ГЛАВА ШЕСТАЯ
Жить в квартире у Кулебяковых было тягостно. Старики смотрели на нас так, как солдат глядит на вошь, изловленную им в недрах обмундирования, - с пониманием, но без всякой радости. Сам Кулебякин, справедливости ради заметим, оставался совершенно холоден ко всем их выпадам. Целыми днями он где-то пропадал, возвращался с волчьим аппетитом поздно вечером, закусывал и потом заваливался спать.
Мне же Кулебякин запретил выходить на улицу, и я часами слонялся по квартире, как совершенный слон.
Попытки мои вымолить себе свободу передвижения пресекались в корне.
- Если он встретит тебя одного, - говорил вдохновитель всех наших побед, - можешь смело записываться в покойники.
- Лучше быть покойником, чем всю жизнь трястись и ото всего прятаться, - отвечал я угрюмо.
- Не говори, чего не знаешь, - обрывал меня Кулебякин. - Ты хоть раз был покойником? Нет? И не пробуй - не советую. Ощущения самые отвратительные.
- И что же мне прикажешь теперь делать? - я раздражался все больше и больше.
- Да что хочешь. Читай книги - библиотека здесь вполне приличная, или чай пей, или веселись с бубретэксом.
- Твой бубретэкс съел мои носки, - с обидой вспомнил я, косясь в угол, где обычно лежал на своей подстилке зверек, и прислушиваясь, не раздастся ли оттуда мстительное хрюканье. - Почти совершенно новые носки, я их и года не носил.
- Попроси у старика, он выдаст тебе другие. Носки - ерунда, ведь он же не голову тебе откусил.
- А он и голову может? - ужаснулся я.
- Может, - и, загадочно улыбаясь, Кулебякин исчезал.
От скуки я пытался беседовать с мальчиком и учить его жизни, но он был упрям и неблагодарен и учиться жизни отказывался наотрез. Выходило в конце концов, что я целыми днями сидел один с бубретэксом. Проклятый хомяк почему-то невзлюбил бедного карлика, фыркал, ворчал и тряс на меня щеками. Терпеть это дальше становилось невыносимо. И в один прекрасный день я совершил преступление: сговорился с Аркадием, прельстив его конфетами, и вырвался наружу.
Когда я покидал дом, зловредный бубретэкс, науськанный, наверное, Кулебякиным, враждебно заверещал мне в спину и показал напо-следок нечеловеческую злобу, острыми зубами вцепляясь мне прямо в брюки. На миг мне сделалось страшно, я испугался вдруг не найти дорогу назад, но отступать было поздно. Усмиривши бубретэкса, Аркадий вывел меня на улицу.
- Возвращайтесь поскорее, - сказал Аркадий. Уши его торчали остро и просвечивались слабым осенним солнцем. - Кулебякин не велел вас выпускать.
- Это я и без тебя знаю, - сухо отвечал я и пошел куда глаза глядят, с наслаждением вдыхая сладкий воздух свободы.
Со стороны казалось, что я просто гуляю. На самом же деле в голове моей смутно созревал уже некий таинственный план. Какая-то неведомая сила с час примерно валяла меня по всему городу и наконец привела на Пушкинскую площадь, к редакции "Всемирного обозрения". Несколько минут я стоял перед дверью, не решаясь войти. А вдруг там поджидает меня страшный Медведьев? Вдруг он набросится на меня и станет глодать? Или свяжет по рукам и ногам и подвесит для экспериментов на мясницкий крюк? Разгоряченное воображение подсовывало мне картины одна хуже другой.
Потом я несколько успокоился и смог даже думать логично. Как было Медведьеву взяться теперь в редакции, если он с такой скоростью оттуда сбежал? Вряд ли он захотел бы рисковать еще раз. Нет, конечно, не было его тут. А меня что-то удивительно влекло в редакцию, я не мог понять, что. Точнее говоря, конечно, я знал, только стеснялся себе в этом признаться, бедный влюбчивый карлик. Когда мы шли по коридорам с главным редактором ловить Медведьева, из одной двери вышла прекрасная блондинка с такими удивительными пропорциями тела, от которых я весь задрожал и забыл обо всем на свете. Она, помню, тогда посмотрела на нас с огромным удивлением, но почему-то поздоровалась очень вежливо, а мы прошли мимо: главный редактор - как-то выворачивая назад шею, Кулебякин - молча, словно камень, а я - дрожа, как банный лист.
