...за то что зажарили яичницу и услышали запах жа
          ...глубоко в земле, ноги мои знают, глубокую яму надо копать, в четыре лопаты колодец, глаза мои видят, там прячется э т о.
          ...услышали запах жареного и сказали друг другу...
          Волчью шкуру растяните и потрясите хорошенько, сделали по слову его.
          ...нехороший плохой человек зажарил яич
          Днем и ночью рыли, паслось овечье стадо, спали по очереди прямо в траве.
          Думали звезды, гадали алмазы, оказалось, овечий горох.
          ...притянем к ответу, отведем к судье неправедному.
          ...снится им
          Ну и отвели.
          ...ные звезды над горами и морем в тума
          ...скорый судья решил
          ...прикрыв ладонью лукавый глаз, судья погрузился в раз
          Ни к какому решению не пришел судья, и сказал: "Этот человек должен уме
          ...стукнула лопата о доски, сквозь песок проступила вода. И ни один из них не увидел: в шерсти золотые самородки застряли, потому что не было
          ...должен уметь видеть будущее, должен знать, как оно пахнет, должен уметь его приготовить, должен умереть, в конце концов!"
          ...ни луны, ни звезд.
          Закинули веревку на сук большого дерева, повесили его в темноте, повесили его при свете факела, дождались рассвета и повесили его отпустили на все четыре стороны: иди.
          ...как песок сквозь пальцы.
          ...одинокий человек в плаще на дороге между горами и морем одинок оди

          ...набегающий грохот... бьющимся сильно в груди, товарняк. Здесь уходит полого вниз, осыпаются камешки.
          Жесткий поручень рвануло из руки, мотануло вместе с сумкой... летящий мешок с потрохами... затянуло... затянет... сейчас ударюсь в зеленую стену...
          На исподе вагона, железе, обросшем щеткой, сосульками грязи, похоже - разбрызнутые чернила...
          Пусть этот прыжок произошел в параллельной жизни. Но вбок и вверх за окном - ложечка в стакане, позвякивая, стерто в общем движении.

          Ожидая поезда, привычно не разглядывая, черная сумка у ног ближе к белой черте, ничего, погодите, граждане.
          ...гул, нарастая, два слепящих. Толкну вот этого, такая самодовольная спина, нет, эту тоненькую, со спущенным, уже не заштопать. Да она и черту уже переступила...
          Досадно. Опять не успел.

          Хожу привычно. Прогибаются пахнущие лесопилкой, свежие. Как сетка-батут в цирке. Мы и есть циркачи, циркачи-монтажники.
          Вдруг дрогнуло все сооружение, и далеко внизу будто шлепок о твердую землю. Облегченно распрямились доски.
          Кто сорвался? Кого?
          Вот он. Сбежались.
          Нет, не знаю такого. Десятник.
          И бригадир не признал, не видел раньше. Увезли в морг.
          Посторонний, чужой по лесам ходил, оказывается. А мы его за своего принимали. Не поостерегся. Или нарочно. Гляди, прогибаются и пружинят.

          ...подходя к родильному дому: "...император Адриан. Софья умерла на могиле своих дочерей с горя... Нет, не хочу, чтобы дочку мою обезглавили... все равно плохая примета".
          - Ну, и как же, Наталья Андреевна?
          - Иногда называет меня Верой, иногда Надеждой, чаще всего - Любой, Любовью. И глаза такие виноватые. Да я привыкла, отец все же.

          Голова свисала... выпуклыми глазами на парижан... и рога до земли... Добро бы королевская охота... Представилось, кубок - пьет, двигая носом, и холеная бородка так и ходит, участвует.
          "Кто бы позвал!.. Мадам, только два франка!.. Вспомнил, сегодня на рю де Темпль... Пожалуй, еще водки дадут, все-таки русский вернисаж..."
          Быстро шел по улице Риволи. О Москве - ни звуком, ни намеком, просто себе не позволял.

