ПОЧЕМУ-ПОЧЕМУ

...почему-почему? потому!
по всему, что не здесь и не с нами
ни случись! по тюрьму да суму,
по потьму с голубыми глазами –
ибо речь непостижна уму.

То-то радости – щёлкнуть зубами,
то-то счастья – свистать сквозь губу:
так и так, мол, и мы пацанами
без оглядки видали в гробу
эпицентр цунами.

Имярек выбирает ходьбу,
по сугубому замоскворечью
нарезая с резьбы на резьбу...
Кристаллически варварской речью
кроет вран на дубу:

бу-бу-бу! и картечью! картечью!
каррр! не встречу тебя на пиру!
каррр! тебя на перроне не встречу –
протеку в корабельном бору
корабельною течью.

Ты умрёшь – он умрёт – я умру
с волосами – костями – ногтями.
Нет бы юркнуть в сухую нору,
в золотую дыру меж мирами;
подобру – поутру

нет бы выпорхнуть хоть бы в майами,
чтоб всучить неизвестно кому
(ибо речь непостижна уму)
хохлому, чухлому, бугульму,
хохму, рифму, сиротку муму
с хризантемой цунами.

ТАКИМ ЖЕ ОБЛАКОМ

Таким же облаком с попутным ветерком,
такою ж тающей небесной безрукавкой
над густотёртой зыбью тугоплавкой,
над быстрым, скользким гребешком,
над божеством, летящим босиком,

тугой наживкой, розовой затравкой
над осыпью, над выгоревшей травкой,
чтоб миг спустя обрушиться в залив
и, за буйки последние заплыв,
такой себя почувствовать козявкой...

Оборотясь на берег, на обрыв,
в блаженно-женственном животном отупенье
увидеть: две огромные ступени
в цвету акаций, в серебре олив –
и о́блака ликующий разрыв!

К средине дня прибой шумнее, пенней,
полоска пляжа пахнет шашлыком,
и ни клочка благословенной тени;
взгляд задержав на бронзовом колене,
гадай, куда податься вечерком

под тем же облаком с тягучим ветерком,
под каплей ртути над табачной лавкой,
тягучий в горле сглатывая ком,
румяноглазым, кротким стариком,
пухобородым, с бледной бородавкой.

КАК БУДТО ВЫШИТ

Как будто вышит златошвейкой
больничный сад, где в самый раз,
скукожившись под кацавейкой,
скворчать короткой носогрейкой,
что явно противопоказ...

Где за кустами тайный лаз,
где, нависая обечайкой
над робкой воробьиной стайкой,
дуб, как огромный контрабас,
терзает слух и дразнит глаз.

Обед. Как гайка с контргайкой,
здесь байка следует за байкой,
забалтывая стыд и страх.
За жёлтой марлей, серой байкой...
И боль пропарывает пах.

Ночник погашен в головах.
Древесный храп, и водный прах,
и свет рассеянный дымится
там, за окном. Никак не спится
на пересохших простынях.

Ночное зеркало, как птица,
висит впотьмах. Выходит спица
из фонаря и входит в глаз...
Вот начинает что-то сниться.
Ах, цимус-примус-керогаз!

Я маленький... я в первый класс...
Вот, вижу мух на ленте клейкой,
на берегу сухой баркас,
не то окурок под скамейкой...
Ведро с плотвичкой и уклейкой...
И как спускают в унитаз
мышонка с перебитой шейкой.

ЛОБ

Лоб! лоб!
залоснившийся сугроб,
взмокнув, выкруглясь, твердея –
кумпол! Голая идея
лба... Гляди, не натекло б –
тает! – руки, ноги, шея,
обмирает: кто я? где я? –
вытекает: из-под глыб –
слякоть! – талый тулов змея,
чешуя немытых рыб...

Хорошо, положим, грипп
к нам приходит из китая,
сонной влагой оплетая
лоб, в который камнем влип
галлюциногенный гриб –

и не то чтобы густая
заводных пернатых стая
из проклюнутых скорлуп
вылетает, обметая
уголки опавших губ.

Жжах! с размаху ледоруб
в лоб втыкается халдея,
прохиндея, асмодея –
да не созерцал бы пуп
мирозданья... Туп-туп-туп –

сапоги. И портупея:
скрип-скрип-скрип. В глазах старлея
стынет сталь. Выносят гроб.
Тронут каплею елея,
высоко желтеет лоб.

Сохнет зев у ротозея.

Под созвездьем Водолея,
перспективами хмелея,
хлопцы щупают зазноб.