Еще я боялся себе признаться, но сердце у меня уже шевелилось в слабой надежде, что, если я окажусь еще раз в редакции, то непременно встречусь с удивительной блондинкой снова, она со мной поздоровается, и тогда я, осмелев, что-нибудь ей скажу, и, мы, наверное, будем счастливы много-много лет. Эти мысли зрели во мне, и шевелились, и разбухали, пока наконец я совершенно не обезумел от разных картин, которые представились мне в полном объеме. И тогда я решился...
Я ворвался в дверь, как ураган, пронесся мимо вахтенной старушки, так что она, по-моему, даже и не поняла, что это прокатилось такое по полу, и, спустя секунду, стараясь не пыхтеть, вскарабкивался по лестнице.
Довольно много самого пестрого народу спускалось в этот час по лестнице. Если бы у меня было время, я бы смог разглядеть и смиренных уборщиц, в этот час уже укрывших свою неистовую страсть к чистоте под штатскими одеждами, и сильных умом, но слабых духом журналистов, и нравственно развращенное начальство, и самых разных арендаторов, начиная от высокомерных корейцев, всякий раз моющих руки после разговоров с коммерческим директором, и кончая подловатыми новыми русскими, от которых явственно пахло тюрьмой и беспределом.
Все они шли мимо и все глядели на меня озадаченно. Никто, однако, не решился преградить мне дорогу. На этот случай у меня припасен был главный редактор, к которому якобы я шел.
Я оказался на втором этаже и пошел по длинному коридору, стараясь вспомнить ту дверь, из которой в прошлый раз так любезно выглянула поразившая мое воображение фея. Наконец я отыскал ее. Секунду я одиноко стоял перед нею, размышляя, под каким соусом мне лучше всего проникнуть внутрь. Сначала я решил прикинуться глухонемым автором, желающим впарить журналу свои опусы. Но тут же и вспомнил, что при себе у меня нет никаких подходящих опусов. Тогда я стал придумывать другие хитроумные предлоги, как вдруг дверь скрипнула и открылась сама собой.
Я обомлел. Вместо прекрасной феи пялился на меня отвратительный старикан, даже отдаленно фею не напоминавший. Я специально глядел на него очень внимательно - нет, ничего общего. Весь он был в каких-то морщинах и бородавках и других признаках почтенной старости.
- Хе-хе, - сказал старикан, прокашливаясь, и все морщины его и бородавки пришли в беспорядочное движение, - вы кого ищете, молодой человек?
Сказавши это, старикан с самым психологическим видом стал свер-лить меня глазками. Сначала я хотел повернуться и просто уйти в гордом молчании, но потом вдруг озверел.
- Я ищу одну красивую, высокую, светловолосую девушку, - неожиданно для себя высокомерно выпалил я.
- Высокую? Кхе-кхе, - и старикан необыкновенно двусмысленно оглядел меня с ног до головы. Каждая часть лица его как-то скабрезно задрожала, и все части как будто зажили совершенно самостоятельной и бесстыдной жизнью. Я почувствовал, что заливаюсь краской стыда и неимоверной злобы, и в ту же секунду понял очень ясно, почему великий поэт Владимир Маяковский рекомендовал всех стариков убивать наповал, а черепа их передавать на благотворительные цели, чтобы из них производились пепельницы. - Вам, тогда, наверное, в соседнюю комнату.
Не говоря больше ни слова, я гордо повернулся и, подойдя к соседней двери, незамедлительно в нее вошел.
Моя фея была тут как тут.
Она стояла перед зеркалом в трогательном черном плаще и расчесывала волосы.
