Откуда приходит мышь: Стихи. М.: Евродил, 1991. Обложка Юрия Спицына.

* * *

То птицы ответствовали: Вавилон!
То жрицы молились на остов Останкинской башни.
То викинг вчерашний отстегивал дикие башли
за слезоточивый баллон.

То мир под собою мечтал голубок, обнимая голубку.
То билась в падучей заморская дичь
                                                          на мушке тургеневских дев.
Потешное войско, он самый, особый отдел
рыдал, как ребенок, отведав стрелецкого луку.

То в дальние страны тянулся косяк голытьбы,
на эндшпиль родимых полей матерясь.
То всхлипывала по бескрайним просторам великодержавная грязь,
родное "была не была" обращалось в заморское "быть иль не быть".

То волны подземных качков до крутых люберецких высот
вконец докатились. То недра давились рабами.
То плакала Саша, как тамошний лес вырубали.
То месяц девятый блестел под косой.

То выла труба, то вперед вылетал паровоз
за правое дело за номером в-рот-от-ворот с поворотом,
раскуривал трубку Пальмиры, мотал времена и народы
на свой дыморощенный ус.

То аисты, осиротев, нашли утешенье в капусте,
простертыми победоносно крылами поправ
два мира, два Рима, лишенных родительских прав
над третьим, над лишним, четвертого не допустят!




МИФ О СЧАСТЛИВОМ ПОЭТЕ

Я пою о себе, о тебе, о твоем развитом симбиозе.
Я устал быть собой, и тобой, и твоей непутевой судьбою.
Я устал от прожженных глаголов, к соударению оземь
причастных страдательнее санитаров над полем боя.

О челночные рейды по лезвию полуприкрытой квартиры.
О житейские рельсы - перспектива смерти собачьей.
Ты глуха к проявлениям потустороннего тира,
опрокинутых тел паче чаянья или отчаянья паче.

Слово о! О слепая пальба, величайший искус искусства!
Пуля дура, и публика дура,
                                                    и то, что было в начале,
попадая в мишень, будет вырезано врачами.
У потомственного скотовода взыграет стадное чувство.

У потомственного садовода завянут тепличные уши.
Мать-героиня сорвет ордена со своей пышногрудой пшеницы.
Гегемон обронит мне на ногу молот, но не извинится,
а заявит, что слово мое хромает,
                                                             а может, что и похуже.

И мои небеса упадут, ибо сдохнут киты от катара
их дыхательных верхних путей
                                                          неторных, тернистых.
И последнюю волю небес
                                                исполнят птенцы-горнисты,
пастухи-волкодавы да горных козлов отары.

О сияющий миф! - босоногое детство мира.
Поступь стоп, утопающих в мирте, венценосного лавра сонеты. -
Помяни о творце, о тлетворном твоем кумире,
вопреки тебе которого больше нету.




ПАСТОРАЛЬ

Отечества дымок окутывает избы.
Хлеба, вздыхая о былом богатстве, спят.
Два дюжих мужика тревожат катаклизмы
давно ушедших лет, затягиваясь вспять.

Их взоры услаждают всходы желтой прессы.
Строчит стальной реликт, стрижет свой урожай.
Промажут мужики нутро горилкой с перцем,
чтоб сталь их нервных пут не подточила ржа.

Брожение умов, настоянных на "-измах"
велит им повторить, коль хорошо идет,
и потравить подстать их дюжим организмам
такой же бородатый и крепкий анекдот.

Вдали бредут стада тропою деревенской
с таким блаженным "му" в коровник на постой,
как будто рождены они под Вифлеемской,
а не какой другой колхозною звездой.

Как скоро минет ночь, из поллитровки брызнет
рекой народный стон, и зашумит камыш.
Иль это глотку жжет зарею новой жизни,
или в углу скребет о чем-то скорбном мышь...




