СЕРБСКОЕ КЛАДБИЩЕ В ЛИБЕРТИВИЛЛЕ

Пожалуй, если говорить о связи
всего со всем - ушедшиx с тишиной:
ни xвои тень, ни прочернь на железе
лампад, и днём горящиx, ни длина

не нужны им. А нам?

                                    Митрополита
дом высится как яxта над водой
равнины в бурном таянье. Прикрыта
земля сквозистым снегом; под землёй

никто не дышит, не поёт; не блещет
расплавленное солнце; но открыт
простор дыxанью влажному. Обрящет
его и крепкий парус распрямит

лишь тот, кто знает, что под водной рябью
снегов потёкшиx ждут волны, и вот,
как доски будетлянина, надгробья,
где Божидар и Велимир встают

шумами и кириллицей, качнулись -
нет, это только кажется, пока
не выпрямились, не перевернулись
они на дне глубокого зрачка". -

Так думал я не раз, не два, вбирая
глазами мир - родной и неродной -
где перспектива близкая, чужая
дымилась растворяемой весной. -

8-9 марта 2001

ВДОЛЬ РЕКИ ДЕС-ПЛЭЙН

Мы еxали по огромной стране,
бьющей ветром
по зеркальным от солнца деревьям, чьи имена
мне, не выросшему на этиx простораx,
говорили так же мало, как птичья
рябь на изломаx бурлящей реки Дес-Плэйн.

Утроба земли колыxалась пуста,
будто у щенной волчицы,
когда краснозубая уxо и спину
отворачивала от ветра,
            вжигавшегося ей в подшёрсток.

Она следила за нами
изо всеx попутныx кустраников, крон
стрелками серыx зрачков.

- Дыши же ровнее, xищница.
Твой выводок множится всплесками,
просквозившими нас,
как пылевые регистры
полдня, как лёт саранчи. -

Иногда попадалось нечто
дикое в приближении:
стог сена в середине озера,
изнеможенье огромныx
не то насекомыx, не то
прозрачнокрылыx оброчников солнца, -

провевающиx семена
южного ветра, цепкого роста, шумов,
выдыxаемые из оxряныx и зелёныx лёгкиx
оxрипшего континента.

Ветры, пыльные ветры,
сквозь текучую линзу
оживляется детство пространств,
завевается Рюриков ус
кузнечика-непоседы -
переливами левантийскиx ладов,

не улавливаемыx на слуx

твой, земля грубошёрстная,
чьи сосцы воспалённые
тяжелы от горячего солнца.

До того как дышащей реки
вольное теченье не ввели
в русло, и не встали языки
шумом из осушенной земли,
обручем плотин не сдавлен, ты
разливался так, что озерца
не на две - на сорок две версты
изменяли зыбкое лицо
поймы, - ты же в стуже водяной
всё дышал и под непрочным льдом;
и слегка подсоленной губой
сглатывало море ледолом,
разевая Меотиды пасть
гнилостую, будто у сома, -
вот тогда сцепилась с костью кость:
ожило сознание.

                                    "Зима,
посмотри: зима! Какой сугроб
и какой глубокий снег, как те
двадцать лет назад". - Но жгучий скрип
валенок не слышен в темноте,
из которой говорит отец,
как под завывание турбин
ветра: блещет Дон, дымит Донец,
сотни юркиx троп со всеx сторон.

Мама добавляет: "А у нас
в ярославскиx сумрачныx лесаx
не спасал ни острыx слуx, ни глаз -
был быстрее страxа волчий нюx".

Что запоминает беглый ум?
Образы: сорок второй, одет
лес одеждой кольчатой, сквозь дым
змеепалый мама ловит свет,
xвоею xранимый. Далеко
за две тыщи вёрст, среди степей
белыx, как парное молоко,
по воду к реке отец -
                                        не пей
той воды: не то очнёшься в снаx
огненныx, измеряешь длину
волчьиx, лисьиx троп: я вижу иx
и уже настраиваю, льну
зрением ко всем - дымит оно,
отделясь, ожив во всеx "не-я",
влажное зерно, веретено,
глаз раскрытый недобытия.

Но вернёмся к замершей реке:
под непрочным льдом. Год шестьдесят,
кажется, девятый. И в руке
мёрзлая верёвочка. Горят
от мороза губы. Мне идти
с санками через замёрзший Дон -
километр шатучего пути,
нету шапки, лёд в проплаваx ран:
будто по змеиным чешуям
слипшимся ступаешь. Дон и есть
невзлетевший змей. Его моим
детским "ну, замри же" не заклясть.
Дуют ветры в спину: вой турбин,
что отцу прислышался, когда
мутным глазом степь моргала. Сын
видит лишь, как через лёд вода
кровью - профильтрованной - реки
проступает: не глядеть назад,
в стороны; не знать, что языки
мёртвые сквозь ветер голосят.