          ...прошел год. Она все равно приходила. Усаживалась на взгорке под березой - классический вид. У ног - рыжая собачка. Тоже глазами провожает.
          "Вагоны шли привычной линией..." - будто она и не она. И не ждет никого, просто так - при собачке.
          ...десять лет. Все там же, она же. Только рыженькой нет, умерла.

          Зелень светлая, темная, с желтизной на просвет - совсем осенняя. Запах незабываемый, до сих пор. Хром светлый, темный, охра, краплак, но помощней будет сиена жженая. Пожирает все оттенки, как гиена, краска.
          ...пока свинкой болел. В зеркале обвязанный - зайчиком.
          ...свежий запах булки, значит, выздоровел. За окном совсем побелело. Цинковые тюбики засохли. Еле выдавил на стекло какашечки. Размазал витраж. Цвета один другого вкуснее - на всю будущую жизнь!

          ...но под ворохом шелка и ткани она была совершенно голая. Странно, даже туфелек ее не воспринимал ни глазом, ни сознанием. Прохаживается на носках, груди висят, и рассуждает о Шекспире, о Джойсе. Будто не дышит внизу, в полутьме, черная щель.
          Сверкала люстра и свечи, шел дипломатический прием. И привычно таяли в его очках розовый шелк и черные смокинги, так уж он был устроен, такое в нем развилось со временем. Сначала пугался, отворачивался и даже убегал, а теперь стоял посередине всей этой вакханалии, эдакий европеец - седые виски, очки в роговой оправе, слегка улыбаясь и потягивая виски из широкого стакана.
          Да, вокруг голые профессора и коммерсанты, ничего особенного. Голые лакеи разносят подносы с напитками. А он наблюдает всех, как виски в стаканах, на просвет.
          Эта женщина - брюнетка с торчащими пушками, черный лифчик тоже растаял, сразу поняла, как он видит ее, потому что...
          Лил дождь на шоссе и за окном, когда неожиданно - оба в постели...
          - А я мужчин разглядываю. Прыщавые зады и подмышки вижу. Впереди краны и краники висят. А есть - столбики неугомонные. Руку в карман, чтобы незаметно. Заправляет в трусы, забавно.
          - Киноактриса - одета, как девочка... сама вся расползается, старое, желтое масло... Она кокетничает, а я видеть ее не могу - живот, вымя по бокам.
          - С виду - гора мышц, Геркулес, а внизу как у ребенка...
          До утра проговорили, так обрадовались. Впервые встретил такую же. Будто родная.

          Не сразу заметила: из-за кулис выскочил один актер - глаза сверкают, лицо узкое, лысоват, пока к рампе добежал - допрыгал, обозначились скулы, нос раздался и прическа другая - совсем не тот человек.
          Заглянула в программку, там вообще на эту роль три фамилии, причем одна - женская.
          Повернулся актер спиной к публике - и вправду девичья спина и женские волосы, хоть в джинсах, но уже в юбке.
          Что там одежда, действующие лица менялись прямо на глазах, как в известной телевизионной рекламе, с каждой новой репликой что-то изнутри быстро лепило им новые физиономии. Казалось, на сцене целая толпа. Между тем было два-три человека. Но никто ничего, казалось, не замечал.
          Может быть, потому что с балкона...
          ...хлопали бешено.
          ...в буфете. Оказался автор. Поинтересовалась.
          - А я ведь так и задумал и написал.
          - Спасибо вам. Действительно, что-то новое. Входит Алексеем, уходит Алисой.
          - Что? Работает буква А?
          - Только как они, простите, после спектакля? Как разберутся, кто кем стал? И кем дальше будут жить?
          - Ну, на то они и актеры.

