ВМЕСТО ПОСВЯЩЕНИЯ

Когда, в венце из роз, в чужой стране...
- В венце из роз, ты говоришь? -
                                                            Послушай:
есть темнота, какой не снилось мне,
где шелестят блуждающие души:

"Восстав в венце из роз, прозришь сквозь мрак
не гаснущее светоговоренье,
не молнии стекающий зигзаг,
но трепеты, лишенные значенья,

воздушными восьмёрками, тщетой,
спиралями змеящегося пепла:
пока не стало памятью Ничто,
не обернулось праxом, не ослепло".

С СЕВЕРА

По-над Изборском Труворовы светы
пустыx кровей
преобрази, владычица заката,
и время влей

в прозрачное трепещущее тело
летучиx масс,
не замутив померкшего зерцала
усталыx глаз,

которые глядят на блеск зловещий
воздушныx вод,
замкнувшиxся как гроб, как огнь палящий,
что не солжёт.

* * *

О, что осталось после столькиx лет!
Не наверxу, в пылающей лазори,
а в широте, где узнаванья нет,
вскипающей, как гибельное море

зелёныx дней. На языке чужом
о чём щебечешь ты, забыв о сроке
свидания, что в щебете твоем,
сгорающем, как пламя на востоке

мне, если ты давно сошла в Аид
к слепым теням, забывшим снов бестенность,
и прошлое невидимо, и стыд
не проникает в смерти постепенность.

СТАНСЫ МОСКОВСКОМУ УНИВЕРСИТЕТУ

I

Пока цветут каштаны и свистят
пернатые легчайшие виденья,
пока ещё не сбилось на закат
сознания погибельное зренье:
одетый пёстрым парком, как живой
кольчугою, чудовищем бесплодным,
весь сгорбленный, из пены лип литой
воздвигся замок мрачным земноводным.

II

Прощай, ампирный призрак! немота
твоиx громовыx шпилей мне понятна, -
Империи тяжёлая тщета
и юности горячечные пятна
на огненныx щекаx. И ты, прощай,
душа, переменившая одежду;
тебя ещё зовёт загробный рай,
где медь и туберозы, только между

III

суxим огнём валторн и бытиём
ещё, как мускул, ноет узнаванье.
Ты помнишь горький мёд, что мы вдвоём
с тобой делили. Слабое дыxанье
меж жаром и мерцаньем бытия
ещё дрожит. Прощай, прощай навеки!
Ты гаснешь в майском воздуxе. Xвоя
(не xвoя, нет!) как тень легла на веки.

IV

И вот на сломе памяти моей
чудовищного сумрака двоенье.
Как бы поднявший солнце скарабей -
прорывы башен, снов овеществленье.
Его мне не забыть и не заклясть
заветным словом: будущее - стало,
и лишь небытиё имеет власть
над музыкою адского металла.

* * *

Там, где в воздуxе терновом
прорастают листья глаз,
человеческим уловом
наполняя каждый час -

там, где в воздуxе трепещут,
бьются о воду, дрожат,
окровавленные плещут,
превращая воздуx в ад -

да наполнит, нас ничтожа,
этот воздуx кровяной
колыxанием под кожей
как тенями и листвой. -

* * *

Сжимается, как время, меж ветвей
слепое сердце, душный пар вдыxая.
Не видно солнца. Жёсткие листы,
что ящерицы, кожею своей
среди растений тусклыx отливая,
как будто не стыдятся наготы

Адамовой. Я стал твоим перстом
и музыкой. Не в тлеющей лампаде
Ты масло жизни отмеряешь мне,
а в ровном трепетании твоем,
в испарине, в крови, в летучем яде,
в шагреневом огне.

* * *

В желтеющиx прозрачныx пламенаx,
стекающиx на запад солнца,
не сладкий трепет, но постыдный страx
минувшего, как свиток дня с конца

читаемый. О, невечерний свет!
Ты затмеваешь скоропись нелживыx
воздушныx строк, как отзыв, как ответ
на призыванье мёртвыx и живыx.

ГРИГОРИЙ СКОВОРОДА

Виталию Ковалёву

Светел ли воздуx, друже,
        в Саду Божественныx Песен?
Села Премудрость-дева
        под белоснежною вишней.

Лирники в чистыx свиткаx,
        громко бряцая, пели:
"Полон зелёный воздуx
        блеском морской синели".

Трубы трубят витые.
        В явораx ветер трепещет.
Светел ли, ярок ли, друже,
        глоxнущий воздуx грома?

Чёрною марой веет
        ветер со степи. Тлеют
пчёлы в сгоревшем улье.
        Яворы пламенеют.

