тонкостями.
Кулебякин, старик, я и все десятники, кроме Коврова, двинулись на улицу.
- Надо прикинуть операцию на местности, - объяснил Кулебякин.
По дороге из цирка я немного отстал по своим надобностям и тут же, как черт из табакерки, выскочил откуда-то широкоплечий униформист. Он притиснул меня своей широкоплечей физиономией прямо к стене и, дыша в лицо чесночной вонью, зашипел:
- Что это ты там вякал насчет ипподрома?
Только тут я разглядел, какая жестокая и, в сущности, совсем несимпатичная физиономия у этого карлика. Он смотрел на меня как бы одним глазом, а другой косил и высовывался совершенно вбок и от этого, надо сказать, рожа его принимала еще более жуткие очертания.
- Так что там насчет крыс? - хрипел он, надавливая на меня твердым, как ночной горшок, животом.
Я оглянулся по сторонам - помощи ждать было неоткуда, только макаки в ближней клетке предавались содомии. Но тут, на счастье, вдали мелькнула спина Кулебякова. Я выпростал одну руку и, указывая вслед этой спине, спросил:
- Знаете ли вы, кто этот мощный старик?
- Кто? - карлик завертел головой. - Вот этот? Конечно, знаю. Это Борис Сергеевич Кулебяков, пенсионер.
- Нет, - прогремел я, вытаскивая и другую свою руку и на всякий случай прижав ее к себе кулаком вперед, - это чемпион по поднятию тяжестей, мастер джиу-джитсу, изучавший это смертоносное искусство на протяжении многих десятков лет у татарских самураев.
В глазах униформиста отразилось легкое недоверие, и я поспешил закрепить свой успех:
- В гневе он ужасен, а за меня снесет голову кому угодно, любому униформисту.
В этот миг издалека послышался голос Лидочки:
- Саша, ну где же вы?
- Я здесь, - закричал я, - сейчас иду. Меня тут задержали.
Карлик с неохотой убрал свои телеса.
- Ладно, - сказал он, - в другой раз потолкуем.
- На том свете, - отвечал я, отойдя на некоторое расстояние. - Учись светским манерам, колхозник!
Я не видел, как изменилось при этих словах грубое лицо карлика, и, само собой, не придал этому значения. И очень зря, потому что если бы я придал этому значение, то, наверное, убил бы его тут же, и избавил себя и все человечество от многих неприятностей и волнений.
Иван Кедров приехал в редакцию, вошел в кабинет, разделся и некоторое время держал перед собой в руках конверт.
- Медведьеву, - недоверчиво проговорил он еще раз. - Чертовщина какая-то!
И тут он вспомнил, что видел в лесу точно такую же синюю "Волгу", какая была у их главного редактора. Что бы это могло значить? А значить это могло только одно - что дело тут действительно нечисто и пахнет уже чуть ли не какими-то шпионскими страстями.
Кедров не любил шпионских книжек с детства, точно так же, как и самих шпионов. Что-то, ему казалось, в этой профессии есть сомнительное, что-то неблагородное. Верьте слову, ходить по улицам в черных очках да еще и с поднятым воротником, говорить с дурным иностранным акцентом - есть в этом что-то неприличное, какая-то безвкусица. Станет ли честный человек носить с собой пистолет, травить воду в колодцах и при поимке кусать себя за грязный воротничок, где у него зашита ампула с ядом, у которого давно истек срок годности? Нет, честный человек не станет этого делать. Вот почему Кедров не любил шпионов с самого детства.
Зря, зря Кедров вляпался в это сомнительное предприятие, зря он доверился этим оголтелым карликам, которых кроме своей выгоды ничего не интересует.
А у него в этом деле из всей выгоды одни неприятности. Подбрось письмо и беги - легко сказать! Да знаете ли вы, граждане, что такое подбросить письмо под дверь главного редактора и остаться при этом незамеченным? Для этого нужно по меньшей мере быть любовником секретарши. Но Кедров был сравнительно честный человек и стеснялся заводить романы из карьерных соображений. Вот потому-то у секретарши любовником был кто-то другой, менее разборчивый, а может, и вовсе не было там никаких любовников, этого уж он знать не мог.
