Сэр Тристрам своеобычно для средневекового рыцаря жил в замке, числился вассалом короля Малькольма, а всех дел у него было сутки через трое скакать на [коне] * вдоль границы, и привечать мечом незваных.
Сэр Тристрам ростом был [...] 1
Улыбаясь, разгибал подряд девять подков. Владел всеми видами холодного оружия. Убийственно стрелял из лука.
Но был не чужд и образованности, превзошел тривиум-квадривиум, умел изъясниться на пиктском, древне-английском, нормандском.
Не скупился на свечи из бараньего жира и зачитывался дотемна, а то наведывался в Мелрозский монастырь, - тамошняя библиотека насчитывала восемнадцать томов!
И что самое главное: знания не лежали под шлемом втуне, - сочинял вирши.
Жена его, леди Гвендолин, была красавица и, судя по имени, ирландского происхождения. Была рыжеволосая, с зелеными глазами, рослая, с грудью и сильными руками, ногами.
Времена были средневековые, и сэр Тристрам на всякий случай обучил супругу рубить и колоть мечом, стрелять из лука, скакать верхом в течение суток, спать под сырым небом на сырой земле.
Образована была не хуже сэра Тристрама, вдобавок мастерски вышивала ирландские орнаменты, для собственного удовольствия, разумеется.
Замок ихний из серого, как мокрый сахар, камня, невелик и неказист, радовал тем не менее зрак окрестных жителей, управлял ими сэр Тристрам справедливо, дни повинностей претворял в празднества и принесших дары угощал в свою очередь вином и мясом.
Очень любил деревенских детишек. Своих что-то не было. Позволял им брыляться в речке, собирать грибы, ягоды на призамковом участке. Понятно, они и без позволения делали чего хотели.
А леди Гвендолин, ежели скучала, преподавала наиболее из них смышленым начатки знаний.
Но скучать не оставалось времени! Замок напоминал проходной двор - входили и выходили пилигримы и менестрели.
Супруги обоюдно и превосходно бренчали на роте, мандоле, псалтерии. Вечера возле дымного камина производили на присутствующих впечатление. Даже король Малькольм, прослышав о вечерах сих, намеревался [...].
А сосед сэр Баклю, бездарь и завистник, в замке своем скрипел зубами. Весьма привлекала его внешность леди Гвендолин, да нечем было заслужить благосклонность.
Теперь, дабы завершить пролог, опишем будни сей четы, уже тем удачной, что имелись у них общие интересы, имелось взаимопонимание.
А не было покуда детишек, - так ведь еженощно старались и верили, что будут, будут, куда денутся.
Вот сэр Тристрам скачет из ворот осматривать владения, - в черной куртке, в серых штанах, в черных сапогах, к поясу прицеплен меч.
Чуть позади на сивом в яблоках леди Гвендолин в модном лиловом bliaud, в красных сапогах - зеленоглазая, златоволосая!
И следом свита в стальных свитерах и шлемах.
"Известно ли вам, леди, - говорит сэр Тристрам, осаживая коня и оборачиваясь, - что меч сей, завещанный мне отцом и названный им Redemptor, что в переводе с латинского означает..."
"Искупитель", - подсказывает леди Гвендолин.
"Угу, - одобрительно улыбается сэр Тристрам. - Не перебивай однако. Так вот меч сей изготовлен посредством плавления из цельного куска руды. Это, как можете вы заметить, приглядевшись к характерному узору на клинке, - булат. И булат отнюдь не перекаленный, ибо в срок извлечен из пламени и прошел процедуру отпуска, каковой процедуре и обязан своими качествами: в меру тверд, вязок, упруг. О, спору нет, моя дорогая леди, и обычный стальной клинок возможно закалить до твердости булата. Токмо сей лжебулат прыснет как сткло, увы, редкостное покамест в средневековом нашем захолустьи, прыснет вдребезги при добром ударе о шлем супротивника. Истинный же булат не таков. На то и булат, что и тверд, а все вязок. И ощути, как востро заточен, а? Востро? И щелкани ноготком по клинку, - звенит?"
"Грустный какой звон", - сказала вдруг леди Гвендолин и стала озираться, вдруг у нее стеснило большую ее грудь неведомо отчего.
"Нимало не грустный, а присущий именно булату! И зри аргументум, что булатный сей меч и никакой иной!" - и сэр Тристрам неожиданно выдергивает из виска леди влас!
И рубит влас в полете его по воздуху - на два равных отрезка! Ох, и глазомер у сэра Тристрама.