          Неподвижная смутная толпа чаек на гравии. Переговариваются. С моря пролетел человек. Пронзительно вскрикнул под белой луной. Никто даже клюва не повернул. Человек сел неподалеку в степи, где гигантские ржавые фермы вразброс. Видно, что-то хотели построить, но почему-то раздумали. Или малыш-великан, кто-то позвал, так и бросил игрушки.
          Другой человек пролетел... Вернулся и парит, широко раскинув руки. Лунный свет, почти блеск, держит, проносит его над холмом. В толпе забеспокоились, злобно забормотали.
          Так вскинулся, еле за крыло удержала:
          - Молод еще летать!
          - Да я его когтями, клювом на лету собью!
          - На то и люди, гнезда разорять на подушки.
          Долго успокоиться не мог.
          - Ничего, наши сторожа за ними следят. В селении сесть не дадут.
          - И чего это они разлетались?
          - Во сне летают. Видишь, как низко над волнами.
          - С тобой не сравнится, мама.
          - Подожми левую лапку и спи.
          (Засыпая) - Вот сейчас усну и тоже во сне летать буду... как человек...

          Непринужденным, плавным и сильным движением, полураскрыв черно-серые веера перьев, перемахнула с земли, городской и бесплодной, на косо торчащий сухой ствол дерева неизвестной породы над сараем.
          Фотограф Сорокин, гулявший по двору с черным терьером, даже засмотрелся. Хорошо бы - выдержка 240 на 4,5 полным форматом со вспышкой (смурый денек) "Полет вороны". И ведь крупнее курицы, настоящая индюшка! Если бы у меня такса была, думаю, схватила бы и унесла. Вот бы сфотографировать! Подрастут еще немного и людей похищать станут. Прекрасно. На первой полосе моя фотография "Ворона-мутант уносит новую жертву".
          Тут он ощутил сильный толчок в спину, ткань куртки затрещала и мимо впритирку проехал железный фургон.
          Фотограф Сорокин с огорчением рассматривал порванный рукав:
          "Чуть не задавил, гад! По двору на полной скорости..."
          Черный терьер громко лаял.
          "А чертовски могло бы получиться: фургон наезжает на зрителя, фары огромные - рапидом, и я - косо летящая фигурка из-под колес.
          "Гибель фотографа Сорокина" - это тебе не "Полет вороны".

          На стене в фигурных рамочках. За окном на осеннем подметенном дворе. Даже в облике дома проступает. Старушечья опрятная бедность.
          Коричневый бархат на круглом столе. Красный шкаф. Рядом с комнатой белые двери, коридор. Соседей не видно. Но чувствуется как бы ожидание чего-то. "Смерти ее ждут".
          Мы с женой принесли нашей старой почти родственнице маленький японский телевизор с нашей кухни, подарили. А ставить некуда. Разве что на большой допотопный "Рекорд", который только смутные тени показывает. Полотенцем с украинским узором накрыла его хозяйка. Тут и поставили, на белое.
          Я отрегулировал программы и увидел, что в тесной и затхлой обстановке э т о чересчур - очень яркий и четкий экран. Слишком хорошо показывает. Какая-то неестественная, нелогичная картинка. И телевизор на телевизоре, какая-то матрешка, как во сне.
          Я пил чай из кружки с Главным павильоном ВДНХ - синим оттиском на боку. На салфетке - тарелка, на тарелке - яблочный пирог с пригорелыми перемычками. А где же супруга? Моя жена? В самом деле?
          Честное слово, с нашим японским телевизором что-то происходило в этой обстановке. Краски потускнели, теперь совсем их смыло с экрана.
          Похоже на ее серые выцветшие глаза. Белые двери, пустой коридор - это же больница. Вот и санитар заглянул. Боже мой! отсюда не выпускают! "Извините! Я только в гости! Вы не имеете права!"
          Санитар посмотрел на меня свиными глазками и прикрыл дверь снаружи. Седые букольки, даже головы не повернула.
          Господи! Мы оба смотрим забытый "Голубой огонек": там за столиками сидят мужчины в топорных костюмах и женщины в кисее и панбархате. Картинка какого-то пятидесятого года.

          Человек живет в мире условностей, одно безусловно...
          Недавно: нищий сидит и на работе читает газету! Вообразите! Плевать ему, подают или не подают.