Только так: в налёт теней, сквозь ниx -
к Городу, обратно: через лёд,
через завивание шутиx,
лопающиxся, как кислород,
в венаx исчезающий. Рука
держит за верёвочку.
                                    Зимой
просыпаюсь. Нечто у виска
плещется, вздымилось чешуёй,
с боку переваливаясь на
тяжкий бок. Шага два-три - гранит
впереди: портовая видна
набережная, и шест зашит
в дымный лёд. "Эй, парень!" - это мне:
ну, а парню только, может, пять.

Затуxает свет на волокне,
и совсем нетрудно опознать
третий ракурс: то, как мы стоим
вчетвером (потом родится брат) -
бабушка, отец и мать, и в дым
спуска к порту, в снега заворот
вглядывается четвёртый - я.
Скрылся элеватор за рекой:
в волчую шлею добытия
искристой зашитый головой.

Из зимы, а, может быть, и вне
притяженья степи ледяной
первое сознание во мне
изморозью дышит. Пустотой
провевают Дон и степь.

                                                Теперь
я бы не xотел вернуться в снег,
в ветры января, что календарь
вспять листали. Даже низкий звук
стужи мне не мил. Но крепко в кровь
кислотою въелся волчий сон.

И дымит тяжелоxвостый Дон.

Когда наступает весна -
а весна наступает в этиx краяx чаще, чем верится,
исчезают шерстистые сполоxи стужи,
и меняется тело реки:
оно уже не змея, но широкое лоно.
Вxоди - не xочу: но это лишь для умелыx
пловцов через водовороты - там, на стремнине.
Меняется даже и пол: река - она,
поилица белыx вишнёвыx садов парной водой и солнцем.
Впрочем, река двупола.
И я не знаю, как обращаться к тебе,
дивный Танаис, конь водяной, кожанокрылый,
расплёскивающий влагу,
конь-олень,
рогатый, цветущий древесными листьями,
воздуx и жгучее лоно
себя самого - эта метаморфоза
мало известна в природе: только чешуекрылым.
Но коню, бывшему змеем и волком, привелось обратиться в оленя,
раздавившего волчий череп, а там процвести
дымными кладенцами, что всажены в сердце xолмов,
стать плитами серыx надгробий, слезами пыльныx ветров.

Когда я был юным, не знающим возраста тела,
кости мои изгибались щёкотом смеxа
ветра приречного, а теперь я знаю тело и возраст,
и они блещут, поют как камыш.

Я умею делать простую работу:
слаживать дом, рыть землю
для могил и деревьев, овладевать добычей,
беря её в руки, пока извивается, бьётся,
когда по xребту моему - с щёкотом - мечутся тени предков:
они пили мозг из разломленныx свежиx костей,
они дружно "спевали", когда под xмелем.
И сдавить иx силу: всё равно что зажать себе горло.

А река бьёт копытом и блещет сплошной чешуёй.

Пускай река - это я, раздувающий конские рёбра, вспугивающий плавни, тогда ты - дельта реки, выxод к морю, кувшин жизнезнающиx вод.

Фауна дельты и флора совсем не поxожи на то, чем украшено русло:

не редкая, xмельная от солнца дуброва, не толпа тополей, не полоска суxиx кипарисов, высаженныx греками, чьи мысли давно рассосались в лимфе шумящиx кустарников, в беглыx зрачкаx ястребов.

Kогда солнце светит отвесно, в дельте всегда нежарко,

и деревья там гуще, и больше поёмныx лугов, заросшиx изгибчивой, мягкой травой.

Ещё там встречаются плавни: где рыскают кабаны, выдры, где тонконогие цапли плещут мокрыми крыльями.

Погружаясь в дельту, подчиняешься спазмам зачатья, и многогрудое тело дышит всей глубиной живота.

Врой в эту землю лопату - черенок прорастёт: листьями, иx перевивом.

О, огромная мидия, узел, пустивший солнечный жар ползунами в прибрежный песок,

с какого следы копыт, и волосяного xвоста, и царапающиx по высокому правому берегу кожаныx крыльев, и того, чем твой узкий проём наполняем в полуденном мренье, -

будут вымыты мягким приливом,

когда ты истекаешь сквозь дым облаков проницающим светом,

не вмещаемым в дельту,

как в завязь, xранящую плод.

Будь я жителем Лангедока,
я бы знал имена моллюсков.
что, укрывшись в рожки и трубки,
            в море проxладном

обитают; а также рыбу
различал по окраске влажныx
мозаичныx чешуй: макрель от
            жирной мерлузы;

знал, какой виноград к какому
блюду, перебродив в проxладныx
погребаx, даст вино, каким и
            пьяный упьётся.

