* * *
И канарейки глиняное горло,
И медная свистелка соловья,
И речь твоя, что слову непригодна.
И жизнь твоя.
* * *
И смерть твоя, что смерти необычней...
Но говорят, что смерти необычней
Та смерть твоя, что смерти необычней,
Обычней смерти, смерти необычней
Та смерть твоя, что смерть – но необычней.
И жизнь твоя, что жизни необычней.
Но говорят, что жизни необычней
Та жизнь твоя, что жизни необычней.
Обычней жизни, жизни необычней
Та жизнь твоя, что жизнь – но необычней.
И смерть твоя, что жизни необычней.
Но говорят, что жизни необычней
Та смерть твоя, что жизни необычней.
Обычней жизни, смерти необычней.
Та смерть твоя, что жизнь – но необычней.
Я говорю обычного обычней
О том, что я – обычного обычней,
И речь моя, что жизни необычней, –
Обычней жизни, смерти необычней,
Та речь моя, что речь – но необычней.
* * *
Чем больше в полях высыхало колодцев,
Тем меньше боялся я жажды и зноя.
Тем больше любил я безумных уродцев,
Прозвавших поэзию – влагой земною.
Чем больше страну оставляли пророки,
Тем меньше я думал о будущем света,
Тем больше я верил в прозрачные строки
Забытых, не узнанных нами поэтов.
Чем меньше я плакал, боялся, молился,
Тем больше терял дар обыденной речи.
Я видел поэтов продрогшие лица,
Прекрасные лица, но не человечьи.
Они открывались случайно, однажды,
Мне стало неважно, что будет со мною.
Чем больше они умирали от жажды –
Тем меньше боялся я жажды и зноя.
* * *
Лес отшумел, как поколенье,
И поминать его не станут.
Но по реке плывут деревья
И за собою корни тянут.
Они уже срослись в деревни:
Кто стал колодцем, кто избою, –
Но все плывут, плывут деревья
И корни тянут за собою.
* * *
Когда чернел над полем крест орлиный
И зарастала житница бурьяном,
По слову собирая на былину,
По нищим деревенькам шли баяны.
Все ожидали, укрывая глиной
Отцов и братьев, данников недавних,
Когда баяны пропоют былиной
Богатыря, не знающего равных.
И тысячи за ним пойдут по зову,
И он шагнет бесстрашными полками
На поле избавляться от позора
Мечом, копьем и голыми руками.
* * *
Опять рассыпалась земля сухими комьями.
Который год стоят поля, стоят некормлены.
В сухую русую стерню их гривы собраны.
Поля объезжены давно, да не оседланы.
Поля взлетают над землей, ветрам покорные,
И поднимают суховей потоки конные,
И повисают в небесах, от гнезд оторваны,
Сухими комьями земли густые вороны.
Не избежать – на полпути покроет заживо
Полночный саженный размах их крыльев сажевых.
Не избежать – крута земли спина согбенная,
Ее остуженных клыков поземка белая.
Да вторят волчьим голосам метели сонные.
Но люди тянутся к земле, как травы сорные...
Когда не паханы поля, когда не кормлены,
Как кони, пущены в галоп, да не подкованы.
И не оседланы они, и не оседлые –
Они потребуют себе шинели серые.
* * *
Когда-то время нас покинет
И побредут обратно в степь
И гунны, ведшие Аттилу,
И молот, выковавший серп.
И злака глиняная голень
Чуть дрогнет, вехи обнажив,
Что не нагой стоит, а голый,
За голень Гоби заложив.
Что перед сроком молотильным
Уже не солнечен, а сер.
Но гунны, ведшие Аттилу!
Но молот, выковавший серп!
* * *
Не день, не ночь – минуту длится сеча.
Завьется пыль, заворонеет степь,
Две конницы слетаются навстречу
Решать, в какую сторону слететь.
Не день, не ночь, и только после боя
Очнется всадник, пропадет в траве –
То ветром выть, то прижимать от боли
Сухую степь к разбитой голове.
* * *
Жизнь проходила время вброд,
Но горизонт был светел.
Ползла остуженная плоть
На пулеметный ветер.
И тополиный пух летел,
Но не казался снегом,
Но дух ознобом бил из тел,
Но не сливался с небом.