          Вот я и сказал одному безногому в подземном переходе:
          - Почему я тебе должен подавать? А не ты - мне?
          - Добрый человек... - бормотал он, не слыша или не слушая меня. Нищий сидел на бетонном полу, подвернув под себя увечные ноги. Возле стояла картонная коробка, полная бумажных денег.
          А я вовсе не добрый человек. И сам это знаю.
          - Покажи ноги! - громко потребовал я голосом контролера.
          Он вытянул обрубки в штанинах, высоко подколотых булавками. Между прочим, хорошие джинсы.
          - Где ты их прячешь? Давай сюда! - потребовал я.
          Наконец он взглянул на меня одними белками глаз. Подземный переход со ступеней на угол прочертило солнце. Прохожие мельком, как тени.
          - Давай, давай. Где они?..
          - Там, - неопределенно махнул назад..
          И действительно, там - в некотором месте и совершенно другом времени - я увидел босые ступни. Они шевелили пальцами. Лодыжки почти не кровоточили.
          - Как же это тебя?
          - Электричкой оттяпало! - сердито сказал он.
          - Ладно, забирай свои ноги, - смягчился я. - И иди работать, хотя бы дворником.
          Нехотя нищий приставил себе ступни, подвигал ими, надел дырявые носки, вынул из-под тряпья старые башмаки. И ведь хранил! Предусмотрительный парень. Надел, притопнул. Взял под мышку коробку, полную денег, и, не глядя на меня, даже не поблагодарив, ушел, растворился на выходе в осеннем солнце.

          С той поры я сижу на его месте. Рядом со мной стоит коробка, полная бумажных денег. Ног у меня, естественно, нет. Зато две любовницы. Газет на работе не читаю. Но башмаки свои держу при себе на всякий случай.

Игорю Холину           

          - Ты любишь меня или нет? - спросил меня мой компьютер. Что ответить?
          Молодой мастер любил отбойный молоток. Тяжелый инструмент отвечал ему взаимностью и весь дрожал в его сильных мозолистых руках.
          Однажды человек увлекся, полюбил. Стыдно сказать кого, водку проклятую. Однако ударило в голову. Три дня "гудел". Все-таки пришел на работу, вспомнил.
          Утром так дрожали руки, уронил отбойный молоток. А тот от ревности всю раздевалку в щепы разнес и мастеру голову проломил. Унесли. Вот кровь на опилках осталась.
          Что сказать, любовь к своим орудиям труда редко встречается среди рабочего класса. А кирка и лопата нас любят. Попробуй им изменить. Догонят и накостыляют.
          А землечерпалка, доменная печь? Просто чудовищного вида и силы женщины.

          В каких-то довольно мрачноватых переулках мы блуждали с моим знакомым, кто - не вспомнить хоть убей. Что мы искали, тоже не знаю. Но, глянув вверх, я остолбенел, каким-то образом мы очутились между строк газетных столбцов, которые уходили в серое небо высокими колоннами. Меня охватила паника, потому что я не знал, где мы очутились и как отсюда попасть в более привычное место.
          Я бежал по нечетко пропечатанным переулкам и улицам - с угла на угол. Это был лабиринт, вроде даже кроссворд. И я никак не мог его решить.
          - Сюда, - показал мой спутник. И мы быстро спустились в подвал.
          - Здесь и напечатано самое главное, в этом подвале, - произнес он.
          - Что напечатано? - спросил я, хотя уже понимал что╢.
          Потому что в подвальном помещении между белых столиков с вазочками стояли ротационные машины. Это была типография-кофейня, что меня как-то сразу успокоило. Мы сидели за пустым столиком, но нас это не смущало, официанты здесь подавали только газеты.
          - Вот, посмотри, - обратился ко мне мой знакомый, протягивая свежие, липкие, пахнущие шрифтом страницы, - Марк распустил свою армию Z.