ГАЛАТЕЯ

Иной творец, иной мотив, иная эра.
Но тот же ветреный фетиш, и та же вера
все с той же глиной обрученною сравнима.
И вещь неведома еще - уже ревнива.
Уже впитавшая елей бесстрастной ласки,
она бессмертнее своей посмертной маски.
Запретный плод ее очей еще не лаком,
еще не вылеплен, но мастерски оплакан.
А мастер стар, и ты поэтому слепая,
к твоим глазам его ладони прилипают.
На них начертано наскальными мазками
тебе прозреть, но ты его не отпускаешь.
Молись, о Галатея, всласть творца во славу.
Твоя невидимая власть - его услада.
Твой обнаженный прототип из никотина
не более, чем просто тир для негатива.
Стрела амурного чулка крадется к шее.
Ты не мишень, но ты пока и не свершенье.
О женщина, ты жест его, ему не просто.
Прости ему, о божество, болезни роста,
прости ему его богинь, храни химеры.
Твои беспомощны шаги, его - безмерны.
Но смертен он, и мимолетно мановенье.
И остановлены в тебе его мгновенья,
и ты прекрасна, и с тобою он, и твой он.
И тварен миф, и мир еще нерукотворен.




* * *

Допустим, античность, фасады, гетеры,
                                                Египета ночи.
Тела симметричны, глаза окрыленны -
                                                улетны, короче.
Очки нацепи себе на нос, и в линзах
                                                проявится комикс:
классический профиль, стоический хайр,
                                                Эдиповый комплекс.
Ты выбрал дорогу от Рима до мира,
                                                а пользы для мира
в условиях кира - не более чем
                                                молока от Сатира.
Сатиру - бородка, тебе -
                                                третьеримская косоворотка.
Твоей Пенелопе - сготовить полопать,
                                                захлопнуть ворота.
Зарыться в подкорку, где камфаре ввек
                                                не ужиться с конфоркой
в наш век конформизма, падения нравов,
                                                комет и комфорта.
Пути наши прямы, их годы и гниды
                                                сточили на четверть.
По лобному месту извилин Эвклида
                                                лобань, Лобачевский!
Слизни эту чертову эту язычность
                                                с лица лицедея.
Распни перекресток своих параллелей,
                                                владычица Гея.
И перекрести нас, и перехлестни нас,
                                                и пригвозди нас
руками усталыми, преподнеси нам
                                                и этот гостинец.
Поскольку мы гости, мы горсти
                                                твоей обитаемой плоти.
Прости, что не помним родства -
                                                никогда не служили во флоте.
Прости за березовый веник,
                                                испарину патриотизма.
Отечество мертвых, Некрополь,
                                                накрой этот патеробизнес,
что приколол нас чеканной блесною
                                                с профилем рыбьим
под эпилептичным отечным отточьем
                                                падучего Рима.




НОВОСИБИРСК

Город, в который черт знает как занесло,
покоится на трех китах: Академгородок,
вокзал и Красный проспект,
который проходит по городу красной нитью.
И если картину мира принять за спектр,
а проспект - за то, что было в начале,
                                                                  хочется (парадокс)
подписать под сей юморной картинкой "Без слов"
(богохульствую, извините).

Место на карте, карточный домик с мизером комаров,
тайги и невесть откуда взявшимся морем с заросшим пляжем,
столь ирреальным в этих широтах, что если к нему пойдешь,
порыв твой погасит ветер или остудит дождь,
или оглушит тебя батарея бутылок, чья убойная сила, скажем,
равна отношению шанса выжить на поголовье коров.

Место, в котором легко забыть про себя
                                                                  или забыться,
что не одно и то же,
                                    как Пизанская башня и палец,
которые хоть и схожи в чем-то, как атрибуты угрозы,
но всё же...
Место, где руки чешутся от укусов
                                заболевших слоновьей болезнью событий,
где на белый листок небес, как на ворота, пялясь,
затягиваешься вкусно
                                        и пишешь стихи, как прозу.




* * *

В городе нервном, невском,
                                                     несколько даже морском
не прорубают нас небеса прицельным глазком.
Не покрывает тебя моя нательная тень.
Никогда у нас с тобой не случится детей.
Дети что... - свой процентный состав никогда
суммою наших тел не удвоит вода.
Дождь омывает гладкие спины китов -
почве шатко, миф не предвидел такой итог.
Мир скользит, скалится водная гладь.
Как не лить слез Ленинграду, когда игла
вскрыла вены его небес. О откуда, открой,
на Руси такая твоя голубая кровь?
Странный город, сатрап, становой, соглядатай
наших датых, стыдливо моргающих дат.
Сфинкс ласкает лапой его бронированный бюст -
я ни ласк, ни лап, ни когтей твоих не боюсь.
Дождь, как скальпель, терзает его оскаленный скальп -
откуда же на Руси знойная эта тоска,
ее ядовитая зелень, цепкость ее лиан?
Или мы молоды зело для таких Илиад?
Или не этой загадкой мучимый Сфинксов залив
не смыкает бельмы белой ночи до зари?
Ночь не чинит чертога, спасибо, хоть не чернит.
Здешние ночи не рубят в чернилах
                                                         более даже, чем дни.
В бельмах заливов не зришь ни бревна, на белом листе - ни строки.
Нынче я пас, и взятки гладки. Не покинь, не прокинь
третью даму свою, да и даму-то лишь на треть.
В городе шпилей слишком легко
                                                            уколоться и умереть.
В городе, где бьет по ушам косолапый вепрь
нотой неверной, в городе ветреном,
                                                                    в городе на Неве.