"Каково, а? А ведь ваш вас, влаш вас... тьп-фу, твой, говорю, волос затруднительнее рубить на лету, нежели, допустим, конский. Твой волос - паутинка, а лишь булат, любознательная вы моя леди, удастся вам заточить до баснословной этакой востроты, чтобы рубил паутинку, воздухом влекомую. До вечера, дорогая".
И сэр Тристрам пришпоривает [коня], уносится, и следом свита с копиями и криками, - мимо замка сэра Баклю, который отбегает от бойницы, чтобы не заметили завистливое выражение его физиогномии.
А леди Гвендолин, сопровождаемая четырьмя валетами, возвращается в замок, распоряжается относительно ужина, садится на лавку и вышивает ирландские орнаменты. Ждет.
Вечером бок о бок за дубовым столом таскают руками из одной на двоих оловянной миски жареную оленину. Употребляют алкоголь.
Потом уже при свече сражаются в шахматы: то ломят белые, то - красные. В результате употребления соперники интеллектуально равны и сражение заканчивается вничью. Спешат под балдахин.
Но однажды выехал сэр Тристрам на охоту и отсутствовал три дни. Леди Гвендолин начала уж тревожиться.
Она стояла на стене замка и заламывала себе руки, воображая мужа в единоборстве с драконом.
Вдруг сэр Тристрам прискакал из леса и как же он выглядел! Плохо, скверно он выглядел.
Спешился, швырнул поводья валету. Шагами землемера прошагал в пиршественный зал. Сел за стол. Валет налил ему из оловянного кувшина в оловянную же кружку.
Леди Гвендолин приблизилась и полюбопытствовала, что случилось причиною толь долгого его отсутствия.
Но сэр Тристрам в ответ вскочил с лавки и ударом кулака превратил ее нос в красную лепешку!
Леди пошатнулась, гордо подняла голову, удалилась в спальню.
А сэр Тристрам захохотал, залпом поглотил содержимое кружки.
Еще не закатилось Солнце, а уже он переколотил всех валетов, выгнал вон пилигримов и менестрелей, леди Гвендолин загнал в подвал и посадил на хлеб и воду.
И облачился в латы, и поскакал на большую Северную Дорогу, и связался с отпетыми извергами рода человеческого.
Еще не выкатилось Солнце, как он во главе приспешников стал грабить и жечь населенные пункты.
Перо не поворачивается перечислить злодеяния, совершенные сэром Тристрамом в течение трех последующих лет. Не поворачивается, а - надобно. Повествование обещано правдивое. А посему и перечисляю: [...] 2.
Вот как зверствовал. А щадил лишь детишек, стариков и произвольно выбираемых женщин.
Вотще король Малькольм посылал полномочных представителей дабы на местах организовывали отряды народной милиции. Сэр Тристрам милиционеров возненавидел особенно и, ежели попадались, принуждал выпивать коварное количество вина, чертил на земле черту и - условием пощады было по черте хождение. Ступит мент на дюйм мимо - шумит меч и голова долой.
В Шотландии не было тогда рыцаря, толь смелого и храброго, чтобы сразился с разбойником, - таковые тогда воевали в Палестине.
А сэр Баклю, хотя и взрачный был рыцарь, трусоват был и отсиживался в замке своем, прислушиваясь со злорадством, как снаружи клянут негодяя окрестные жители.
Три года бесчинствовал сэр Тристрам до той нощи, когда взял приступом Мелрозский монастырь, монахи коего вели супротив него пропагандистскую деятельность.
И вот возле руин пылающих построил монахов в очередь и взмахами меча начал отправлять их [...].
Тут из нощного воздуха является рыцарь с пламенем вкруг серебряного шлема, и предлинные иглы из шлема торчат, и в длани жезл звучащий: "Пи-пи-пи!"
И грозит жезлом: "Опомнись, Тристрамище! Что же ты творишь, падло?"
В сей же миг стало сэру Тристраму стыдно, уши стали малиновые, из глаз брызнули [слезы].
Воткнул меч в землю, рухнул на колени, поклялся завязать.
И насмешил подельников. Обступили, приставили персты латных рукавиц к лбам, указывая, что главарь малость не в себе.
И разозлили. В считанные миги отрубил кому руку, кому ногу, а ведь были ребята опытные, увертливые.
К утру добрел до замка своего, вступил в гулкий. Спустился в подвал, где сидела на полу, хлебе и воде леди Гвендолин. Отомкнул.
