Никто не называл его учителем, а он им-то и был. Он всех нас свел, рассадил, одарил – не просто возможностью быть вместе, читать вместе – Гильгамеша ли, Бхагават Гиту – или просто читать друг другу какое-то очень нехитрое свое (ибо это называлось все-таки "Литературная студия Сокольники") – а просто быть, потому что в 1982, в 1983, 1984 году быть человеку – как? А мы ерзали и ерничали, хотя были уже взрослые, а некоторые из нас – очень взроcлые. Мы были ироники тогда, едкие такие ребята, стилисты. А тут публицист, шестидесятник. Очеркистика, геологическая романтика – полный, по нашим представлениям, швах.

        А он как-то умел без иронии обходиться. Первое впечатление: клуб Русакова на Стромынке. Сентябрь 1982 года. Огромная комната, огромные окна. Свет. Стол. За столом – не человек: пламя. Седой огонь, вихрь. Глаза в сто лучей необыкновенной яркости и красоты. Звезда и пламя, какое-то двойное горение. С этим пламенем почему-то надо было спорить, на него хотелось дуть и размахивать руками, до ярости, до бунта – он вызывал нормальную реакцию, какую должен вызывать учитель.

        О, как он умел обижаться, отворачиваться, возмущаться, как бывал роскошно противоречив, как по-царски несправедлив! Какие мифы создавал, какие планы строил! Как легко входил – и нас учил, да мы плохо учились – в чужой замысел, как в свой, да что там в замысел, там и замысла могло не быть, а лишь первая шаткая постройка – а он мгновенно ориентировался, перекраивался под ее нехитрый размер и материал. И никто из нас, его учеников, не ценил другого, не верил в другого так, как он, с безоглядной, щедрой, зашкаливающей нежностью. Уж как он надписывал книги – страницы не хватало! Уж какие были звонки – телефоны раскалялись, семьи трещали!

        Мы думали: капризен, пристрастен. А это были уязвимость и страсть. Мудрости в нем не было, ну как быть вместе мудрости и страсти? Был глубокий, утонченный, но не аналитический, а синтетический ум. Была какая-то несовременная и несвоевременная эрудиция. В нем шумело, не помещалось пламя цивилизации, культуры. Невысокая, неустойчивая, нежная, бесприютная, безбытная, удивительная свеча, единственная во Вселенной, такая незащищенная в любые времена – и в темных московских зимних улицах 80-х, когда мы тащились после занятия к какой-нибудь мифологической станции метро из очередного временного пристанища, и в разлетавшиеся одинокие 90-е, когда рядом с ним вдруг никого не осталось, и в едва начавшиеся непонятные 2000-е, когда мы понемногу стали объявляться – кто звонком, кто письмом, возвращаться к нему, сами растерянные и усталые.

        Евгений Соломонович, Вы еще где-то здесь. Простите нас, дорогой.