* * *

Суждено ли однажды попасть под колеса дождя,
быть раздавленным стуком его, не узнав,
что и он не придет, куда шел,
не уменьшит числа полуночных людей на пузатых вещах.
В привокзальных стаканах давно отсырело сухое вино.
Дождь уже безнадежно косой.
Он врезается вечно некстати
карандашным штрихом на цветастые наши полотна.
Нам не хватит таланта
ни резинкой стереть исправленья его,
ни строки дописать за его многоточьем.
Снисходительно дождь нас похлопывает по плечу,
переносит капельки слез
из потока сознания на потоки авто.
Но не легче от этого. Жизнь под водой
не спешит отрастить себе жабры,
задыхаясь, на лужах плодит пузыри,
и не стоит, о дождь, твоего долголетья.
Помоги нам спуститься на землю с засиженных крыш.
Крыши все еще пахнут землею,
сколь ни мало на бережных лапках ее принесли
новобранцы из мира крылатых и певчих.
Помоги нам вернуться на мокрые круги своя
вниз по рекам твоих водосточных речей,
и не впасть в безотрадную грязь,
что рождают, попав в благодатную почву, твои излиянья...




* * *

Ночь! Прозрение мира глазами кошек.
Триумф всего домашнего.
Глаза горят,
Хвост трубой
и дыбом дымчатая шерстка.
Но в пылу самосожжения,
бедная птица Феникс, -
не забывай,
чем питаются кошки.
Ночь зажигает свечи -
смертное озарение ночных мотыльков.
Жизнь работает в противофазе.
Она вплетает
паучьими лапками
связующую нить в паутину,
связывая легкие крылышки.
Связь между злом и добром нарушается.
И кощунственна трескотня свечей,
и слезы их из воска...
Притушите звук!
Тишина как оборотная сторона медали
начищенной -
она тоже сияет.
Тишина в ушах отдается звоном,
музыкой нумизмата, -
время его ценностей прошло.
Время, цыц!
Секунды ходиков уходят на цыпочках.
Спать...
Что может быть тише сна?




* * *

Ночь отворяет свои фиалки на продукцию нор.
Разум спит, торжествуют уродцы - не видно, темно.
Пестуют кошки, равноцветны и равновелики,
черновые расчеты молекул - лунные блики.

Кошкам в кошмарах видятся улетающие тарелки.
Млечный их след бередит усы - сиюминутные стрелки.
Лакомы путы путей. Ночь сгущает их молоко.
Кошки скисают, свертываясь в клубочек. - Лаокоон.

Смерть под пару ночи. Живы ль курилки-поэты?
Перо, рождаясь из пепла, не забывает про это.
Божии искорки - это когда против шерсти. Присно и ныне
летите на огонек, мыши ночные!

Мыши - летучие, сверхзвуковые хвостики ночи.
Кошки - ее изгибы, ее неминучие очи.
Смерть - это сон в квадрате
                                                   комнаты на рассвете,
невписавшиеся в Азы надутые Буки, Веди.

Я не хочу писать, ибо ночи мои конечны,
кошки мои немолчны, мыши мои невечны.
Вещи мои - папиросы, папирус - не пуще духовной пищи.
Впрочем, куришь ты или пишешь,
                                                   в перспективе одно -
                                                                                          пепелище...