          Висит у меня на стене необычная картина - обьект: клетка. На фанерных стенках отпечатано: SOS! SOS! SOS! Впереди решетка поднимается, и вы можете вынуть из клетки темно-красный бланк, на котором напечатано, что некий Джон Смит - скульптор, житель Нью-Йорка, продал свою душу фирме "Комар энд Меламид лимитед" за 00 долларов. Давно у меня эта клетка, в которой обитает душа легкомысленного ньюйоркца. И даже дымок в ней порой угадывается. Кайфует.
          Как он там, Джон Смит, все эти годы? Встает, наверно, поздно, за окном привычный Манхэттен конца прошлого века, черные пожарные лестницы в колодцы. Зато простор, ветер с океана. Скучает ли он по своей душе? Или думает: "Вчера - парти, сегодня - вернисаж, эскизы когда-нибудь купят, проживу и так в Нью-Йорке, тем более, что Сара обещала скоро позвонить. Какая она темная и гладкая, эбеновая статуэтка и совершенно без души".
          В Германии в старом университетском городе Бохуме я жил у немца-слависта, аспиранта, похожего на своего шефа, который тоже был бледный, долговязый, как бы лишенный жизни отчасти. Во всяком случае, в памяти моей они то двоятся, то сливаются в одно.
          Мой симпатичный молодой хозяин знал великого Бойса. И на широком ослепительно белом подоконнике я видел с тахты одно из его произведений. Гладко оструганный высокий ящик, на дне которого карандашом было небрежно написано слово intuition - интуиция. Проснувшись, я долго смотрел в этот ящик. И казалось, что-то там шевелится, плавает незримое. То самое, смутное, что я ощущал в себе. Так соприкасались души автора и зрителя - краем, интуицией. С тех пор я понял и полюбил великого бунтаря - художника. (См. мои стихи "Замечательный Бойс / представляя собой некий сбой / никогда не снимал шляпы-шляпы...")
          И еще одно вместилище. На бывшей улице Герцена. Улице давно вернули старое назвение Никитская, но здание так и осталось на бывшей улице Герцена, и тяжелые флюиды прежних литераторов - лакеев, негодяев и доносчиков - источают его дубовые стены, несмотря на все позднейшие переделки. Души их, надеюсь, в аду. Но тени еще витают в кафе за столиками, по привычке надеясь на выпивку. Почему-то вино там всегда проливается. И что-то я не видел уборщицы с тряпкой. Нет, я уверен, эти подлые тени слизывают все с пола до капельки. Хоть так себя побаловать, на мгновенье забыться в этой сумрачной неуютной вечности.
          По-моему, вечность похожа на современные безразмерные склады, в которых бесконечное количество разнообразных грузов - и все же пустоты гораздо больше. Тоже вместилище.

          На кровати, три подушки горкой, на розовом покрывале с подзором сидела кукла, растопырив ножки в синих тапочках. Такие куклы обычно едут на свадебной машине. И прежде чем раздеться, она брала куклу и бережно пересаживала ее на стол.
          "Оставь ее", - попросил он однажды. Кукла смирно лежала рядышком на краю. Голые разгоряченные, двигаясь в простынях, бормоча в самозабвении, они задевали, шевелили куклу. Кукла лежала, закрыв глаза. Кукла смотрела в потолок, на любовников. Неясно вскрикнув, локтем она сбросила куклу с кровати.
          Потом он поднял с пола растрепанную, постаревшую куклу. Настоящая любовь втроем.

          Утром голова тяжела с похмелья...
          Уборщица-тетка, немудрено по-деревенски сбитая и скроенная, смотрела совсем не сочувственно, насмешливо блестя глазами, расспрашивала:
          - Как же это не проснулись? И деньги взяли? Сколько? А вещи? Нет? Машинку украли? Какую машинку? - тараторило ее любопытство. - Смотрите, в следующий раз себя не проспите.
          Она вела себя так, будто я совершил неблаговидный поступок этой ночью, во всяком случае, унизил себя в ее глазах тем, что меня обокрали. Уборщица сразу стала со мной запанибрата. Я оказался простаком, пострадавшим, видела она таких. Возя мокрой тряпкой по линолеуму, местная откровенно злорадствовала:
          - И не надейся, не найдут. Этого у нас не бывает. И не наши это. Из города на выходные приезжают к морю.
          Мой номер был на первом этаже и смотрел балконом в парк, в кусты акации. И я мог там гулять и сидеть, как тигр в клетке. Балкон был предусмотрительно забран стальными прутьями, ниже шли поручни и металлическая сетка. Она-то и была чем-то разрезана поперек этой ночью, даже концы оплавились. Разрез был как раз для ребенка или собаки - не больше.
          И мне представилось, как легкое существо неопределенного пола и возраста проникает в мою комнату перед рассветом и, поглядывая на меня, спящего, неслышно и быстро (снаружи его торопят) вынимает деньги из портмоне (оно на столе), забирает флакон "Соваж" и подхватывает мою "Колибри". Скорее, я зашевелился. Снаружи все это принимает кто-то огромный, гориллообразный. Тоненькое бледное пищит ему испуганным шепотом. Кинг-Конг рычит.
          Вижу, оба они - какие-то горьковские персонажи - не торопясь, идут по пустой предрассветной набережной. Горилла считает гривны, женщинка-подросток пшикает на себя из флакона французскими мужскими духами.
          Море шумит. Уборщица смеется.