Она взглянула на открывшуюся дверь и в первый момент ничего не заметила, поскольку смотрела сообразно своему росту, а я - горе мне, горе! - пресмыкался гораздо ниже линии горизонта. Но потом она опустила глаза и охнула, видимо, напуганная отвратительностью моего вида. Может быть, ей почудился злобный гном, гоблин или еще какая-нибудь гадость в том же роде. Сердце мое остановилось от горя, я хотел было бежать, но страшная мысль, что я могу больше никогда ее не увидеть, лишила меня всякой способности к бегству.
Она инстинктивно отступила на шаг и глядела на меня, как бы не веря своим глазам.
- Это я, - прошептал я и, сдерживая рвущиеся наружу рыдания, поклонился ей смиренно, горестный карлик.
- Здравствуйте, - прошептала она, и румянец пробился на ее щеках.
Я хотел было что-то сказать, но во рту у меня мерзко пересохло, непослушный язык стал поперек горла, и я только напрасно издавал пикающие звуки.
- Вам плохо? - испуганно спросила она.
Эта забота о бедном, всеми брошенном уродце умилила меня до глубины души и благодетельные слезы излились на мои щеки. Ничего не говоря больше, я подошел к ней, взял ее руку - она не успела ее отнять - и благоговейно поцеловал.
В этот миг дверь за моей спиной открылась и кто-то вошел в комнату.
- Уходишь уже? - услышал я чей-то недовольный голос. Голос показался мне страшно знакомым. - А рабочий день ведь еще не кончился.
- Я на минутку только, я через полчаса буду, - виновато сказала моя фея.
- Мне уже эти ваши минутки поперек горла, - прогнусавил голос. -Выбирай: или минутки, или работа.
Я почувствовал, как задрожала ее ручка в моих и, преисполнившись чудовищного гнева, медленно повернулся на голос, с нагнутой головой, готовый при необходимости в один миг забодать обидчика.
Прямо на меня вытаращенными глазами глядел главный редактор "Всемирного обозрения" во всем блеске своей начальнической морды. Что-то в этой морде мне показалось странным. В первое мгновение я не понял, но потом увидел, как на лице этом проступило чуждое ему выражение изумления и дикой ненависти. Совершенно скотская злоба читалась в его расширившихся глазах, злоба, на самой глубине которой прятался панический ужас.
- Так это ты! - наконец прохрипел Минский, и лицо его сделалось, как гранат - красным в черноту. - А где же второй?
И он пошел на меня, страшно растопырив руки. Глаза его стали совершенно дурными, пальцы жутко шевелились.
- Убью! - прошипел он, надвигаясь теперь уже как-то боком, словно краб.
И тут я каким-то образом догадался, что мое присутствие здесь вовсе неуместно. Не теряя ни секунды, я схватил со стола пустую чернильницу и метнул ее в лицо нападавшему. Чернильница влепилась ему прямо в лоб, и он пошатнулся и на миг потерял контроль над собою. В ту же секунду я, словно могучий ураган, сметая все на своем пути, кинулся на него и, проскочив у него между ног, вырвался на оперативный простор коридора.
Не оглядываясь, петляя как заяц, когда он заметает следы, делая высокие прыжки и внезапно давая кубаря, я мчался прочь от проклятой комнаты. Я не смотрел назад, но слышал, как вскрикнула фея, как хлопнула за моею спиной дверь, как загремели по полу тяжелые каблуки. Кто-то огромный мчался за мной, тяжело сопя.
Я ссыпался по лестнице, второй раз за этот день просвистел мимо вахтерши, и меня вынесло на улицу. С карниза на меня брызнула тяжелая капля, и я едва не лишился чувств от испуга. Но тут же подхватился и бросился бежать по улице. Краем глаза я заметил, как выбежал из дверей главный редактор и бросился за мной.
Но здесь, на улице, среди толпы, у меня было некоторое преимущество. Я очень быстро лавировал между людьми, иногда для экономии времени просто прошмыгивал у них между ног и неотвратимо удалялся от своего преследователя. Но, видно, ненависть его была так велика, что он вдруг стал кричать:
- Держи вора! Держи его!