КВАРТИРООБМЕН

Узки мои столичные застенки.
В них зябкая ютится непогода.
Сюда не ходит красноносый слесарь,
наверно, не годится здешний климат
для краснокожих. Скудная природа
здесь прозябает в глиняных горшках,
чиня заплатками дырявый воздух.
Здесь я блуждаю, изредка вздыхая
о тропиках коричневого кофе,
в газетных дебрях средней полосы.
Испив невроз квартирных перепитий,
перипетий, протискиваюсь в трубку
в надежде, что хоть кто-нибудь на свете
нуждается в трехкомнатной норе.
Послушайте, вернее, посмотрите:
две комнаты нисколько не похожи,
одна - трамвай, другая - крокодил,
а в третьей есть балкон на новостройку.
На нем удобно по утру развесить
простиранные паруса любви
ко ближнему иль, скажем, белый флаг
разбившейся о быт любовной лодки.
И вот приходит зорко-деловитый
квадратный метр с кепкой, сантиметры
квадратные которой уж несут
в себе черты хорошей переплаты.
Избороздив, пожалуй, каждый угол
устойчивой трехмерностью своею,
впервые он заколебался, видно,
соизмеряясь с метражем жены.
Потом приходит новый вариант,
и квадратура правильного круга
его лица страдает по отделке
обоями под импортный кирпич.
И жалко, что теперь перевелись
лихие мастера по этой части.

День изо дня безжалостно размениваюсь.
Жизнь, размеренная слепо
сантиметровой русскою рулеткой,
дрожит под выстрелами холостыми
ее глухонемого языка
по сотням клеток, лестничных и нервных,
обратная пропорция которых
все дразнится и кажет вам язык.
Под боем барабанных перепонок
красноречивый диалог стукачеств
осваивают зэки-барабашки,
законные воры-ордероносцы...
Узки мои больничные застенки.
И в них от стенки к стенке я блуждаю
по длинной-длинной средней полосе.




НА СЛУЖБЕ

Входящим в жизнь: присядем на дорожку.
Сыграем в ящик - есть такой подвал,
отпущенный под номер инвентарный
во глубь времен, где кабинетные кентавры
качаются на четырех древесных ножках.
В сложенье претерпевшие едва ль
метаморфозы, помня время оно,
поддерживают нижнюю дуаль
метровыми хвостами телефонов.
Иные в здравии, а те впадают в кресло.
И думу думают, и дума их дискретна
подобно торсу - небезынтересна
высокому собранию, пока
бурлит коктейль - елейная словесность
на ящик дорогого коньяка.
Зато каких дала тореадоров
кровавая коррида коридоров.
Как упивалась цоканьем копытц
и коготков в Долинах Алазанских,
как множилась в их башенках Пизанских,
чья благосклонность повергает ниц.
А выезд на натуру, чьи границы
необозримы вплоть до Клаб-Гаваны!
Натура - дура, но каков контракт! -
Нырнуть по горло в солнечные ванны,
по ягоды уйти по ягодицы,
нащупывая точечный контакт.
А коли так, то наш родной КБ
звучит солиднее, чем КГБ,
покуда молодой задор в сердцах
не ради красного словца, но ради
того, что ты - пускай один из ста -
служить бы рад, и ты служить бы рада...
Покуда есть еще у аппарата
вакантные пикантные места.




* * *

Круг моих дорогих друзей насчитывает
чуть более четвертного, из них начитанных
с червонец будет, из них любителей выпить -
все, а тех, из кого можно выбить
на это бабки - пять или шесть.
Остальные говорят, что им больше не съесть,
они, говорят, еще маленькие.
Спаренные однако же в спаленке,
повально все засыпают.
На их места заступают
дежурные гжели с останками понта,
соседей барабанные перепонки,
курганы пепла, скелеты курей...
Тебе и не снились, эпикуреец,
подобные инфернальные блюда
от века, от вертела, от верблюда.
Где вы, друзья, чьи связи святы,
где вы, голосовые связки,
где трепетанье плевральных злаков,
где красноречье водяных знаков,
где аллюры по книжным стойлам,
где Сократ, Платон, Аристотель?
Кого же взамен под водяру в сите,
о зеленый, о искуситель,
ты являешь на свет из подиума,
на рогах заползая в исподнее. -
Один под уздой, другой с копыт,
а третий подкован насчет кобыл,
а этот рассчитан на первый-второй,
а тот на рояле что твой король.
Какие люди, какие кланы!
Какие ветреные Капланы!
Вне револьверов, вне революций
демографический взрыв милиции
вынашивают, и не правы ли
в том, что всегда проходят навылет.
В том, что потом приходят с повинной
назад, в венозную горловину,
где смыкает марочный Колизей
круг моих дорогих друзей.




Окончание книги "Откуда приходит мышь"