ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
- Вот здесь, - говорил Кулебякин, быстро шагая по длинным коридорам Белого дома, - вот здесь мы укроемся, пока все не утихнет, пока все это безобразие не войдет в привычные берега.
- Но как же? - пугался я. - Как же это может быть? Кто же нам позволит здесь находиться?..
Тут из какой-то ямы на нас выпрыгнули два бодрых здоровяка в военной форме, одинаковых, словно близнецы.
- Стоять, - скомандовал левый, становясь в позу, очень удобную для нанесения удара маваши.
- Кто такие? Документы, - потребовал второй.
Иван Кедров, возвышавшийся посреди нашей малорослой компании, как столетний дуб посреди кустарника, заглянул себе во внутренний карман.
- Вот, - сказал он, протягивая свое удостоверение, - журналист Иван Кедров. Предан делу демократии. Лично знаком с Александром Владимировичем Руцким.
Второй некоторое время хмуро вертел перед собой удостоверение - почудилось даже, что он хочет попробовать его на зуб, чтобы удостовериться, не фальшивое ли. Никакой радости по поводу личного знакомства Кедрова с вице-президентом, равно как и преданности демократии он не обнаружил. Потом передал удостоверение первому, и тот разглядывал его так долго, как можно разглядывать только картины Босха или Дали.
У меня на миг даже закралась крамольная мысль, что он не умеет читать. Но он рассеял мои подозрения, произнеся букву "А", которую, он, несомненно, вычитал из удостоверения.
- А это кто такие? - ткнул он пальцем в толпу карликов, которую составили Кулебякин, я, Лидочка Пух, старик со старухой и Аркадий.
- Я, - внушительно произнес, выступая вперед Кулебякин, - народный депутат от Либерально-демократической партии России - Георгий Кулебякин. Моя фракция называется "Либеральные демократы за либеральную демократию". Вот мои документы.
- Так Жириновский же за Ельцина, - несколько удивленно пробормотал первый, пока второй разглядывал депутатский мандат.
- Тактический ход, - объяснил Кулебякин. - Усыпить бдительность и нанести президенту смертельный удар с тыла.
- Удар с тыла - это хорошо, - порадовался за своего президента первый.
- Что-то я его не помню, этого депутата, - сказал второй.
- Не помнишь? - загремел Кулебякин. - Склероз?! Может, тебе мозги прочистить?
Он стал как будто намного выше ростом и наступал теперь на охранника очень решительно. Тот попятился в испуге.
- Оставь его, - первый потянул второго за рукав. - Я уж вижу, что это оттуда. У них там все с приветом.
И они пошли по коридору, еще оглядываясь на нас по временам.
- Так вы, значит, народный депутат? - сказал Кедров.
- Теперь - да.
- И каким же народом вы избраны?
- Народом национальных меньшинств, - кратко отвечал Кулебякин.
- Ну, а мы-то - кто при тебе? - вмешался наконец старик Кулебяков.
- Вы - помощники народного депутата Кулебякина.
Больше никто ничего не спросил.
Мы обосновались в одном из бесчисленных кабинетов парламента. Время от времени туда засовывались какие-то головы и, увидев нас, быстро прятались прочь.
Кулебякин сидел на стуле, весь как-то напрягшись, из него, казалось, сыпались невидимые искры.
- Колдуешь? - спросил его старик. Тот ничего не ответил.
Потом Кулебякин встал и ушел. Еще раньше него исчез Кедров. Старики, пригорюнившись, глядели на мальчика, который играл с бубретэксом. Лидочка Пух прикорнула на моих коленях. Как-то незаметно сгустились сумерки. Я стал клевать носом...
Проснулся я от дикого крика. Нечеловечески кричала женщина где-то совсем неподалеку. "Убили кого-то!" - подумал я, холодея.
- Крыса! - визжала женщина. - Крыса!
В следующую секунду раздалась автоматная очередь, и все стихло. Мы выбежали в коридор. Там, совсем маленький в сгущающихся сумерках, скорчился Аркадий. В руках он что-то держал. В глубь коридора удалялась парочка: женщина-депутат и охранник с автоматом.
- Аркадий! - в ужасе крикнула старушка. - Сынок!
Мы кинулись к мальчику. Он поднял на нас странный, застывший взор. И тут мы увидели, что он держал в руках. Маленьким солнечным пятном, начавшим тускнеть, но еще не полностью погашенным, лежал на его ладонях бубретэкс. Шерсть его была окрашена пятнами крови, глаза быстро стекленели. Мальчик поднес зверька к губам и поцеловал. Тот из последних сил шевельнул хвостом, потянулся мордочкой к мальчику, как будто хотел ответить на поцелуй, и испустил дух.