И продолжал гнаться за мною. Два или три человека из числа вечных студентов, которым до всего есть дело и которые не могут просто так пропустить мимо себя бегущего карлика, пытались меня схватить, но я всякий раз уворачивался.
Наконец какой-то дядька с кусками воблы в руках бросился на меня, как мешок, сверху, и всей свой страшной тяжестью распластал по земле. Придавленный, наполовину оглушенный, я оказывал героическое сопротивление: возил ногами и пытался перевернуться на спину - но все было напрасно.
Я услышал тяжкие шаги и сопение. Перед глазами у меня встали рыжие ботинки главного редактора. Меня подняли с земли и сдали ему с рук на руки.
Я решил уже было распрощаться с жизнью и стал творить мысленно все известные мне молитвы, как вдруг рядом послышались равномерные свистки и, откуда ни возьмись, как небесный ангел, появился милиционер в широкой серой куртке от Славы Зайцева. Был он высок - раза в два выше меня - и рыжеус.
- Шо тут происходит? - сказал он с мягким малороссийским акцентом.
- Этот карлик пытался в грубой и циничной форме украсть у меня кошелек, - сказал главный редактор и так стиснул мою шею, что я невольно запищал.
- Який карлик? - недовольно переспросил милиционер. - Це ж дытына.
Тут между присутствующими завязался теоретический спор, к какому классу млекопитающих нужно меня отнести: к детям или все-таки к карликам.
- Да что тут разговаривать! - кипятился редактор. - Натуральный карлик, невооруженным глазом видно.
- Побачим, побачим, - холодно говорил милиционер с усами. Ему, судя по всему, не сильно понравился редактор.
В эту минуту я поглядел еще раз в глаза Минскому - до сих пор я не мог понять, почему же он кинулся за мной так остервенело. В глазах этих царила черная бездна. И тут меня осенило. Редактор уже был не редактор, редактор был проклятый карлик, сгубивший меня, это был Медведьев собственной персоной, жульническим образом завладевший внешностью редактора. Я почувствовал, как будто кипящей водой плеснули мне в сердце: ноги мои похолодели.
Между тем милиционер по-прежнему глядел на меня, как на ребенка. В этом я почувствовал залог своего возможного спасения и напустил на себя как можно более детский вид. Конечно, милиционер уже понял свою ошибку. Но, по свойственному одним только милиционерам ослиному упрямству, не захотел ее признавать. Надо сказать, что милиционеры и вообще-то почитают себя выше простых смертных и полагают, что ошибаться не могут. Но тут это их свойство пришлось мне очень кстати.
- А вот мы сами у него спытаем, - милиционер присел передо мной. - Кажи нам, дитятко, кой тоби годик?
- Пятнадцатый миновал, - пропищал я.
- Ось як, - очень довольный, милиционер похлопал меня по плечу. - А що за тобой гнался этот противный дядько?
На миг я замер, не зная, что сказать, и понимая, что сейчас, может быть, решается моя дальнейшая судьба.
- А не приставал ли к тебе оный дядька с разными сексуальными домогательствами? - подсказал мне милиционер. - Ну кажи, кажи, не тушуйся, тут все твои комрады, всем это очень развлекательно!
- Приставал! - выкрикнул я. - Приставал ко мне с сексуальными домогательствами.
Толпа ахнула. Редактор попятился, бормоча: "Да что же вы, товарищи! Господа!"
- Та шо там за господа? Ведите себя культурно, гражданин. Це дуже гарно, - милиционер удовлетворенно поднялся и одернул на себе милицейские одежды, - просю вас гражданин, зо мною до отделения милиции.
- Что вы, какое отделение! - Медведьев попятился, в глазах его полыхнул злой огонь. - Меня же обокрали и меня в отделение?