В кабинет к нему заглянула Ира Вуглускр (Кедров мгновенно спрятал конверт за спину), оскалилась ужасно в виде приветствия и сказала:
- А, ты уже здесь? А тебя весь день Минский ищет. Просто рвет и мечет.
- Да? А ты не знаешь, чего ему надо?
- Наверное, хочет тебя уволить, - сказала Вуглускр, радостно улыбаясь.
Кедров улыбнулся ей в ответ и покачал головой, как бы говоря, что юмор ее был бы вполне к месту, когда бы отнять от него малую толику идиотизма.
- А чего ты стоишь? - спросила Вуглускр. - Иди.
Кедров испытал дикое желание ударить обозревательницу дверью поперек лба, так, чтобы вылетели из нее вставные челюсти и свалился с головы рыжий парик. Некоторое время он боролся с этим благородным порывом, как Иаков с ангелом, и наконец почти преодолел его.
- Я сейчас, - сказал он. - Сейчас, мне тут нужно быстро позвонить кое-куда.
- Ну-ну, - заметила Вуглускр, - так я скажу, что ты пришел?
- Не надо, - попросил Кедров. - Я сам сейчас подойду.
- Ну, как хочешь, - Вуглускр снова оскалилась. - А то ведь мне не трудно.
- Я знаю, ты на многое способна, - покивал головой Кедров.
- Да, кстати, - вспомнила она, - сегодня за Овечкой следователь из прокуратуры приходил.
Кедров поглядел на нее без всякой радости и сказал всего одну фразу:
- Лучше поздно, чем никогда.
Вуглускр растворилась в воздухе с восторженным хихиканьем.
По-видимому, сегодняшние приключения Кедрова уже каким-то фантастическим образом стали известны главному редактору. Хотя как это могло выйти - один черт знает. Может быть, проклятые карлики специально втянули его в это дело, чтобы подставить, а потом и сообщили обо всем Минскому. Но тогда ему, Кедрову, определенно наступил конец.
Он уселся на стул, и какое-то странное безразличие охватило его со всех сторон. Мысленно он перебирал в уме все события своей жизни и видел, что событий радостных и благоприятных было как-то значительно меньше, чем плохих. Но, правда, радостные события были большего масштаба и лучше запоминались. Так он сидел, слушая неумолимое тиканье часов и гадая, донесла ли уже Вуглускр, что он появился в редакции, или почему-то не успела.
Наконец ему в голову пришла еще одна идея, совершенно, как представилось, блестящая. Нужно было пойти к главному с повинной и обо всем рассказать, заложить этих проклятых карликов с потрохами и посмотреть, что будет дальше. Если они и правда в сговоре, так это им ничем не повредит, а если они враги, так он хотя бы себя спасет. Полный этих благородных мыслей, Кедров двинулся к кабинету главного.
Бывают в жизни человека моменты, когда мораль и нравственность отступают на задний план. Собственно, из таких моментов вся жизнь и состоит - и это правильно. Так устроен мир и нечего портить его глупыми фантазиями о любви, справедливости и прочих абстрактных материях.
Но самое любопытное, что иногда перед каким-нибудь важным выбором человек вдруг вспоминает о нравственности, морали и прочих предрассудках. И одновременно забывает о собственной выгоде, о деньгах, о положении в обществе, вообще о том, что зовется у нас душою, и в полном, повторяю, забвении самого себя делает какие-то чрезвычайно благородные, но столь же глупые поступки. И эти как раз глупые поступки опять же вдруг, вопреки всякой логике спасают ему жизнь. Да-с, спасают жизнь, нет правил без исключений. И даже сама нравственность, которая в обычных обстоятельствах ничего не приносит человеку, кроме морали и всяческих унижений, вдруг поворачивается своей оборотной, спасительной стороной. Вот что действительно достойно удивления.