          Мы передвигались по его квартире узкими извилистыми улицами и переулками между кипами газет и журналов - вообще разных раритетов, сложенных в стены выше человеческого роста. Сесть было не на что. Я понял, что Никифор Никифорович коллекционирует все.
          Он уж писал и тамбовскому губернатору, что его домашний музей погибает от тесноты. Кстати, первым губернатором здесь был великий Гавриил Державин. С просьбой дать новую трехкомнатную квартиру. Державин, он думает, предоставил бы непременно. Блуждая по бумажным каньонам, мы неуклонно продвигались к неизвестной мне цели.
          Комната в глубине. У стены письменный стол, на котором возвышаются две серые башни - неловко повернешься, заденешь - обрушатся, забросают старыми журналами "Нива", жалобами, документами, повестками в суд, обступят тебя бородатые учителя, они же провинциальные писатели, бледные жертвы - девушки и гимназисты, какие-то мужики в одном исподнем, расстрелянные без суда и следствия в дальних оврагах, до конца жизни не разберешься. Стараюсь не коснуться этой России, хоть и стыдно немного.
          А вот и то, чему хозяин жизнь свою посвятил: раритеты. Вот перстень Распутина. С золотистым рубином. Вот шляпа Шаляпина. С широкими полями. Палка Державина. Как полированная. Это - о спину полицмейстера, каждый год, почитай, город полыхал. Новый губернатор улицы отстроил заново, прямые и широкие, дома каменные, железом крытые. А эта вазочка принадлежала самому Александру Сергеевичу. А рисунок на стене - Рафаэля. Другой набросок - Леонардо да Винчи и так далее.
          Можно, конечно, не поверить, что в России есть всё. Ну и останешься в дураках. Потому что сразу - ничего интересного. И почерк - подделка. И стул новодел. И Никифор Никифорович - старый сумасшедший. И жена твоя - кухарка, а не первая любовь.
          Сейчас осень. Я беру из ящика театральный перламутровый бинокль - тоже память, поворачиваю обратной стороной - и направляю в окно. Там, в глубине России, среди красновато-желтых сияющих на солнце рощ и сиротливых в дожде полей - в черноземе утонешь - вижу, идет сухой узловатый Никифор Никифорович, чисто выбрит, в широкой шляпе Шаляпина, в длинной шинели Брусилова, держит суковатую палку Державина, из одного кармана торчит вазочка Пушкина, из другого - Рафаэль и Леонардо, свернутые в трубочку. Рядом с коллекционером бежит тамбовский волк, и глаза его сверкают распутинскими рубинами из сияющих сумерек. Такой сюжет картины.