- Так что пройдемте! - в мягком голосе милиционера зазвучало неожиданное железо. Он протянул руку, чтобы взять Медведьева под локоть. Демонский огонь зажегся в глазах колдуна. Я хотел было крикнуть: "осторожнее!", но не успел. Что-то взорвалось совсем рядом со мною, и едкий голубой дым охватил толпу со всех сторон. В этом дыме мгновенно куда-то исчез Медведьев. Следом за ним в дым нырнул милиционер, крича: "стой! держи!" - почему-то совершенно без акцента, и я остался один в толпе и в дыму. Люди вокруг беспокойно кашляли, что-то стреляло и взрывалось.
- Он петардами! - крикнул кто-то.
- Дымовые шашки! - загудел чей-то непонятный бас.
- У него автомат! - ворвался безумный тенор.
С необыкновенной готовностью, как будто только ждали сигнала, тут же завизжали женщины, и перепуганная толпа, развеивая голубой дым, бросилась врассыпную. Вместе с нею врассыпную бросился и я. Вдруг из тумана выдвинулась чья-то рука и крепчайшим образом взяла меня за шиворот.
- Кья! - закричал я истерически - да простится мне такая вольность, но уж больно мне эта рука подействовала на нервы, и без того расшатавшиеся, - кья, кья! - и замахал руками, как ветряная мельница.
Вся предыдущая жизнь научила меня тому, что бывают ситуации, в которых приемы карате помогают даже еще больше, чем молитва. И тут, в подтверждение моего опыта, произошло настоящее чудо. Во-первых, рука убралась, а вместо нее из тумана явился Кулебякин собственной, надо сказать, весьма обозленной персоной.
- А, - зарычал он, - я его тут спасаю из последних сил, а он меня за это же самое по морде бьет!
- Я не знал, - оправдывался я. - Не знал, не знал, что это ты!
- Я чуть с ума не сошел, гипнотизируя милиционера, а он мне после этого - в морду, - не унимался Кулебякин, таща меня между делом все дальше и дальше. Видно, эта злосчастная морда сильно ущемила его самолюбие.
- Прости, - говорил я, - прости, прости! Но ты только послушай, что я узнал, остановись на минутку. Медведьев по-прежнему в редакции, он превратился в главного редактора.
- Это всем давным-давно известно, - отвечал Кулебякин.
- Как это - известно? - поразился я. - А почему же мы тогда его не ловим?
- Потому что одни мы никого поймать не в состоянии. А наши передовые силы еще только приближаются к Москве. Но ты тут вообще не при чем. Твое дело было - сидеть дома.
- Да не хочу я сидеть дома, - кричал я, вырываясь. - Не могу я там больше, не могу.
- Что тебе не нравится? - кричал Кулебякин. - Целыми днями пьешь чай, дрессируешь бубретэкса, словом, живешь полнокровной духовной жизнью! Чем ты недоволен?
- Мне надоело жить духовной жизнью! - закричал я. - Сколько можно пить чай? Я скоро умру!
- Не сметь! - закричал Кулебякин. - Не сметь меня шантажировать! Все равно ты ничего не добьешься!
Дома беседа продолжалась в том же уничижительном духе.
- Что? - кричал Кулебякин. - С ума сошел? Куда ты сунулся? Жизнь стала не мила? Ведь он тебя в порошок сотрет и не заметит! Куда ты полез, ничтожный червь, плюгавый выползок из гузна Дефонтена?
- Гоша, - слабо влезла старушка, - тут дети, прошу без слов!
- Потерпят твои дети, - отмахнулся от нее Кулебякин, не отрывая от меня пламенного взгляда. - Ништо им, они и не такие слова слышали.
- Да я ведь только узнать хотел, - промямлил я. - Сколько же можно сидеть на одном месте без дела?
- Ах, тебе дела захотелось! Так я тебе сделаю дело. Займешься у меня общественно-полезным трудом на благо Родины.
Ужасаясь, я глядел на него в полном молчании.