И поэтому ничего нет небывалого в том, что самый обычный журналист по фамилии Иван Кедров, уже совершенно решивший свою судьбу и готовый из соображений сохранения своего места в журнале, да и вообще из соображений солидности пойти и предать доверившихся ему карликов, вдруг передумал. И шаг его, бывший до сего момента совершенно твердым, вдруг сделался мягким, неслышным, кошачьим, и он прямо-таки понесся по коридору, и, оставшись невидимым, заглянул в приемную. Звезды над его головой расположились в этот миг самым удачным образом: в приемной не было секретарши и вообще никого там не было, только ветер, врывавшийся в распахнутое окно, катал по столу шарики писчей бумаги. Но Кедрову было не до ветра.
Словно барс, напрыгивающий на кролика, словно коршун, увидевший цыпленка, словно конкистадор, перед восхищенным взором которого возникли золотоносные берега Южной Америки, - рванулся к двери главного редактора Кедров, пихнул под эту дверь свое подметное письмо и был таков.
Как он несся назад в свой кабинет! Тухлый редакционный ветер свистал в его ушах, словно какое-нибудь цунами, словно пассаты и муссоны, словно тайфуны с женскими именами. Мелькали мимо него бесконечные двери, за которыми сидели бедные, обманутые со всех сторон, обворованные и перепуганные журналисты и просто частные лица, имевшие несчастье угодить на работу во "Всемирное обозрение". Неслись мимо некрашеные потолки, с которых положил себе Овечко - царствие ему теперь небесное, ибо какой жулик уходил живым от прокуратуры! - да, так положил себе Овечко тысячу долларов, мелькали убогие стены, с которых еще три тысячи легло во внутренний карман его бумажного гуманитарного пиджака (бумажного, говорю я, потому что, и став благодаря своим воровским доблестям богатым человеком, не потерял Овечко привычки плакаться на свою судьбу, как казанская сирота, и хватать все, что плохо лежит). Заикались, стучали ботинки Кедрова о жалкий, невычищенный пол, полы его пиджака хлестали по тем самым шкафам, которые Овечко предлагал носить журналистам, если они хотят заработать себе на кусок хлеба. Сверкали неземной красотой мраморные провалы, в которых гнездились арендаторы - с каждого из них брал Овечко на один доллар официальный девять "черных".
Да мало ли что пронеслось в эти краткие мгновения мимо Ивана Кедрова! Еще только близилась его спасительная дверь, а уж он знал почему-то, что никогда больше здесь не появится, ноги его не будет в этой гадкой яме, где за короткое время каким-то колдовством - да как еще, по-другому и не скажешь: волхвованием, колдовством - вымело все, что было человеческого, и расплодилась какая-то мерзость, что-то тараканье, паучье, какая-то, прости Господи, гнусь.
Он нырнул в кабинет, схватил портфель, плащ и был таков. Через полминуты загудел, отъезжая в вечность, его "жигуленок".
В этот самый миг главный редактор - да какой там, к черту, главный редактор! - главный сатана Медведьев разворачивал белыми когтистыми пальцами бумажку с наглым адресом.
Ранние сумерки укрыли наш боевой отряд от любопытных взглядов. Мы, несколько десятников, прятались в чахлой тени облетевших деревьев.
Под покровом темноты я нашел руку стоявшей рядом со мной Лидочки Пух и нежно ее обнял. Она было дрогнула в моей, делая вид, что хочет вырваться, но я не уступил - тридцать лет предыдущей жизни дали мне достаточный опыт в общении с женщинами, и я знал, что уже если женщина не дала тебе с первого взгляда по морде, то у тебя есть все основания рассчитывать, что и дальше ты можешь делать с ней все, что захочешь. И, действительно, ручка ее затихла в моей и потеплела. Я покосился на нее, она слегка потупилась, но на губах ее, я заметил, гуляла лукавая улыбка.
- Вот его дом. Вот его окна на четвертом этаже, видите, первое из них - третье слева, - бубнил между тем Кулебякин, чрезвычайно возбужденный. - Спустя пять часов, едва пробьет полночь, мы двинемся сюда всей когортой.