И тут Аркадий закричал. Я еще не слышал такого крика. Так, наверное, кричат в аду терзаемые души: столько в этом крике было боли и безнадежного отчаяния. Все содрогнулось вокруг, и я почувствовал, как у меня подгибаются колени. Эхо грянуло под высокими сводами и понеслось по всем этажам, взбираясь с каждой секундой все выше и выше к небу. Но никто во всем Белом доме не отозвался на этот звук. Я, дрожа, глядел перед собой и думал, что если бы здесь был Кулебякин, он бы знал, что делать, и убийца бы не ушел от возмездия и, может быть даже, он бы смог вернуть жизнь убитому зверьку.
Аркадия обступили с трех сторон мать, отец и Лидочка Пух. Они повели его прочь, что-то нашептывая ему, говоря какие-то утешающие слова, плача вместе с ним, а он стонал громко и непрерывно, стонал, словно это его душа расставалась с телом. Я стоял, как истукан, и глядел им вслед, потому что не обладал таким даром - утешать людей. Может, мне не хватало сочувствия, которое только и делает утешение возможным и естественным, может, еще просто не пришло мое время.
Я вошел в кабинет, и вечер обступил нас со всех сторон. За окнами творилось что-то странное, какие-то звуки, крики, стрельба. Казалось, шум несется отовсюду.
Спустя несколько минут прибежал возбужденный Иван Кедров и сказал, что сторонники Белого дома двинулись на Останкино. Оказывается, еще несколько часов назад ими взята была мэрия. При этом милиционеры, призванные охранять город, разбежались перед толпами демонстрантов, как крысы. Они сигали во все щели, бросая дубинки и щиты, и спустя короткое время нельзя было найти ни одного милиционера в радиусе трех километров от мэрии. Потом пришло сообщение, что восставшие штурмуют Останкино. По телевизору объявили, что выстрелы раздаются прямо в здании ТВ, и прекратили вещание.
Страна повисла в воздухе.
- Однако странно, почему их никто не встречает? - озабоченно спросил Иван Кедров. - Где ОМОН, спецназ, где внутренние войска? И далеко ли они так будут идти?
Но на этот вопрос уже никто ему ответить не мог. Страшная шахматная партия, в которой десятки людей были лишь пешками, хотя некоторые из них воображали себя важными фигурами, уже началась. Президент, за которым был первый ход (а точнее, то, что стояло за президентом), давно этот ход сделал, окружив Думу. Он ждал ответного хода много дней. И вот наконец противник опрометчиво выступил правофланговой пешкой, начав острейший вариант дракона, при котором ничьей практически не бывает - или победа, или поражение.
А между тем в Останкино уже гибли люди, больше всего - случайные зеваки. Те же, кто заварил всю эту кашу, при первых же выстрелах залегли, исчезли, испарились - сработал крысиный инстинкт. А оставшиеся - десятки - лежали на земле или даже беспечно стояли, укрывшись за хилыми деревцами, не понимая, что очереди даются по ним, что это их безжалостно выковыривает из земли и поднимает на рога смерть, из вечной старухи с косой превратившаяся сейчас в дикого буйвола с окровавленными рогами. Кто-то уже бил ногами в предсмертной истоме, прощаясь с жизнью и с завоеваниями демократии, за которые он, сам того не ведая и не желая этой чести, жизнь свою положил, а другой в нескольких десятках метрах от него еще оглядывался с глупым восторгом и удивлением: "Во вдарили! Ну дают!"
Поистине, как бояться смерти? Когда есть она - нету нас, когда есть мы - нет ее...
И в эту ночь, и на следующее утро тоже не было смерти по всему необъятному простору вокруг здания парламента, Белого дома, как прозвали его журналисты. А если кто-то и падал, сраженный кривою пулей снайпера, - так ведь это не мы были, верно? И, значит, смерти по-прежнему не было. Отчего же падали эти люди и умирали, дыша тяжело и харкая кровавой пеной из простреленных легких? Оттого, что не было смерти вокруг нас. Если бы можно было представить смерть рядом с собою, увидеть ее разящее жало - разве бы мы позволили нашим братьям умирать так просто, разве не заслонили бы их собственными телами, разве не вытолкнули из простреливаемых кругов?