"Леди Гвендолин, - возопил, - я был зачарован и токмо давеча опомнился! Три года назад я заблудился на охоте в лесу. Искал, искал выход, и вот простерлись передо мною вересковые пустоши, и конь мой затрепетал на ветру. И навстречу предстала старушка-карлица с коричневым личиком, и глазами сладкими, злыми, блестящими. И молвила мне: "Сэр рыцарь, выручайте меня из беды". Я спросил: "В чем же непосредственно заключается моя задача? Ведь я и в самом деле рыцарь и обязан выручать дам, какая разница, прекрасны они или нет, не в обиду тебе будет сказано". Она хихикнула и отвечает: "А отрубите мне голову, не сочтите за труд. Очень она стала мне обременительна". Я изумился: "Что же получается, несусветная ты старушка? Голова, в коей теплится пусть и минимальный, но огнь же божественного же разума, сосуд сей обременителен тебе? О неблагодарная!" "Да надоела она мне, - разнылась старушка, - надоела! Поживите с мое, сэр молодой еще рыцарь - и перестанете изумляться, а покуда верьте на слово и рубите без разговоров". И хотя я отнекивался и пытался ускакать, настырная вставала пред копытами сызнова. И все хихикала, все зыркала сладкими, злыми, блестящими . Осерчал я не на шутку да и махнул не глядя! И возбудилось во мне чювство! Прилив энергии испытал, какого сроду не испытывал! Стало мне все нипочем: и блуждание в сумрачных чащах, и непременный твой нагоняй за толь долгое отсутствие, и гнев короля Малькольма за пренебрежение обязанностями пограничной службы, за прогул, проще говоря. Увы, недолго обалдевал и чувству сему отдавался: голова отрубленная взлетела и на плечах старухи установилась! "А!" - вскричал я, уразумев, что одурачен, и махнул мечом вторично. Вторично то есть обезглавил! И стало мне еще лутче, веселость обуяла мя! Но сызнова старуха стояла невредима! Не ведаю, сколько времени гонялся я за нею, сколько раз отрубал непостижимую голову, помню токмо, что ведьма уж открыто изгалялась, высовывала язык, хихикала, убегая за пространство, и хныкала, выбегая обратно. Наконец, у коня подкосились ноги, я упал и уснул. И что происходило со мною в течение умопомрачительных лет запамятовал, а ежели что и припоминается - объяснить не умею. И единственно достаточным искуплением вин полагаю PEREGRINATIO, EXPEDITIO, ITER IN TERRAM SANCTAM.
Леди Гвендолин, пошатываясь, пошла облачаться в латы, но сэр Тристрам жестом руки поперек движения возразил: "Нет, дорогая, оставайся в замке и жди".
Леди Гвендолин кивнула и упала на каменные плиты пола, но все обошлось, сэр Тристрам побрызгал ей на лицо водичкой, восстановил ее силы питанием, окружил вниманием.
Она стала еще краше, перелом носа красоте не повредил, а придал дополнительное загадочное очарование.
Попытались начать все с начала и жить как жили, - и получалось. Только вместо шахматных игр сэр Тристрам перед сном отчитывался перед супругой в своих злодеяниях, кои постоянно одно за другим припоминал, - и виновато улыбался, и пожимал плечами, сам удивляясь, откуда в нем бралось столько зверства.
Вдруг прервав речь, вперялся мимо лица леди! Очнувшись, щипал себя за руку для проверки - спит или бодрствует. На вопросы о самочувствии отмалчивался.
В холщовой рубахе, с непокрытой опущенною головою объехал окрестности и оплатил убытки, им причиненные.
И просил прощения. И пощады из боязни. Смелые и храбрые так и воевали в Палестине.
Сочинил цикл покаянных песен неслыханной красоты, в коих подробно описал совершенные им злодеяния из числа тех, что припомнил. 3
С течением времени, которое лечит, замок сызнова стал гостеприимным. Входили и выходили пилигримы и менестрели. Возобновились музыкальные вечера.
Правда, случались накладки: осведомится леди Гвендолин у собравшихся, почему это давненько не заглядывает в замок менестрель такой-то, а собравшиеся покосятся на хозяина и потупятся.
И леди Гвендолин уж научилась понимать, что побаиваются они при сэре Тристраме упоминать о жертвах безумия его.
В эти самые месяцы до PEREGRINATIO был зачат и рожден, ну слава Те Господи наконец-то, сын Уорд.
И сэр Баклю, узнав о сем событии, закатил в замке своем истерику и катался по каменному полу, и норовил укусить самого себя за локти, но так и не сумел.
Но настал день, когда сэр Тристрам осознал, что более откладывать с EXPEDITIO как-то даже и неловко. Правду сказать, не хотелось ему уже никуда, жизнь вроде наладилась, однако облачился в латы, прицепил к поясу Redemptor, взял в правую руку копие и поскакал из ворот.