- Так зачем же ждать? - жарко зашептал старик Кулебяков. - Надо ворваться прямо сейчас и освободить его, нашего сыночка... Внучонка, - поправился он, поймав удивленные взгляды окружающих.
- Ты что же, хочешь мне сорвать такой прекрасный план? - разгне-вался Кулебякин. - Ты полагаешь, что так вот, без подготовки, без грамотной стратегии можно вломиться в чужой дом и вести себя, словно какие-то варвары? Ведь это надо потерять всякое уважение к себе. Считаешь себя умнее всех?
- Нет, я... - смешался Кулебяков. - Я не считаю... Но просто, хотелось бы поскорее.
- Быстрота хороша только при ловле блох и при поносе, - внуши-тельно заметил Кулебякин. - Наш случай сюда не относится.
Я почувствовал, как дрогнула в моей руке ручка Лидочки, и, тая, прошептал ей:
- Не бойтесь ничего, я с вами.
Она посмотрела на меня широко распахнутыми и, как мне хотелось бы думать, восхищенными глазами.
Спустя некоторое время мы двинулись назад. К счастью, народу на улицах было уже немного, и никто особенно нас не разглядывал. К тому же в темноте мы вполне могли сойти за детский сад на прогулке - не совсем ясно было только, куда подевалась воспитательница...
От цирка, спотыкаясь, бежал к нам со всех ног укротитель Ковров. Редкие прохожие с испугом глядели вслед несущемуся на полной скорости лилипуту, некоторые отскакивали, давая ему дорогу, - и совершенно правильно, ибо нет ничего такого, что остановило бы маленького человечка, когда он горит большой страстью.
- Стойте! - на ходу кричал укротитель. - Стойте, если вам жизнь дорога!
Он добежал до нас и остановился, как вкопанный, вздрагивая и тяжело дыша. Даже в темноте было заметно, как он взмок.
- Господи помилуй, - пробормотал он слабым голосом, утирая пот со лба. - Госс... поди помилуй!
- Что случилось? - тревожно спросил Кулебякин, и глаза его просверлили перепуганного укротителя насквозь, до самых внутренностей. - Что там такое?
- Там... - и Ковров в отчаянье двинул пальцем себе за спину, в сторону цирка, который призрачно светился слабыми огнями в туманной мгле. - Помилуй, Господи, нас грешных, там - все пропало.
- Что пропало? - раздраженно влез старик Кулебяков.
- Кто-то донес директору, что мы собираемся идти на штурм, и он заявил, что... о, Боже мой! - что уволит всякого, кто сегодня ночью... Вот так! - и он в отчаяньи махнул рукой.
Возникла желчная пауза.
- Должен сказать, что он большая свинья, этот ваш директор, - наконец заявил Кулебякин. - В другое время я бы знал, как с ним поступить, но сейчас не до него.
Старик Кулебяков между тем налился какой-то багровой краской, что-то клокотало и булькало в нем, и смотреть на него стало страшновато. Наконец он сорвался с места и огромными шагами пошел к цирку.
- Куда? - крикнул Ковров.
- Убью его! - проревел Кулебяков, не снижая скорости. В этот миг даже спина его сделалась страшной и казалось, что оттуда вдруг вылезет что-то необычайное, и всем вокруг настанет немедленный конец.
- Назад, - повелительно крикнул Кулебякин. - Остановить его, он нам всю обедню испортит, глупый старик!
Ковров, председатель профкома и я бросились следом за стариком. В один миг он был схвачен нами со всех сторон... и в следующий миг мы уже разлетелись в разные стороны в радиусе до десяти метров. Бывший силовой гимнаст шагал, как статуя покойного Командора, казалось, что асфальт гремел под его ногами. Чудилось, еще минута - и он на полном ходу врежется в цирк и разнесет его по кусочкам, как случайно ужаленный медведь без раздумий разносит в клочья осиное гнездо.
Лежа на земле, я зажмурился, чтобы не видеть этого стихийного бедствия, но тут нечто еще более мощное и страшное устремилось следом за стариком. Это был Кулебякин. Он пронесся мимо нас, как пушечное ядро, как выстрел из крупнокалиберного пулемета, как межконтинентальная баллистическая ракета, пущенная военщиной США в адрес миролюбивой внешней политики российского правительства. Это был тайфун и цунами в одном лице, это был глаз бури, в центре которого царило смертоносное спокойствие, а вокруг гибли города и целые страны.