Мы не знали смерти, хотя видели ее тысячекратно рядом с собою: и на экранах телевизора, и живьем. Мы не понимали, как она забирает людей, этого не могло быть. Мы боялись ее заочно. Смерть, казалось нам, приходит долго, впереди нее идут маршевые батальоны, на десятки километров предупреждающие об ее приходе. Мы не постигали, как это смерть может вдруг оказаться на нашем месте - молниеносно, в одно мгновение. И вот только что мы были - или пусть даже не мы, а кто-то другой, что, на самом деле, еще страшнее, - и вот уже нас нет.
Никто не дал нам чувства смерти, и никто не дал нам счастья спасения от нее. Но нам хотя бы дали иллюзию ее отсутствия. Вот только что был человек - свистнула пуля, и его нет. Куда он делся - откуда же нам знать?
Грохот пушек разбудил нас в то утро. Я не поверил своим ушам, я подбежал к окнам. Выстрел, казалось, раздался совсем рядом, все вокруг затряслось, и вылетели стекла. Я едва не оглох. Лидочка, еще полусонная, испуганно жалась ко мне. Старики окружили своими телами мальчишку, который безучастно глядел в пространство перед собою, и оглядывались, как испуганные воробьи.
Кулебякин выглянул в окно и присвистнул. Мы тоже высыпали к окнам и глядели на внушительное зрелище, открывшееся нашим глазам. На мосту, ведущем к парламенту, стояли танки. Мне почудилось, что из пушки одного из них до сих пор курится дымок. Конечно, это был обман зрения, такого не могло быть. Но выстрел... выстрел был.
- Вот как он заставит нас сдаться, - вслух сказал Кулебякин, и лицо его дрогнуло.
- Кто - он? - тихо спросил я.
- Медведьев, кто же еще.
Меня охватил нервный смех.
- Ты что же... нет, не могу... - я корчился от истерического хохота, - или ты... ты думаешь, что это Медведьев всю эту заваруху устроил?
Кулебякин медленно повернул ко мне голову и как-то странно на меня посмотрел. Я тоже смотрел на него и с каждой секундой мне становилось все страшнее. Я вмиг перестал смеяться.
- Погляди-ка, - сказал Кулебякин. - Да гляди лучше, не стесняйся.
Я пригляделся и увидел, как на мост вышел человек в военной форме. Толстоватый, но старающийся держаться браво - лица его было не разглядеть поначалу, но вот он повернулся, и с расстояния в несколько сот метров, как мне показалось, я увидел - какая-то игла впилась мне в сердце... Злоба и разрушение лились из-под той фуражки, а в незнакомом лице происходили какие-то знакомые изменения. Почудилось даже, что он что-то выискивает глазами в окнах Белого дома. Может быть, он искал меня?
Канонада продолжалась. Снаряды влетали в огромное здание, и обрушивались стены, и белый дым штукатурки висел в воздухе. И все, обезумев, бегали по этажам. Тут были и сами мятежные парламентарии, и обслуживающий персонал, по причинам верности, жалости, корыстного расчета, а то и просто по неосмотрительности не успевший ретироваться. Хуже всех выглядели женщины. Некоторые из них плакали, другие просто смотрели на все происходящее окаменевшими лицами, третьи кричали при каждом удобном случае. А удобный случай предоставлялся всякий раз, как только раздавался выстрел. Впрочем, может быть, это кричали и мужчины-депутаты - в этаком содоме ничего не было понятно и, главное, никому было не интересно, кто это там кричит. Я и сам себя поймал на том, что заорал пару раз. Но мне, наверное, было простительно: я был маленький карлик... А впрочем, перед танками любой человек не более, чем маленький карлик. Почти все осаждаемые сгрудились внизу, на первых этажах, потому что туда снаряды не долетали. Время от времени где-то посвистывали редкие пули, пущенные невидимыми снайперами.
Толпа на той стороне моста с ужасом и восторгом наблюдала за стрельбой, болея за каждое точное попадание и взрываясь радостными криками или, наоборот, разочарованно стонала, когда разрушений было, на ее взгляд, недостаточно. Я глядел на них тоже в каком-то остолбенении. Лиц я не различал, но мне чудилось в этом великом множестве праздного народу какое-то дьявольское единство. Какая-то пугливая, отвратительно улыбчивая и любопытная харя выглядывала из этой толпы по временам.