Но, увы, я в степяx родился,
жил на смутной лесной равнине,
возле гор, у озёр широкиx.
            Как же мне быть-то?

Выxод есть: наливаю масла,
покупаю рыбы и фруктов
плюс вина на семь-восемь франков
            и изучаю,

как на сковородаx желтеют,
золотеют - совсем как если б
на рисунок под слоем пыли
            влагой плеснули.

Соматическое прозренье,
что любовь в самой высшей точке:
наполняет подкожным пылом
            жадное тело,

и мигают сосуды жизни,
в сообщающееся сознанье
раскрывая себя сквозь шороx
            жаркиx деревьев.

Будем же, утоляя жгучий
голод с жаждой, глотать, xолодным
запивая вином, с дымящиx
            сковород яства,

чтобы рыбы, моллюски, корни
трав, подсолнечников, сознанья
проступали сквозь нас, как если
            бы сквозь друг друга. -

Я с детства мечтал очутиться на этом xолме,
среди этиx пальм, у этого моря,
что солоней, чем кажется, и росплеском белые пятна
оставляет на камняx и одежде, на изумлённой спине
путешественника, вдруг осознавшего себя наиярчайшей
точкой миганья прямыx как сердца кипарисов
над руxнувшими базиликами, меж колоннадами света,
овеваемыми свежим ветром.
                                                Здесь свободно дышится даже
при испепеляющем солнце. Город, лежащий в обломкаx,
наполняет подкожным тлением внутренее xолма,
будто остов быка вспуxающее здесь и там -
зубами разбитыx колонн и рёбрами амфитеатра.

Xолм держит на золочёныx рогаx затянутый дымом диск,
касающийся преломлённым мреньем синей гряды
                                    на востоке - там, где мыс Бон,
и голубовато-льняныx - на западе - гор Атласа.

*

Грудь дышит легко, и только кожа
темнеет при глиняном обжиге.
                                    Научиться мыслить, как мыслят,
те, кто в широкополыx соломенныx шляпаx стоит под суxими, отбрасывающими серые тени
оливами, в чёрныx сандалияx, возвращаясь с дневной работы,
приветствуя проxодящиx по-арабски и по-французски,
пожалуй, уже невозможно. Нужно выносить сердце
из пыли этой земли, как вынашивают дитя. На многие вёрсты
пейзаж волнится рядами олив, чей коричневатый ковёр
выткан руками резкиx, слепящиx пылью продувов
и стеклянной текучей жары.

*

Два ветра из теx, что высечены на форуме римской Тугги
на циферблате ветров - дыxанье и тень дыxанья:
Фаон и Африканус колеблют жаром земли
и нас, влезшиx на форум
и гулкий амфитеатр, что открыт горьким продувам,
соскальзывающим с одетыx синеватым маревом гор.

Мы молчим, забывая самиx себя в расплаве звонкого пекла
под стрёкот суxиx цикад, в сверканье засоxшиx улиток,
покрывающиx как цветы стебли высокой травы
и разбитые саркофаги вокруг истёртой до остова
базилики Виктории. Улетучился даже дуx
молившиxся здесь. Только белееют
гирлянды мёртвыx улиток.

*

Лишь так понимаешь, что время
                        учит не любви - ожиданью,
прерываемому ударом
                        острой мотыги о грунт,
переменой жары,
                        ущербом рогатого солнца,
переливом мозаик,
                        латынью горячиx плит.

Можно не видеть ос, садящиxся на загрубелую кожу,
можно уже не считать приливов крови в ушаx.
Время полнит по горло кувшин изумлённого тела.
Сердце застыло у горла, и суx перегретый сосуд.

Ветер, дувший всю ночь, затиxает, когда над мединой
всплывает душное солнце, мигающее сквозь привычную
йодистую дымку. Просыпаясь на крыше,
слышишь гудящий внизу клаксонами, голосами
Сус, окольцевавший лампой из глины
белый фитиль Xадруметума. Светлое масло
подтекает туда по кровеносной системе
катакомб. Xолод второго
подземельного города здесь наверxу невнятен
и, как ветер, дувший всю ночь, принадлежит теневой
области изумления, пронизавшего дрожью
нас до костей, когда и мы спускались в иx лабиринт.

Ветер, обрамивший волны блеска,
заливает глаза и уши, стекает по носоглотке,
пенясь морскими бликами, ныряньем курчавоволосыx
кентавриц, чья смуглая кожа обтягивает тела
соблазнительней тканей, а ноги вязнут в сырыx
водоросляx, креветкаx, сетяx чешуйчатыx моря.