Эх, глянул снизу вверх на замковую стену, откуда сверху вниз глядела на него леди Гвендолин с махоньким и покамест уродливым Уордом в обнимку.
Едва пересек границу разбойной в те времена Англии, встретился рыцарь и потребовал сразиться в поединке.
"Может, не надо?" - сказал сэр Тристрам.
"Надо, надо", - ответил рыцарь и изготовился.
Вдруг из дубравы выехали четыре рыцаря и поскакали к сэру Тристраму со скоростью недвусмысленной. Чудом успел пробить одному щит и увернуться от копия другого. Поворотясь к этому другому, достал его по шлему Redemptor'ом. Прочие замешкались, и - воткнул меч меж ребер тому первому рыцарю, задире, скинул его с коня как мешок с [...]. Двое уцелевших отъехали и свистнули в четыре перста.
Из дубравы тотчас ринулись на сэра Тристрама цельная дюжина. Он как раз переводил дух, расслабился и пропустил удар в корпус, отчего и свалился на траву. Рыцари начали скакать по нему и разъярили всерьез.
Встал, стянул с коня за плащ супротивника поздоровее, предложил пеший поединок. Почти сразу вышибли враг у врага из рук мечи, замахали кулаками. Окружающие ободряли обоих и не могли не оценить искусство сэра Тристрама, но едва он в двенадцатом раунде сделал таки супротивника, сызнова стали затаптывать!
Но сэр Тристрам уж подобрал с земли меч, ощетинился им и тыкал, тыкал в окружающих и все попадал, попадал.
Ну тогда рыцари взяли тайм-аут, помолились в кружок, а затем так зачастили-застучали мечами, что все же уложили сэра Тристрама на спину и он, лежа, уже не успевал увертываться, мечом помахивал косно и больше для виду.
Но и обидно ему стало погибать вот так в самом начале ITER IN TERRAM SANCTAM!
Стараясь не обращать внимание на удары, поднялся, взгромоздился на [коня] и ретировался, оставляя после себя на траве алые клочки, кои сыпались из прорех кольчуги.
Долго скакал [конь], но остановился, и тело сэра Тристрама сползло на землю и поползло, извиваясь агонически, в направлении Иерусалима. Но сил ползти уже не имело и извивалось на месте.
А мимо прогуливалась девушка, миловидная и благородного происхождения. По случаю прогулки по сельской местности она была в простом льняном платье, и платье оказалось очень кстати.
Она услышала шуршание в траве, наклонилась и, увидев умирающего, восхитилась соразмерностью членов его. Продолжая любопытствовать, присела на корточки и, как крышку сундука с кладом, приподняла забрало. И вскрикнула - видимое превосходило ожидаемое.
Принесла в шлеме родниковой воды, промыла раны, перевязала их, изодрав на бинты платье до последнего 4 лоскутка. И затащила тело в свой замок, расположенный поблизости.
"Ну, героический рыцарь, - сказала она через неделю, когда сэр Тристрам открыл глаза, - открывайте вслед за глазами ваше имя и цели, кои ставили пред собою, нарушая границу merry old Ингланд".
"А где я конкретно нахожусь?" - шепотом спросил сэр Тристрам, громко спросить поостерегся, памятуя научку, английскими рыцарями преподанную.
Девушка истолковала шепот как признак волнения при виде ее достоинств и воодушевилась:
"О, в надежном прибежище! Мой отец и два брата сражаются нынче в Палестине, я оставлена за хозяйку, и ежели вы, сэр безымянный рыцарь, проникнетесь ко мне чювством, то станете моим мужем и совладетелем замка. А возвратятся отец и братья, вы с вашими выпуклыми мышцами легко их одолеете".
"Что же учинили тебе ближайшие родственники, что толико их ненавидишь?" - удивился сэр Тристрам все еще шепотом, и девушка воодушевилась пуще:
"Да надоели! Неохота и вспоминать. Давайте, сэр симпатичный рыцарь, берите меня незамедлительно, поселяйтесь в замке и чувствуйте в нем себя как дома".
И напоила сэра Тристрама горячим бульоном, и не переставала допытываться, кто он, из каких краев.
Пришлось рассказать биографию, хотя бы вкратце: "Так и так, зовут меня Тристрам, я шотландский рыцарь, вассал короля нашего Малькольма [...]" 5
Не утаил и трехгодичный период помешательства и закончил со вздохом:
"Соблазнительнейшая девица, не пристало мне выслушивать твои предложения. Грешен и грехи должен искупить."