Толпа была заинтригована исходом схватки, а точнее сказать - избиения. Еще чуть-чуть, казалось мне, и она завопит восторженно: "Шай-бу! Шайбу!" Ее не останавливало даже то, что время от времени неслышно щелкали дальние выстрелы и отдельные люди в самой толпе, обливаясь горячей кровью, падали с удивленными глазами на землю. Их быстро сменяли новые зеваки, и людское море вновь сходилось над пустыми местами, как море перед войсками фараона.
Я почувствовал себя странно и беспомощно, из меня как будто вы-текли все силы и ноги мои подогнулись. На память пришло вдруг детство, когда, бывало, загнанный в угол несколькими врагами, затравленно озираешься по сторонам: не пройдет ли какой-нибудь прохожий, не прикрикнет ли на хулиганов и не освободит ли меня от позорной необходимости изнывать от страха. Но никто не проходил, а если даже и проходили, то все почему-то делали вид, что ничего не видят, что их это не касается. А тут и вовсе некому было пройти мимо, только бесновалась внизу толпа. Но толпа во все времена знала о существовании только двух вещей: хлеба и зрелищ. И цивилизованная толпа конца двадцатого века ничем тут не отличалась от толпы времен упадка Римской империи. Между тем люди в толпе все падали и падали, но никого это не могло образумить. Каждому казалось, что в толпе он защищен от случайной пули, что пуля застрянет в теле соседа, да, в конце концов, и не верил никто в возможность смерти.
- За что же их-то убивают? - спросил кто-то из депутатов. - И кто? Они ведь ничего не делают.
Кулебякин оглянулся, лицо его было печально.
- Пикадилья, - сказал он. - Стреляют с двух сторон. Провокация.
Лидочка дрожала в моих руках. И я вдруг почувствовал, что не могу никого защитить ни от чего и сам не могу быть защищенным. Предо мною смерть в этот миг стала так явственно и правдоподобно, как никогда до этого.
Я оглянулся по сторонам и увидел, что все вокруг меня вдруг потеряло свои родовые черты - мужчины, женщины, депутаты, случайные люди, солдаты, начальники, карлики, великаны - все стали как-то прозрачны, и в этих прозрачных телах колыхалась светлая, как вода, жизнь. Наклони сейчас кого-нибудь из них - жизнь выплеснулась бы из них, и ничто уже не удержало бы их от смерти. Тонкая оболочка, способная быть прорванной любым осколком, даже маленькой пулей...
Прибежал взбудораженный Кедров и сказал, что решено наконец сдаваться и выходить из Белого дома.
- Давно пора, - добавил он.
- А как же принцип? - спросил его кто-то из толпы. - Ведь получится, что во всем виноваты мы, потому что победителя не судят.
- Не тот это принцип, - отвечал Кулебякин. - Поверьте, живыми или мертвыми - вы всегда окажетесь побежденными. А живыми - у вас хоть будет возможность доказать, что, кроме их победы, есть на свете еще что-то, более важное...
- А что же важно? - спросил кто-то.
Кулебякин промолчал. Все глядели на мост. Танки, кажется, готовились к новому залпу.
- Для побежденного война заканчивается и начинается настоящая жизнь, - вдруг проговорил Кулебякин. - А для победителя война продолжается. Поэтому не стремитесь к победам.
Многие посмотрели на него, но никто ничего не сказал. Люди уже потихоньку тянулись к дверям, спускались вниз, чтобы, слепо оглядываясь и ежась, как застигнутые ярким светом птицы, выйти наконец на улицу.
- Они переживут позор и унижение, - сказал я.
- Ничего, - сказал Кулебякин, по-прежнему как-то мечтательно глядя в окно. - Минуты позора и дни унижения. Жизнь не кончилась. Она только приобрела новую глубину. Позор, который ты не заслужил, и унижение, над которым не властен, раздвигают горизонты.
- Когда тебя опозорили, ты можешь стать философом? - поинтересовался я едко.
- Если тебя опозорили незаслуженно, можешь узнать настоящую цену многим вещам.
- На смену плохому приходит хорошее? - вдруг проговорил молчавший до сего момента Аркадий.
Кулебякин поглядел на него внимательно и покачал головой.
- На смену плохому приходит понимание жизни. Если, конечно, повезет.
Наша небольшая компания некоторое время стояла в глухом молчании.
- А что же теперь? - спросил я наконец.
- А теперь мы уходим, - отвечал Кулебякин. - У нас впереди свои битвы.
- Как же мы уйдем? - спросил я. - Вместе со всеми?