И он-таки догнал Кулебякова, этот героический тайфун, он остановил его и заставил вернуться. Я уж не знаю, что он ему сказал, но только через минуту бунтовщик воротился назад, приниженный и устыженный, словно овца.
Мы с кряхтеньем поднимались с земли и отряхивались. Пристыженный Кулебяков усердно оказывал нам теперь посильную помощь. Вид у него был самый смущенный.
- Как же так вышло, а? - задумчиво спросил Кулебякин. - Мы так славно строили планы, весь мир лежал у наших ног. До окончательной нашей победы оставалось всего ничего - и кто-то стал нам поперек дороги. Кто донес - вот что меня интересует?
И он поглядел на Коврова.
- Ххх... - заволновался тот, - Христом-богом - не знаю! Понятия не имею - кто мог, какая сволочь, какой подлец?
И тут перед глазами моими закачалось ненавистное рябое лицо униформиста. Я вздрогнул от злости - в одну секунду мне стало ясно, кто мог это сделать. В душе моей вскипел праведный гнев, и я испытал сильнейшее желание обрушить всю силу этого гнева на голову подлого карлика. Меня удержало только опасение, что силы этой может не хватить, потому как униформист показался мне здоров до неприличия.
И тогда я благородно решил отказаться от личной мести и заменить ее местью возмущенного коллектива.
- Я, кажется, знаю, кто нас выдал, - сказал я Кулебякину.
Он тут же уставил на меня свои пронзительные глаза. Все остальные тоже поглядели на меня с некоторым ужасом.
- Я думаю, - сказал я, несколько заикаясь от волнения, - я думаю, что это тот здоровый униформист.
- Какой униформист? - удивился Ковров.
- Вы Василия имеете в виду? - спросила Лидочка.
- Да, вы прекрасно знаете, что я имею в виду именно его, - отчеканил я, стараясь выглядеть как можно мужественнее. - Его, этого самого Василия, я как раз и имею в виду - и никого другого.
- Такое может быть? - Кулебякин повернулся к председателю профкома иллюзионисту Пашаеву.
Тот пожал толстенькими плечами.
- Профсоюзные взносы платит исправно. Морально устойчив, отличается диким и необузданным нравом.
- Замечательно, - проговорил Кулебякин. - Так я у вас вот что спрашиваю: может ли человек с такой характеристикой предать всю компанию?
Тут взгляды разделились: одни полагали, что может, другие, что, может быть, и не может.
К единому мнению прийти было невозможно.
- Было в старом судопроизводстве такое негласное правило, о нем еще Салтыков-Щедрин писал, - посреди всеобщего базара вдруг заметил Ковров. - Если наказуемый даже и не виноват в том преступлении, за которое наказывается, все равно наказание не следует считать ошибочным, поскольку он наверняка виноват в чем-нибудь другом.
- Ну, а если все-таки не виноват? - спросил Кулебякин.
Тут я вспомнил возмутительное поведение униформиста в самый разгар нашего с Лидочкой взаимного кокетства и сказал с необыкновенной убежденностью:
- Нет, виноват. Непременно виноват. Не может быть, чтобы не виноват.
Все, как мне показалось, посмотрели на меня с ужасом и уважением, и я и сам после этого как-то приосанился и проникся к самому себе довольно глубоким почтением.
- Ну, Бог с ним, - наконец вымолвил Кулебякин. - Будем надеяться, что его настигнет Божья кара, в противном случае Бог сильно потеряет в моих глазах. А мы пока попробуем подвести итоги и понять, с чем мы остались. Есть ли кто-нибудь, кто не побоялся угроз директора? - обратился он к Коврову.
- Да, есть. Это Саня, силовой гимнаст.
- Еще кто-нибудь?