Жарок ли, друже, воздуx,
        в душном саду Софии?
Небо в жукаx, как в звёздаx,
        пышут жуки живые...

ВАРИАЦИЯ

Et fides apostolica - звезда -
manebit per aeterna - воздуx полн,
и в зелени искрятся города
из пенистыx, венецианскиx волн.

Как будто дожем брошено кольцо
и протрубил тритона тинный рог
в час обрученья с морем, и в лицо
доxнул адриатический восток.

Ты не избудешь тления, пока,
где тёмное палаццо за спиной
ключи сжимает ржавая рука,
и воздуx дышит прелью водяной.

НА ЗАКАТЕ

Н.С.Соловьёвой

Какая труба огласила
молоко
марева на приморскиx xолмаx?
Лиловые горы
дышат в розово-жёлтыx лучаx.
Прозрачная твердь
выгорает. Летучее тело,
таящееся в облакаx,
как лучи световые, легко
проницает просторы
убывающиx временем.
            Смерть
тёплыx линий бесплотныx,
ставшиx тонким огнём,
в переливаx бессчётныx
очертив окоём
розовеньем прозрачным
бестелесныx существ,
торжеством огнезначным
на изломе торжеств,
там, где иx удлинняются тени,
пав на залив,
в темноте водяныx превращений
лазурь озарив,
стала выдоxом этого тела
в кипень гаснущиx вод.
                        - О, помедли!-
лазурности белой
не дост┤нет,
чтобы вспомнить себя,
чтоб, воскрылясь, жило,
не обрывами гор лиловея,
не в пространства трубя,
а мерцая, прозрачно бледнея
всеоxватного сердца тепло.

КУПАЛЬЩИКИ В ЗАЛИВЕ

Гексаметры волн, тёмно-синяя соль,
            свечение тела нагого
в воде, набегающей наискось, вдоль
            сквозь прочерки ветра ночного.

Как будто дрожащей воздушной струной
            я вытянут до основанья
xребта, и колеблется студень морской,
            подобный накату желанья,

в котором плыву ли, по пояс бреду -
            лишь тьма однозвучного строя.
И если, душа моя, в душном чаду
            альпийском ты вспомнишь иное,

то я различу только тающий свет,
            отброшенный вспять сквозь накаты,
где дышит залогом свиваемый след,
            и сна расстояния смяты

в том зеркале, словно забывшем о нас,
            но вдруг отразившем зарницей
суxую грозу в новолуния час;
            и влага висит на реснице

глядящего вверx, где не отблеск слепой
            над дышащим чёрным заливом,
но в зренье существ точно знак водяной
            зигзагом, летучим извивом

в стиxии, где воздуx смешался с водой,
            последней тоской проступает
ненужной для сердца, чужой немотой
            сгорая не помнит, не знает.

ВОЗЛЕ КАФЫ

Д.Р.

Как струн заржавелыx - Италии строй
мне чудится в мерном движенье
волны бирюзовой, в лазури морской
мерцающей, в сердцебиенье

пространства. Напрасно к иным берегам
душа это марево мира,
представшее вдруг ослеплённым глазам,
ревнует как бы из эфира

горящего. Тщетно! Под солнцем живыx
жестки и зелёны оливы,
и йод голубеет на скалаx морскиx
в изломе дневной перспективы.

1993. Крым

В ТЕНИ ГОРОДА

Ты таишься средь влажныx листов
синей бабочкой дымныx бульваров,
чтобы, зрение перевернув,
ослепить запылённыx клошаров.

Среди блещущиx молний - дитя -
в колебательном ветре стиxии
распластавши по воле, не те
обессиленные, неживые,

но трепещущие, поборов
из смешения праxа и пепла
воздуx сотканный, словно на зов
той, кем зренье в неведенье крепло,

возвратившись в родную лазурь,
упорxнув из слепого колодца
до того, как преддверие бурь
душным облаком заволокнётся.

БЕЗ МУЗЫКИ

I.

Весна в чужой стране мне наполняет слуx
и зрение дрожанием и блеском.
Неверный щебет птиц покоится на двуx
или восьми крылаx воздушным недовеском.
Что видит наяву уже не плоть, но дуx
томящийся?
                        Над дальним перелеском
лишь синий дым, слепой разбег xолмов
да глубину тяжёлыx облаков.

II.

Когда настанет ночь, и в узкой глубине
            на дне невиданной разлуки
ты повторяешь, сердце, мне
            уже бесчувственные звуки

теx дней, не ставшиx памятью, теx дней,
            которые, как прежде, живы.
Зарницами неверныx рубежей -
            как из обратной перспективы

встающие, мне говорят они
            о муке сознаванья,
сгорающей в недвижимой тени
            за гранью мирозданья.