Через два дня он принес газету и, чрезвычайно довольный, сунул мне ее под нос. Со страхом я смотрел на нее, опасаясь, может быть, увидеть свой портрет в уголовной хронике или еще что-нибудь в этом же роде. Но отовсюду на меня бесстыдно пялились портреты совершенно посторонних людей: убийц, насильников, политиков, рок-певцов, а также деятелей искусства. Пугливо заслонившись газетой, я выжидательно посмотрел на Кулебякина. Он схватил граненый стакан, наполнил его водою из чайника и, булькая горлом, в одно мгновение истребил всю воду до основанья. Затем налил еще воды, уничтожил и ее и только после этого ткнул пальцем в то место, которое я должен был прочесть.
Я глянул в направлении его пальца, и в глазах у меня случилась темнота. Вот какое под этим пальцем красовалось частное объявление:
"Карлик по вызову. Мил, легок в общении, услужлив,
безопасен. Сделает все для состоятельной дамы".
И, набранное курсивом, бежало дальше:
"Мы гарантируем высокое качество нашей продукции.
Опасайтесь дешевых подделок, пользуйтесь только
нашими карликами! Фирма "Альков и К"."
Читая это, я попеременно то бледнел, то краснел, а прочитавши, стоял какое-то время без всяких поползновений к жизни, не смея даже поднять глаз.
- Альковные карлики! - восклицал увлеченный своею бесчеловечной идеей Кулебякин. - Все услуги для состоятельных дам. Многим нравится! Чем плохая идея? Настоящий бизнес. Сытая жизнь, большие деньги, безграничные возможности для расширения. Знаешь ли ты, сколько по московским просторам бегает беспризорных карликов? Если каждого поймать, отмыть и поставить на службу человечеству - сколько из этого выйдет пользы для общества, сколько просвещения и благотворительности! Ты об этом подумал?
- Нет, об этом я не подумал, - заговорил я тихим голосом, дрожа от ярости и возмущения. - Но я подумал о другом: кто-нибудь спросил у этих карликов, хотят ли они служить обществу таким изуверским образом, обществу, где царят бесправие и произвол, угнетение человеком человека и борьба политических партий между собою? Кто-нибудь задумался о том, не унизит ли их человеческое достоинство такая работа? Кто-нибудь поинтересовался, нужна ли им такая благотворительность? Да и что за благотворительность - оказывать услуги старым, толстым и богатым теткам, которые и без того найдут себе утешителей? Может быть, карлики хотели бы настоящей благотворительности, может, они бы пожертвовали себя на алтарь бедных и молодых, только начинающих расцветать, не имеющих достаточно денег? Пошлите нас в институты, училища, старшие классы средней школы - вот это будет просвещение! Это будет гражданская доблесть и настоящее служение обществу и высоким идеям!
Сказавши это, я выдохнул и замер с закрытыми глазами, как дурной актер в пьесе Расина. Воцарилась некоторая пауза.
- Да ты, я вижу, гнусный резонер, - наконец с обидой сказал Куле-бякин. - Сам просишь дела, а когда я предлагаю тебе работу, становишься в позу Юпитера и начинаешь метать громы, молнии и тому подобное дерьмо. Ты хочешь молодых и красивых? Изволь, но захотят ли они тебя? Ты об этом задумался?
- Об этом должен думать ты, - отрезал я. - Ты мозговой центр нашей организации, я - тело.
- Какое ты тело? - возмутился Кулебякин. - Ты - непросвещенное седалище, ты - безграмотные ноги!
- Не забывайте, здесь дети, - вдруг вспомнила старушка.
- Отстаньте, мамаша, со своими детьми! - рассвирепел Кулебякин. - Тем более, что ваши дети не здесь, а в школе.
- Ну, они могли же здесь быть, - несколько виновато пробормотала старушка.
- Не важно, - отмахнулся Кулебякин. Потом устремил в меня свой гипнотический взор, повел носом из стороны в сторону, как бы принюхиваясь к течению моих мыслей, и спросил грозно:
- В последний раз спрашиваю - будешь слушать меня или всю жизнь хочешь оставаться карликом?
Я покорно кивнул головою, а потом еще раз кивнул, чтобы в покорности моей не оставалось уже никаких сомнений. Ущемленный свой плюрализм я решил отныне хранить глубоко в душе.