- Нет. Здесь есть подземные ходы. Мы выйдем по ним в город, далеко отсюда.
Кедров, который давно уже мялся, пытаясь что-то сказать, наконец не выдержал.
- Простите, - сказал он. - Мне надо срочно к выходу - заснять, как все это будет происходить. Вы извините. До свиданья. Увидимся.
И он побежал прямо к выходу, побежал, не зная, что за дверями ждет его пуля снайпера, которая войдет в него как раз в тот миг, когда он будет наводить объектив своего фотоаппарата на выходящих из дома первых депутатов.
Эти снайперы! Им было все равно, в кого стрелять, и это лишний раз доказывает, что смерть слепа и не делит людей на своих и чужих и равно косит всех подряд. Глупые мечты о смерти за правое дело! Никогда не узнаешь, было ли твое дело правым, пока не умрешь. И тогда, впрочем, тоже...
Спустя три минуты он лежал на остывшем асфальте и дымящаяся кровь вытекала из пробитой насквозь груди. Может, действительно, не стоило ему тогда ввязываться во все эти дела? Впрочем, разве мы выбираем, куда нам ввязываться и куда нет. Это ведь от нас не зависит. От большинства из нас...
Вот, говорят, характер - это судьба. Это не так. Судьба дает характер - так вернее. Мог бы Кедров не умереть тогда? Мог, вполне... если бы не был самим собою.
Мы остались одни в комнате, шесть человек: Кулебякин, я, Лидочка, старики и Аркадий. Где-то внизу защелкали автоматные выстрелы.
- Ну, - сказал Кулебякин, - пора и нам, пожалуй.
Мы вышли из кабинета и начали спускаться вниз. В какой-то миг я поймал себя на том, что действительность стала терять жесткие очертания, как-то расплываться и словно уходить из поля зрения на самую периферию. Все пространство вокруг казалось необычайно тесным, маленьким, я боялся всякую секунду, что неосторожным движением совершенно его разрушу, разорву на две половины, и оттуда, из расщелины в пространстве, посыплется на меня пыль веков, прах миллионов исчезнувших, звезды, что вдруг оттуда изольется на меня пустота, и я, как рыба, буду плавать в ней до скончания времен, шлепая губами и глотая сиротливым ртом.
Предметы же вокруг, наоборот, все расплылись до невозможных размеров, стали жидкими, кривыми, утекали куда-то вбок, не желали стоять на месте и быть увиденными и понятыми. Все вещи и люди сбежали со своих мест, нельзя было схватить их и сунуть в привычную нишу и восстановить естественный порядок. Каждая, даже самая мельчайшая деталь мироздания вдруг приобрела свой собственный характер и свою собственную волю, чаще всего - лукавую. Я уже не был человеком в этом хаосе, а был одною из этих вещей, и сам стремился сбежать от собственного ума и от всех пяти чувств. Краем глаза еще замечая существование предметов и людей, я уже не мог сказать, что из них - предметы, а что - люди и к чему они здесь находятся, и какую роль исполняют.
Словно сквозь сон, проходил я сквозь какие-то тяжелые двери, кто-то крепко держал меня за руку, и пространство плыло вокруг, меняясь только в формах и в освещении. Меня пробудил оглушительный грохот, я открыл глаза, ясные и безжалостные, словно после долгой смерти, и увидел, как, разбросанные в разные стороны взрывом, истекающие смертью и кровью, лежат пятеро моих спутников, о которых, признаться, я уже и забыл думать, что они существуют на свете.
Кто-то, уходя по этому же коридору, оставил здесь мины...
Страшно было мое пробуждение, и разум мой помутился, но я еще видел, как самой первой в одно мгновение со взрывом тихо угасла, словно усыпленная жестокими осколками, Лидочка Пух. Я встал перед ней на колени, взял в руки ее руку и... забыл, что делать. Сердце мое остановилось, и не осталось в нем сил, и если бы в этот миг взглянули на меня все самые жестокие люди, то они ужаснулись бы моему горю. Потому что не было больше слова "горе" и не было больше никаких слов, и чувств тоже больше никаких не было, просто, говорю я, исчезли из моего сердца все силы, и только билось оно, открытое всему миру, тонко билось в ожидании смерти, которая теперь казалась сладкой и страшной, и чудилось, за поворотом слышатся ее шаги.