"Тристрам, - повторила девушка задумчиво. - Тристрам. Погоди, уж не тот ли, который?"
"Увы, не тот".
"И это по-твоему грехи, сэр смешной рыцарь? - воскликнула девушка, и вправду смеясь, и влезла к нему под одеяло, и принялась всячески его стискивать. - Ты совершал злодеяния будучи заколдован и, следовательно, не подпадаешь ни под какие статуты. Это все равно как ежели бы ты сочинил поэму, ведь ты поэт? - поэму, в коей от имени царя Ирода санкционировал избиение вифлеемских младенчиков, а по завершении поэмы стал бы казнить себя за избиение это, о да, происшедшее, что было, то было, но не по твоей же, поэт, вине. О Тристрам, злодеяния твои суть сновидения зачарованного мозга, не совершал ты их, или, говоря точнее, совершал их не ты, а..."
"Эх! - горячась, зашептал сэр Тристрам. - Знаешь, я никому, даже супруге не признавался, а тебе скажу: я и сам все время сомневаюсь, да убери ты руки, совершал ли свои злодеяния? Что я помню, как их совершал, еще не аргументум, явления ложной памяти общеизвестны. Понимаешь, не вяжется мое о себе представление со злодеяниями, кои припоминаю как мною совершенные. Не мог я их совершить, не такой я все же изверг!"
"А я тебе о чем толкую?" - смеялась девушка, не убирая рук.
"Но, - шептал сэр Тристрам, - но ведь я объезжал окрестности и просил у жителей прощения, возмещал убытки, а они принимали деньги, прощали, - следовательно, было что возмещать и что прощать?"
"Ох, - зевнула девушка. - Ну да, существует точка зрения, что поэту чувство вины за совершаемые в мире злодеяния присуще якобы в большей мере, нежели простым смертным. Поэт якобы чувствует себя ответственным за все совершаемые в мире злодеяния. Что же, сэр поэтический рыцарь, ежели ты придерживаешься этой точки зрения, ты вправе казниться. Но, строго рассуждая, это вообще долг каждого христианина. Все мы должны непрерывно просить прощения у ближнего, у дальнего, у первого встречного, - было, есть и будет за что! Но это же [скучно]. А кстати, просил ты у окрестных жителей прощения - и что? ведь прощали?"
"Прощали", - неуверенно отвечал сэр Тристрам.
"А коли прощали и, стало быть, простили - нечего предпринимать PEREGRINATIO. Ах, сэр философический рыцарь, вместо чем пустословить, испытаем друг дружку по части совместимости и прочих важных в супружестве проблем, а леди твоя жила без тебя три года - проживет и еще тридцать три. С ребенком ей теперь хлопот хватает".
И она крепко сжала сэра Тристрама объятием, но он притворился, что теряет сознание, а для убедительности пустил из горла фонтанчик крови.
Девушка разжала объятие, протерла сэра Тристрама влажной тряпочкой, оставила одного отдыхать, он же соображал, как повежливее увильнуть от искусительницы.
Утром сызнова подвергся нападению, - девушка влезла к нему под одеяло, и приставала, приговаривая:
"Ну какой же ты грешник, сэр чересчур серьезный рыцарь, ну сам посуди. У поэта буквы и звуки суть его деяния. Ну хорошо, ладно уж, пофилософствуем. Не правда ли, что поэт должен слушаться вдохновения? Я хочу сказать, что он перестает творить истинно поэтические произведения, ежели не слушается. Еще ближе к теме: в миг, когда не творит, поэта не существует. Так вот ежели даже и совершал ты злодеяния, то ведь не был же в течение трех лет самим собою! Улавливаешь мою мысль? Не был именно поэтом Тристрамом, был злодеем, извергом, не знаю кем, но именно поэт Тристрам ни в одном из твоих злодеяний не участвовал, ну Тристрамчик, ну будь умничка, неужели это так сложно? То, благодаря чему и возникает творчество и что есть в тебе самое существенное, то в злодеяниях твоих не повинно, ибо сущность твоя обладает счастливой способностью иногда как бы не существовать..."
"Значит, во всем виновата треклятая старушка? - обрадовался сэр Тристрам. - Но кто же она такая и как понимать ее по меньшей мере странную голову?"