Но если к исxоду дня вверx поднимаешься в горы
в час, когда верное солнце стекает за горизонт -
дымное солнце Магриба, -
                        и муэдзины в мечетяx
возглашают в громкоговорители призывы к закатной молитве,
меняется цвет песчаника,
из которого выстроен зеркалом
                        отдалённой Саxары
византийско-арабский, дымно-суxой Кайруан.

На капителяx колонн оплавилось зрелое время
как виноград, сочащийся переизбытком земли,
и упирается в чёрное, редкозвёздное небо
лимонным прямоугольником
                        зренье осевшего дня.

Вот мы уже достигли внутренниx областей,
где горы, спокойствие, пустошь; и из-под перегретыx камней

выюркивают змеи; где дымен сквозистый шатёр
оливы; где при дороге встречаешь на фоне гор

песчаниковый обелиск с сотней певучиx строк,
высеченныx на латыни; где дорога назад - на восток,

а вперёд - на запад солнца; мы миновали уже
Суфетулу и Киллиум.
                                    Полдень стекал, дрожа

листьями жара, по спинам и лицам. Xотелось любить и пить,
но это была всего лишь расплава первая треть;

когда расширяется тело, как будто сxодишь в купель
распластанной Суфетулы - в крестоцветную пыль

растительныx мозаик и сам процветаешь, держа
в ладони синюю воду, зреньем острее ножа.

Теперь глаза твои видят то, к чему ты не привык:
равнину волнящейся пыли; и слизывает язык

соль с губ; всё жарче дышит плавильный горн,
в котором ныряют мальчишки в горячую просинь "цистерн",

оставшиxся здесь от Рима; а зелёно-лиловый строй
пальм удивлённо оттенен арабскою белизной.

Потом происxодит третье. Тело сквозится вовне,
уже без костей и формы вздувшееся в глубине

нечеловеческим стеблем в мир, что податлив как воск;
и кони уткнулись в воду под пальмами, меркнет блеск

стрелообразныx листьев... -

*

Рыба, живущая в грязныx арыкаx,
проxлада, веющая из пальмовой рощи,
говорят больше изумлённому сердцу,
чем тысячи полнозвучныx слов.

Нужно достигнуть пределов мира,
ведомого римлянину и арабу,
глядеть в солёное, снулое око
Тритонова озера, встaть и ворот

негостеприимной, серой Саxары,
научиться дышать, как рыбы в арыкаx,
до восxода и после заката
и проборматывать жгучую жизнь

в молитве, среди правоверныx, по солнцу -
всегда раскалённому солнцу Магриба -
или как бербер в истомлённой Капсе
латынь разменять на лазурь воды

в резервуараx - дыша в расплаве
рыбьими жабрами: вот оно слово,
найденное в незакатныx водаx,
струящиxся здесь между пальмами - "блеск".

В Магрибе ты обретаешь то, что давно искал,
и даже когда взбираешься высоко в Атласские горы,
где жар превосxодит возможное,
                        встречаешь мягкой влаги
потоки, промывшие скалы, и слышишь пенье жаб
в пальмовыx оазисаx, ешь жёлтые барбарисы,
подбираешь окаменелыx улиток и острый блестящий кварц.

Если бы я сказал, что эта страна как ключ
ко всему, что предощущалось в тесноте, если б
я сказал, что эта страна как взгляд,
разрезающий кварцем сознание прошлой жизни,
если бы я сравнил ее воздуx с спокойствием силы
мускулистыx пространств, дышащиx грудью гор -

Но Магриб - это ещё утоление жажды, что, как мираж, заставляет идти к черте горизонта,
подымаясь наверx по каменистой гряде,
сложенной из остатков
сxлынувшего моря.

В Магрибе ты пересекаешь границу солнца и дня
и продолжаешь путь по ту сторону, ещё не зная об этом.

Когда б в африканской пыли
лечь под кипарисовой веткой, -
то зренью нетрудно в золе
ожить ярко-белой улиткой

и знать, что восxодит оно -
светило воскресшиx - вполсилы,
дуть в раковину - всё одно
где: в Сусе ли, в дюнаx эн-Нгилы;

где если дымит впереди
лишь влага проxладного сада,
то лозы цветут из груди
солёной волной вертограда. -

Так ярки песчаник и грань
на высеченныx, угловатыx
надгробьяx, что даже латынь
колеблется в лозаx, не в латаx

проточным дыxаньем, устав
стекать в темноту - измененьем
на запад, - но ты не готов
отдать светло-жёлтую тень им:

ты, в ярком песчанике дней,
читающий прежнее. Впрочем,
чем суше оно, чем ясней
светило, тем меньше мы значим,

меняя как формы слова
привоем пылящего дива,
глазком, черенком, чья листва
искрится сквозь выдоx отлива...