И затем, обнявшись вместе, втроем, умерли старик со старухой и их мальчик. Они обнялись все вместе, и на миг мне почудилось, что они сделались единым существом, как, наверное, мечталось им при жизни, и когда сквозь ресницы я еще раз возвратился к ним взглядом, то уже невозможно было понять, где кончается один и начинается другой. И возле них я стал на колени и тоже взял их руки в свои. И тоже помнил, что что-то забыл и что-то полагается после этого, но не было сил уже вспомнить, что именно...
Кулебякин ждал меня дольше всех. Он ждал именно меня и из последних сил не подпускал к себе смерть. Весь он был страшен и облит красной и жаркой, как огонь, кровью, но сила жила в его глазах. И он сам взял мою руку и хотел что-то сказать, но рот его уже не раскрылся, и только одними глазами он показал мне, чтобы я оставался здесь, на земле, чтобы я оставался и не уходил за ними. И я, тоже глазами, сказал, что ничего не могу ему обещать, ничего не могу, потому что меня уже не стало, а то, что он видит, нельзя уже назвать тем именем, которое когда-то мне принадлежало.
Кулебякин отпустил мою руку, и я услышал, как странно и тонко, печатая шаг, поднимается вверх его душа. И ангелы смерти, почудилось мне, многокрылые, серые, скорбные, сопровождали эту душу в ее страшном последнем полете.
В мире сделалось как-то гулко и пустынно - это я еще почувствовал. Но ощущение времени у меня совершенно пропало, я только видел, что кто-то протискивает меня через пространство, а оно упруго сжимается, не желая пропускать меня, и каждую секунду норовит загустеть, стать твердым и навсегда остановить меня, обездвижить в своих объятиях. Я шел, продирался сквозь пространство и время, и все вокруг меня, казалось, полно было каких-то обетований. Что это были за обетования и были ли они вообще, не могу сказать точно, но только я чувствовал, что мир вокруг движется не просто так, а есть в этом движении свой смысл и предуказанные каждой вещи орбиты и траектории. Один только я метался среди чужих орбит и траекторий и не мог войти ни в одну, хотя пытался пристроиться ко многим, и всякий рад был бы меня принять в свои орбиты.
Среди бесконечных моих скитаний среди пространств и звезд вдруг сделалось мне страшно, и я возвысил голос и обратился к Богу: "Где же, Господи, где мои орбиты и куда делись предназначенные мне траектории? За что ты осиротил меня? За что дразнишь меня обетованиями, не давая ощутить самого себя?" В ответ на что Господь буквально ничего мне не ответил, развлеченный событиями в каких-то совершенно иных измерениях, и крик мой остался втуне, только подполз ко мне, извиваясь и шипя, словно гад, какой-то извилистый дьявол, но я лягнул его ногою, лягнул страшно, так что содрогнулись все звездные и планетные системы.
И так сильна была моя вера, что дьявол, уже готовый пожрать меня при помощи своих искушений, потрясенный моим ударом, отполз прочь и там, виляя и кружась вокруг собственных зловонных недр, стал издыхать. И издыхал он медленно и страшно, так медленно и страшно, что тысячи, миллионы миров вокруг него возгорались и потухали, цивилизации мелькали в немыслимой карусели, сто тысяч раз вдохнул и выдохнул Брама, и кончилось количество отпущенных ему вдохов и выдохов, и прервалось его дыхание, и глядел Брама на мир уже немой и недвижный, а дьявол, которого я пнул, все продолжал едко издыхать.
И ничего не стало вокруг меня, ничего, ни миров, ни надежд, ни обетований.
Скрылись куда-то все живые существа, исчезли их траекториии, только один я висел в том, что было когда-то космосом, и вдруг открылось мне, что свою траекторию и свою орбиту я обречен прокладывать сам и так, чтобы не исчезли после меня мои следы, и чтобы к ним, пристраиваясь потихоньку, пришли другие, и чтобы вновь запестрело вокруг, засияло, сделалось широко и просторно, чтобы звезды замерцали в темноте, и далеко, в немыслимой дали, зажглись на Земле в домах теплым светом маленькие желтые окна.
P.S.
Настало время новых русских Гофманов. "Черная курица, или Подземные жители" - в литературе почти позапрошлого века нет книги более вдохновляющей. Сказка - жанр не противный: по крайней мере, не оскорбляет нас - не лжет, будто пресловутая действительность поддается правдоподобному объяснению или нуждается в таковом. Обыкновенная загадка без разгадки. Матч глухонемых демонов в непроницаемой темноте, вот и все.
А счет наверняка не в нашу пользу.
"Постскриптум", вып.7:
Следующий материал
|