"А ты уверен, что старушка эта действительно старушка, то есть действительно она, а не он или вовсе оно? Задумайся об этом. Что же касается головы, символ этот можно интерпретировать либо как присущее поэту, неутолимое (но какое же скучное) чувство ответственности за совершаемые в мире злодеяния, либо как прихотливые приливы и отливы опять же поэтического вдохновения, а можно привлечь и аллегорию их эротического обихода. Ой, ой, надоело мне, сэр дотошный рыцарь, философствовать! Хватит уж! Приступайте, а возвратятся ближайшие мои родственники - разберемся и с ними."
И сэр Тристрам не нашелся с ответом, и отпихивал девушку, ссылаясь на недомогание.
Но девушка осмотрела раны и уличила: "Раны-то зажили!" Поневоле прибегнул к фонтанчику крови из горла.
Девушка терпеливо все вытерла, напоила горячим вином и оставила в одиночестве размышлять над своим поведением.
Он же размышлял лишь о том, под каким предлогом получить обратно одежду и оружие.
Утро следующего дня началось как и предыдущие, - девушка забралась к сэру Тристраму под одеяло, но сказала уже суровым тоном: "Ну все, рыцарь Недотрога, сегодня я тебя [...].
"Не спеши, помедли! - взмолился сэр Тристрам. - Вот послушай, вот предлагаешь ты мне согрешить, хотя и видишь, что я в здравом пребываю уме и способен сделать выбор, следовательно, сущность свою сознаю. И сущность моя выбирает отнюдь не совокупление! А из твоих же посылок не вытекает ли, что грешить с тобою буду, следовательно, не я, именно поэт Тристрам, а некое видение, мнимость некая? Так неужто согласна довольствовать себя мнимостью, неужто предпочтешь мнимость?"
"Эх, рыцарь да еще и поэт! - опечалилась девушка. - Сказала бы я, что думаю о всех вас. Грешить! Ничего ты не понял."
Вдруг прибежал валет и крикнул: "Прекрасная Аэлиса, ваш младший брат у замковых врат! Он воротился, он весь в ранах как решето!"
"О, есть повод отличиться! - весело сказала Аэлиса (так, оказывается, звали девушку), вышла из комнаты и вошла обратно уже с оружием. - Облачись в латы и защити меня. Смотри, Тристрамушка, не осрамись".
Мигом снарядила, поцеловала в забрало и выпустила из ворот, а сама встала на стене, чтобы наблюдать за поединком.
А уж и сэр Тристрам залежался, в охотку ему было размяться. Но обижать этого рыцаря не собирался, а собирался порасспросить о ходе боевых действий в Палестине.
Но рыцарь, увидев сэра Тристрама, затрясся и заорал девушке: "Ах, ты [...] Это, значит, пока мы там [...], ты тут опять за свое? А это что еще за [...]? Отец и Робин погибли, я сам не понимаю, как жив остался, а ты с этим [...]"
И на полудохлой своей лошаденке попытался наскочить на сэра Тристрама, но лошаденку относило ветром, кренилась она то вправо, то влево, да и рыцарь держался за копие двумя руками как за соломинку.
И сэр Тристрам просто из уважения к рыцарскому достоинству доходяги долбанул его легонько по шлему и осведомился участливо: "Не больно получилось?"
Но рыцарь не ответил [...].
Девушка со стены кричала: "Ай да Тристрамка!" и призывала скорее возвращаться в замок продолжить диспут, но сэр Тристрам воспользовался случаем.
Ему было стыдно, что вот уж действительно ни за что убил человека и вообще потерял уйму времени. Он краснел под шлемом до ушей и гнал коня без передышки, притормаживая лишь помолиться Святому Губерту в Дархэме и Святому Гуго в Линкольне, Святой Матери Божьей в Вальсингаме и Святому Эдуарду Исповеднику в Вестминстере.
Прибыл в Иерусалимское королевство, записался в карательный отряд, принял участие в акциях.
Бывало, с одним Redemptor'ом в руке противостоял сарацинским сонмищам. Уничтожил большое количество арапского рыцарства. Сек на мелкие куски и мирное население, ежели отказывалось креститься. Не жалел, разумеется, иудеев, спускал с них шкуры, с живых, а вот как расправлялся с младенцами ихними: [...] 6.
Совершил немало подвигов, но однажды был схвачен превосходящими силами и помещен в лагерь для военнопленных, где сразу же начал томиться.
Лагерь был расположен в центре пустыни. Солнце стояло точно над макушкою сэра Тристрама. С трудом переносил жару. Хорошо еще, что отняли латы, иначе сварился бы в панцире заживо. Нет, значит, худа без добра.