- Увы, увы! - пробормотал дрессировщик, стыдливо пряча глаза и стараясь не глядеть на старика. Мне показалось, что он все-таки несколько принял на грудь. - Мы многим обязаны Борису Сергеевичу (Кулебяков отвернулся и с гневом плюнул), но вы должны понять, мы ведь очень дорожим своим местом, нам трудно найти работу.
- Понимаю и не обижаюсь, - сказал Кулебякин, хотя вид у него при этом как раз был глубоко обиженный и растерянный. - Ну, а вы-то сами?
- Я? - смутился Ковров. - У меня, видите ли, семья... Я вынужден кормить детей... Проклятые дети! Вы знаете, их у меня так много, я иногда даже и не могу сосчитать. Сажусь и считаю: один, два, три... и чувствую - нет, не то, не так, нет в этом правды жизни. Сажусь и считаю по новой, и с каждым разом выходит все больше и больше, словно в мое отсутствие они размножаются. Дети - губители нашей гордости, во имя детей нам приходится отказываться и от чести, и от многого другого, не столь важного, но гораздо более приятного...
- Благодарю вас, - сухо сказал Кулебякин, - философия ваша мне очень интересна. И не смею вас больше задерживать, хотя, признаюсь, мы очень на вас рассчитывали - на вас и ваших животных.
- Да что ж я! - заволновался Ковров. - В других обстоятельствах разве бы я не помог?! Но ведь вы понимаете: семья, дети, к тому же животные старые, в них амортизации много. Давеча вот мартышка сердцем страдала - боюсь, не вышло бы инфаркта. Возраст, куда девать амортизацию?
- Да ладно, - грубо прервал его старик Кулебяков. - Иди давай, братец, иди, не доводи до греха, ей-Богу, со своей амортизацией. Мы ведь люди простые, в сердцах я и хряпнуть могу. На добром слове спасибо, а теперь - уходи, проваливай.
У укротителя вдруг сделался такой жалкий вид, что я почувствовал себя палачом.
Но все вокруг молчали с каменными выражениями лиц, и я тоже поостерегся что-то говорить. Но в этом укротительском виде сквозило одновременнно какое-то облегчение. Никто не глядел на него, и постепенно его как-то смыло, он словно расплылся в воздухе, а вокруг плыла уже вполне оформившаяся, густая ночь, в которой, дзенькая гудками, мчались сломя голову автомобили...
Мы стояли посреди улицы в полном отчаянии.
- Заметил ли ты, - вдруг проговорил, обращаясь ко мне, Кулебякин, - заметил ли ты, какой сегодня для нас тяжелый день? Верховного убили, историк отказал нам, похитили мальчишку и теперь вот еще циркачи нас предали? Признаюсь, когда я сопоставил вместе все эти события, мне стало страшно и почудилось, что Бог отвернулся от нас.
Тут он остановился на миг, посмотрел вокруг себя и сказал уже гораздо более тихим голосом:
- Но теперь я подумал вот что: если от нас отвернулся Бог, может быть, к нам повернется Сатана?
Что-то зазвенело наверху, в районе десятых этажей, какие-то разбиваемые окна. Одна из несущихся мимо машин вдруг вильнула пьяно и едва не врезалась в фонарный столб рядом с нами, но в последний момент выровнялась и со страшной скоростью скрылась из глаз, только из выхлопной трубы вылетел заряд вонючего дыма и обволок нас со всех сторон.
Я задрожал от ужаса и посмотрел в темные кулебякинские глаза. Сияли в них какие-то непонятные сияния, и больше ничего было не разобрать. Я на всякий случай потупил голову и, не зная, что делать, стал смотреть себе под ноги. Все прочие тоже почувствовали себя ужасно. Один только старик Кулебяков в каком-то жутком забвении глядел в небеса, где уже возгорелась полным светильником желтая луна. Но если бы приглядеться получше, можно было увидеть, как по самому краю луны ползет узкая и кривая кровавая полоса. И звезды в тени этой полосы скрылись совершенно и стали невидимы. И показалось, что все миры вокруг кончились, прервали свое существование и только наш, маленький и свирепый, еще вращался, пытаясь увернуться от вечности.