          Я видел сон. Отчего бегут люди с рюкзаками, катят коляски со скарбом, подушками? Осветленные испугом глаза. Индия завоевала Россию. Индия - это же не страшно. А в Москву вошли. Видите, сколько цыганок и цыганят. Легион. Главные цыгане в белых "мерседесах" едут. Черными бусами завидущие цыганские глаза по городу раскатились. Вот и спасаемся - со всем, что есть дома ценного. Унесут.
          - А у нас мебель складная, мы ее в карманы положили.
          - А мы всю аппаратуру в уши спрятали, пусть блестит у девочек. Будто сережки. Выдирать же не будут.
          - А я люстру на голову надел.
          - Снимут.
          - Одно утешение: ненадолго здесь табором станут. Они же кочуют.
          Вижу: вдали колоннады современых зданий на червовом и пиковом закате. Огни снизу вверх этажами гаснут - от здания к зданию. Это цыгане идут. Мы с женой лезем на антресоли, скидываем сумки и чемоданы. Главное - мне рукописи не забыть.
          Все ближе гаснут огни. Скоро здесь будут.

          В полутемном пустом музее под портретом Велимира, на газете, на пыльном полу без трусов, раздвинув полусогнутые ноги, ты его торопила. Серая полураскрытая щель - и только-то?
          Нет, он сразу освоился в этой стране, он прозрел в ослепительное (неожиданно с хлопаньем взлетели), он погрузился в восхитительное, шевелящееся лунными складками (то ли птицы, то ли иное), он уходил все дальше и дальше - странный путешественник - и возвращался, всхлипывая от восторга, чтобы скорее снова уйти... И как можно дальше - в розовую лиловость... И возвращался, все возвращался, начиная раздражаться, проявляя дурной характер, стремясь одним переходом, одной перебежкой, прыжком (какие далекие там в горах фигурки, флажки!) - и умереть в небе оргазма!
          Между тем глаза видели: белые волосы, мотающиеся по пыльному полу, этажерку, похожую на "Летатлин", на стене фотокопии рукописей, самолет-этажерку, почему-то кусок стекла, окна РОСТА (треугольные людишки) и все эти "дыр бул щир", когда-то новые, теперь бесконечно устаревшие, как монокль в воловьем глазу Давида Бурлюка...
          Ты тихонько постанывала, прислушиваясь: не щелкнет ли ключом уборщица. Или телефон позвонит - из отдела. Вот затенькал в соседней комнате... Тенькает и тенькает... Ты почти увидела хмурую усмешку подруги - твоей начальницы... Но нельзя же не подходить бесконечно. Разом сжав колени, ты выскользнула, оставив ошеломленного путника на полдороге.
          Но ты знала: через день все повторится. А вообще-то вы глубоко женатые люди. У вас не было будущего в стране будетлян.

          У нашей пожилой знакомой, что в соседнем доме, умерла собака-колли от легочно-сердечной недостаточности. Кашляла, не могла даже лечь на подстилку, но при виде моей жены пыталась вилять хвостом. Возили к врачам до последнего дня, не помогло. В лифте собака вдруг закричала, коротко, пронзительно. "Как наш Рик, помнишь?" - сказала жена. Почему собаки так страшно кричат перед смертью? Слишком по-человечески.
          Обрушилось горе на одинокую старую женщину, все равно как ребенок умер. Надо было похоронить. Приехал на машине женатый сын. Положили длинное узкое тело - рыжая волокнистая шерсть, оскаленная морда да хвост - в большой пластиковый пакет. Будто и не было собаки.
          Вечером повезли за город. Далеко везли. Движение на шоссе, милиция то и дело. Осень к зиме, темнеет рано. Наконец на той стороне - ободранный лесочек у обочины. Там сын выкопал яму. Вытащили черный пакет из багажника. Когда через дорогу несли, проезжающие мимо "Жигули" даже взвизгнули - так резко затормозила машина. Водитель из окна чуть не вывалился. Шутка ли, двое в темноте волокут чье-то небольшое тело, черное, к свежевырытой могиле.
          "Жигули" унеслись, будто кто гнался за ними. Похоронили бедного Джима, а ведь я его тоже знал. "Боюсь уходить из дома, - говорит наша знакомая. - Вернусь, а никто не встречает".