От нечего делать дремал, замотав голову плащом. Всю прожитую жизнь прокрутил в сновидениях и поначалу сопел удовлетворенно. Но при просмотре периода умопомрачительного все чаще мешал спящим вокруг криками: "Не было этого! Не совершал!" И приучил себя пробуждаться, ежели крутилось сновидение недостоверное, - чтобы после не мучиться сомнениями. И недосыпанием весьма изнурялся.
Тосковал по Родине и жене. У соседа по нарам за пайку фиников выменял перепелку - птичка сия славится способностью преодолевать огромные расстояния даже над морем. Всунул в клюв пук бороды для опознания и пустил в небеса. И честно полетела, но, увы, некоторые перепелки подвержены приступам эпилепсии. Вот и сия птичка оказалась эпилептичка - закувыркалась и упала.
А он, ожидая ответа, сочинял песню: 7
Из последних сил ору,
струны мысленно бия:
"Леди Гвендолин, ау,
идеальная моя!
Как ни странно, я живой,
дорогая Гвендолин.
Сплю и вижу замок свой
в изумрудной мгле долин.
Вижу и тебя (увы,
лучше бы и не спалось!):
изумленные твои
и приплюснутый твой нос...
Бороду, рыдая, рву, -
что же я наделал, блин?
Неужели наяву
это было, Гвендолин?
Я виновник стольких тризн,
- наяву или во сне?
Столько же и укоризн
совесть предъявляет мне.
Что я кровь как воду лил,
так ведь жизнь - не Холидэй.
Ты-то знаешь, Гвендолин,
я поэт, не лиходей.
Пусть я увлекался, но
был самим собою ведь!
Мне проснуться все равно,
что для прочих - умереть.
Но пред ликом Судии
встану я с колен - один.
Песни гордые сии
помни, помни, Гвендолин!"
Пением заслушалась смазливая арапка, дочь начальника лагеря. Она подбежала к забору, глянула в щелку, - приглянулся ей седовласый рыцарь с красным от недосыпания взором. Жестами разговорились и договорились. Под покровом [ночи] арапка принесла из отцовского арсенала комплект лат и - Redemptor! Сэр Тристрам прорубил брешь в заборе. Арапка привела и двух чистокровных арабских [...], надеясь на бегство вдвоем в райскую, как перстами уверял сэр Тристрам, Шотландию. Арапка подпрыгивала от нетерпения.
Вообще сэр Тристрам намеревался отрубить арапке голову - из опасения иметь лишние заботы в случае погони. Но пожалел доверчивую, пожалел. Да и достаточно он, по его мнению, очистился. Только пригрозил мечом: "Не кричать!" и ускакал на север, ни разу не обернувшись.
Между тем леди Гвендолин забеспокоилась, что о супруге ни слуху, ни духу. От пилигримов узнала: томится в плену!
И решила отправиться в Палестину, чтобы выкупить сэра Тристрама.
Она сняла домашнюю одежду и надела стеганый ватный гамбизон. Облачилась в кольчугу двойного плетения и натянула на длинные и сильные ноги чулки, тоже кольчужные и тоже двойного же плетения.
А натянув еще и кольчужный капюшон... натянув... натянув... "Почему не натягивается? В чем помеха? Ах, забыла, - волосы!" Не дрогнув, отсекла ножом помеху и, натянув кольчужный капюшон, избавилась от уязвимых мест.
Открытыми остались только прекрасные зеленые глаза, прекрасный рот и прекрасный, но и загадочный неправильностью своею, - нос.
Водрузила на голову шлем с шариком на верхушке, прикрепила шлем кожаными ремешками к соответствующим петлям в кольчуге.
Чтобы отражать удары, повесила на сильную шею дубовый щит, обитый медными бляхами, миндалевидный и выгнутый.
Прицепила к поясу меч обоюдоострый, с желобками для стока крови на обеих плоскостях, меч длиною [...] и шириною [...]
Двух коней приказала оседлать, одного для обычного передвижения, другого для поединков. На шотландского пони взвалила мешок с золотыми безантами.
Да, чуть не запамятовала наказать кормилице кормить, а няньке нянчить малютку Уорда.
Взяла в правую руку ясеневое копие с ромбовидным наконечником и уже поставила ногу в стремя, как вдруг по замковому мосту скачет сэр Баклю во главе отряда слуг своих.
Спешился и с поклоном куртуазным попросил леди Гвендолин отложить отъезд на час, так как имеет сообщить нечто важное.
"Да говорите здесь, - сказала леди Гвендолин. - Я тороплюсь."
"Нет, нас могут услышать недоброжелатели. Давайте войдем в замок", - ответил сэр Баклю, ухмыляясь.