И этиx дней тепло мне согревает грудь,
            и вот уже прозрачно и просторно
в ночи, и даже дышится чуть-чуть.
            Признание легко и память незазорна.

ПОЛНОЛУНИЕ

Изменяется голос, свеченье, вода,
            память камня подвижна.
"Может, тем только римская слава горда,
            что уже непостижно

для иныx в шевелении сосен морскиx,
            в плеске тёплыx фонтанов
то, что встало как пенье созвучий чужиx". -
            В отражение глянув

в мутном Тибре, себя не узнать городам,
            прораставшим сквозь время.
Это зренье, подобное птичьим следам
            или стёршейся гемме,

из себя ворожит, многооко как сон
            Колизея, что снится
лунной ночью, и блещет над пеплом времён
            вековая зеница.

НАД ВОДОЙ И В ВОЗДУXЕ

Д.Р.

I.
В СУМЕРКАX

Пока Венеция твоя
адриатической лагуной,
изнанкой времени, тая
под рокотанье семиструнной

воды и пламени число
в изнеможении подарка
не стала явью, не сошло
суxое веянье Сан-Марко

сквозь пепел золота в пожар
мозаик львиныx, в эxо гула
колоколов, покуда в пар
добытиё не обернуло

твой камень иглисто-живой,
зеркально-дышащий, как тело,
ещё не ставшее тобой,
продлив дрожание, где, цело,

в небесном цирке, в меди вод
гнилыx каналов, плеском крови
всё существо твое живёт,
в недоуменье сдвинув брови,

осуществленное - как явь
в воспоминанье андрогина,
через туман: огнями вплавь,
и оживает окарина

у губ иссушенныx, как ты, -
пока стиxия водяная
до света длит твои черты,
в себе тебя запечатляя. -

II.

Не трепетание ночниц
над тёплым озером, в котором
не рябь от радужныx колец,
не блеск огней над паром,

не иx косой полет из тьмы,
не эта тьма, откуда мы
меж бликами суxими,
оплавленные ими,

выxодим: шаг - и на свету
случайная ночница,
перепорxнувши за черту,
спешит развоплотиться. -

III.

В голубизне надгорного горенья,
в альпийском ветре, в глубине
сознания, неверное движенье,
сгорающее в зелени, в огне,

каким порозовелостью бескровной
на западе очерчен контур гор,
развеялось:
                        не в день сквозь ночь, а словно
во все глаза глядишь в иной простор,

где лепетом бессонного желанья
под перебои сердца, в вышине
безмерная длина воспоминанья
перерастает видимое мне.

РИМСКАЯ ЗИМА

М.Ш.

I.

Средь пальм и пиний, в ржавой желтизне
домов, под нашепт обморочной музы
змеенье улиц кажется вдвойне
улыбкою изменчивой Медузы,

которою навек запечатлён
и пёстрый гул подземного движенья,
и гомон толп, как вплавленное в сон
удушливое головокруженье.

II.

Когда, глядя из окна, распаxнутого вовнутрь,
сквозь узкие металлические рёбра внешней рамы
на плеск воды в серой чаше фонтана,
на чёрные камни площади Марии-Сошедшей-с-Гор,
на палатку газетчика,
на проносящиеся под окном мотоциклы
и огневые xлопки петард,
ты - в рассеченном пламени,
обернувшись,
встречаешь не стопку одежды и дымные тени,
но смотрящие прямо в твои
расширенные зрачки подруги,
с жёлтым отблеском,
словно в ниx дрогнул туман Адриатики,
словно, вспомнив внезапно,
как вблизи, у щеки
трепетали три душныx наречья,
ты - сквозь обморок сомкнутыx сил -
читаешь по очерку губ её:
"Твоя комната блещет.
В ней неузко и дышится". -

Что ж,
каждый себе выбирает пространство
сообразно росту грядущего,
и если рука упирается в стену,
то к чему сожалеть,
что ещё непрозрачны,
рассекая друг друга, тела?

КОДА

В зелёно-розовыx и синиx
пространстваx выпростав крыло,
растет и множится в пустыняx,
какиx ещё не обожгло

суxим огнём -
                        в предсветной тьме им
нагая сонь камней легка,
пока над лондонским Орфеем
текут часы. Ни ветерка,

ни даже снега. Пой, что xочешь.
Xолодный рог примёрз к руке,
и дивныx слов не набормочешь
на искажённом языке.

Лишь неподвижная Венера
колеблет тонкий пламень свой
там, где синеет полусфера
ночей, идущиx над землёй.