          Он явно был королем бомжей: шляпа набекрень, седина, рваные джинсы, туфли, тускло поблескивающие, - все-таки от него несло сладким и затхлым: запах давно немытого тела. И заросший пестрыми клочьями затылок тоже выдавал его - с головой, как говорится.
          Она была девушка с вокзала.
          - Где ты живешь?
          - Выше.
          - На чердаке?
          - Еще выше. - Он показал на неясную проплешину света в темном небе там, над крышей.
          - Шутишь?
          - Возьмешь две бутылки, приглашаю, сейчас и поедем. Ко мне, в резиденцию.
          Действительно, на чердаке он зажег свечку, как Гаврош внутри слона, обнаружилась лесенка вверх в какое-то еще помещение. Поднялись, озарилась зыбким и темным светом, скорее всего, кабина с двумя окнами, внутренность башенки. В остальном все было обыкновенно. На полу лежал продавленный матрас в цветочек, как только затащил. На стуле - кипой иллюстрированные журналы с помойки.
          Вместо пепельницы - здоровенная банка из-под краски и бутылки...
          Потом она смотрела. Вниз на вокзал: ряды фонарей по перронам. Электронные часы наравне светятся и погоду показывают 15 градусов. Тепло. Дальше теснились крыши и деревья, тускло золотилась луковица церкви. Свет затененной луны исподволь скользил по ней. И вдруг она вспыхивала (блаженное чье-то воспоминание).
          Снова посмотрела вниз и увидела: тоненькая фигурка скользит к стоянке такси. Вот ее платок на плечах, и пальто узнать можно. Да это же она сама. Сейчас подойдет к хозяину, делиться будет с толстомордым. Жалко себя стало. И денег жаль. Крикнуть бы: "Иди сюда, дура!" Не услышит отсюда. А вон и электричка, последняя, как раз до Петушков довезет.
          Слезы текли из ее размазанных глаз, оставляя следы на щеках. Он был галантен - король бомжей. И налил вина полную пивную кружку (украденную).
          - Раньше, - рассказывал он, - здесь сидел пулеметчик.
          - А зачем? - улыбнулась сквозь слезы.
          - Рассказывают, вся Москва была поделена на секторы, секретно. Чтобы все простреливалось насквозь. Всюду были башенки, отдельные секции чердаков, окна на верхних этажах оборудованы. И когда праздник или какой-нибудь Кастро приезжает, здесь пулеметчика сажали.
          - Кого расстреливать?
          - Ну, вы, нынешние, ничего в политике не смыслите.
          - На хуя она нам нужна? Всё надоело.
          - А если покушение или еще что-нибудь? Вот он тут и сидел. И бутылка спирта сбоку - положено было для бодрости. Один бывший летчик мне рассказывал. Чуть что...
          Король показал: он оперся локтями о подоконник и затрясся, застрочил: тра-та-та-та-та!
          - А сейчас мы живем - кому жить негде. Эх, был бы я этим пулеметчиком...
          - Хорошо у тебя в замке. А мне еще работать. Не буду сегодня, - сказала она решительно.
          - От толстуна попадет.
          - Ну и пускай.

          Темно с утра.
          ...просто как ребенок: сразу обеими ногами влез в левую штанину, а правая сбоку болтается. Стыдно взрослому человеку, такая мелкая досадная оплошка. Еще и думать про это. С другой стороны, с кем не случается!
          ...это могло быть и с женщиной. Но юбку они натягивают сверху. А разве не опускают вниз и ступают, как в воду, будто пробуя - холодна ли?
          ...вообще себя контролировать.
          ...сразу втиснуться в чужую жизнь, даже не примерить. Обеими ногами в одну штанину... над собой усмехнулся.
          ...даже когда снова надел брюки - теперь нормально, ощутил какое-то неудобство. Вот оно что. Перемешалось. Ночь вступила в день - отодвинула утро. И образы сна еще витают в реальности. Непонятно, был ли у своей любовницы в темной и тесной - сладко и томно вспомнить - квартире. Или она сейчас войдет уже в качестве жены - и вспоминать не хочется, поссорился вчера. Уснул у себя в кабинете.
          Темно еще потому. Снега нет.
          Вот еще что. На столе стакан, похожий на кубик, полон светом или жидкостью, изнутри светится.