Прошли в пиршественный зал, сели бок о бок за стол. Валеты леди Гвендолин наполнили им кружки. Но за допущенным сэром Баклю в зал проследовали его слуги и встали у двери.
"Что это значит, сэр Баклю? - спросила леди Гвендолин. - Я не совсем понимаю."
"Ну тихо, тихо", - ответил сэр Баклю и обхватил ее за талию.
Леди Гвендолин поднялась, чтобы выйти, но выход загородил атлетический прихвостень сэра этого Баклю. Он попробовал заломить леди руку и в наклонном положении привести к сюзерену, но леди попала ему кулаком по челюсти и он, испуганный, отошел. Второй слуга ринулся на помощь первому, но уж леди смекнула, что драчка затеялась нешуточная, отцепила от пояса меч и отрубила ему правую ногу.
На шум поспешили ее валеты, и вправду затеялась драка с применением холодного оружия, предметов утвари и мебели.
Победил сэр Баклю, пообещав людям леди, ежели сдадутся, по золотому безанту. Из ее же мешка.
Сэр Баклю заволок леди Гвендолин в подвал, содрал с нее кольчугу, гамбизон, вообще все, кроме кольчужных чулок (лягалась). После безуспешных посягательств запер в подвале вместе с похотливыми мартовскими зайцами.
Сам обосновался в пиршественном зале, прихлебывал винишко, измышлял, как извести малолетнего Уорда. Но измыслить не успел - сэр Тристрам вошел в зал, как ветряная мельница, вращая перед собою Redemptor. В течение секунд поотрубал головы как слугам сэра Баклю, так и своим, продавшимся.
Потом как следует начистил [рыло] сэру Баклю, надавал мечом плашмя по голой жопе и скинул со стены.
И спустился в подвал, где полоумная леди Гвендолин сидела на полу и, как четки, перебирала заячьи экскременты. Зайцы уже карабкались по леди. Попинал их ногами, обутыми в стальные остроносые башмаки. То-то было писку. Забились в угол и глядели на обидчика волками.
И незавидна же была леди Гвендолин, сущий уже скелет в одних кольчужных чулках, с бобриком седым на голове трясущейся. Сэр Тристрам прослезился, поднял леди с пола.
Но леди стояла как неродная. Видно было, что скучает. Вдруг приметила в мужниной руке меч, щелкнула длинным грязным ногтем по клину, прошептала: "Грустный какой звон."
А после уж лопотала невнятное и через год умерла во сне.
Был месяц март. Сэр Тристрам зарыл жену в сырую после зимы почву и пошел от могилы прочь. Хотелось побыть с горем наедине.
Пришел к реке.
Смотрел на одинаковые волны и не видел в них смысла. Вспоминались злодеяния, но вспоминались и сновидения. Сызнова не умел отличить деяние от видения.
А сзади подкрадывался и подкрался некий сарацин. Это был отец арапки, каковая померла от разочарования, едва сэр Тристрам скрылся тогда во мраке. Сарацин, утром обнаружив труп дочери, поскакал в погоню. Долго искал сэра Тристрама по Европе, однако нашел. Нашел.
Губы у него были синие от холода, косые глаза блестели, весь он дрожал, замерзая в северном климате. Посему и не церемонился, а завопил на своем языке и вогнал ятаган в сонную артерию пса неверного!
Сэр Тристрам увидел, как снег под ногами стал алым, и вспомнил лицо леди Гвендолин в тот давний миг, когда кулаком ударил лицо это.
Впрочем, сызнова засомневался: бил, не бил леди? Все окончательно закрутилось в сознании его [...]"
Примечания
Многоточие в квадратных скобках означает повреждение текста невосстановимое. В некоторых случаях переводчик взял на себя смелость предложить свой вариант прочтения трудного места, тогда в квадратные скобки заключено именно предлагаемое предполагаемое слово.
1 Далее безнадежно испорчены около двухсот стихов, посвященных, вероятно, описанию внешности сэра Тристрама. Переводчику удалось разобрать лишь: "...черные до плеч..." и "...большие синие...".
2 Лакуна предположительно в тысячу стихов избавляет читателя от необходимости ужасаться тристрамовым зверствам.
3 Песни эти, увы, а может быть, и ура, - не сохранились.
4 Перевод дословный.
5 Отсутствует неопределенное количество стихов, содержавших, как можно предположить, пересказ биографии сэра Тристрама до его знакомства с девушкой-искусительницею.
6 Сызнова читателю повезло. Сызнова лакуна!
7 Единственную уцелевшую из поэтического его наследия.
"Митин журнал", выпуск 43:
Следующий материал