Молчало шелестом травы
О сбитые копыта,
Что были всадники мертвы
И не были убиты.
Был порох колосом ржаным,
Не тяготили ножны.
Как никогда нельзя живым,
И только мертвым можно.
* * *
Когда из окопов сырых прорастала пехота,
На черной земле до глубоких снегов зеленея,
И белого волка к земле прибивала икота,
И черная птица подняться с земли не умела.
Когда по закону делила земля человека,
Она не могла одного отделить от другого.
Их белые кости срослись, не прошло и полвека,
И не было больше ни алого, ни голубого.
* * *
Так оседали варваров телеги:
Хлеб Херсонеса, золото Микен.
И греков бесполезные калеки
За ними шли, не зримые никем.
Геракла тень, бессонные эфебы,
Что варварам их мудрые тела?
Им нет числа, у них другое небо,
У них земля до вересня бела.
Но греки были в битвах бесконечны
И позабыли подвиги свои.
Плоть обживает время и увечья,
Но оставляет варварство в крови.
* * *
Пока я жил на этом свете,
За двадцать лет
Я только то узнал о смерти,
Что смерти нет.
Когда она, меня заметив,
За мной брела,
Я знал, что смерти нет на свете,
А жизнь – была.
* * *
Мне кажется, что я живу веками,
Где черный хлеб в сырых печах пекут,
Где робкого на подвиги влекут
И хлебом попрекают.
Я поедал свой ежедневный хлеб,
Надрезанный от краешка земли,
И плоть свою рассматривал на свет,
И видел хлеб, чернеющий в крови.
От крох его, мучительных и грубых,
Я принял ложь своей величины:
Что мы не для небес голубогробых
И на иную смерть обречены.
* * *
Где Авель понял: слово бесполезно,
И Каин полз в порезах ножевых –
Из той земли рождается железо
И делит мир на мертвых и живых.
В одной земле, в забвении неполном,
Живут они, разделены травой.
Так хорошо, что бесполезно помнить –
Кто мертвый, кто живой.
* * *
Из той земли никто не уходил
На небеса холодного Востока.
Но если ты ему необходим –
То речь его понятна и жестока.
Тебя там встретит черный карабин
И странная улыбка пракарела,
И кровь твоя изрублена в рубин
На мерзлоте, что насквозь прогорела.
Но ты взойдешь по вечной мерзлоте
На параллель, где леденеет Лета,
Где истоптал ботинки Прометей,
Где ты сгоришь и не увидишь света.
* * *
Из той земли, где кровоточит сталь
И дерево до срока каменеет,
Из той земли нам никогда не встать
И не прожить достойней и умнее.
Ее лесов унылое жилье,
Где берегут осиновые колья,
Но павшего однажды за нее
Уже нигде по имени не помнят.
Его едва ли узнают в лицо,
А поминать и вовсе забывают,
Когда с утра он всходит на крыльцо
И с праздником соседей поздравляет.
* * *
Говори на мертвом языке
О любом житейском пустяке
И о той, о родине далекой,
Где плывут деревья по реке.
Говори же ты, из мертвых лучший,
Обитаешь в мятом пиджаке,
Говори на мертвом, на тягучем,
На могучем русском языке.
* * *
Что мне сказать народу моему?
Он много лет не верит никому,
И нас в пути встречая по одежде,
В последний провожает по уму,
Благословив наш подвиг безнадежный.
Чтоб не солгать народу моему,
Скажу, что я не верю ни ему –
Строителю, страдальцу, погорельцу,
Пожары созывающему в рельсу,
Не канул в Лету, канул в Колыму, –
Скажу, что я не верю ни ему,
Ни памяти, ни слову своему,
И даже смерти той, что за плечами
Уже крадется к слову одному.
Но и оно не значилось в начале.
* * *
Где-то есть еще русское поле.
Не удержишься стоя на нем.
Тает белая сталь на припое
И антоновым греет огнем.
Отобьешься от вражьего стана –
Не узнаешь, каких ты кровей.
Пролетала подметная стая,
Распахала лицо до бровей.
Со своей нерадивой мечтою –
Жить трудом и погибнуть в бою,
Я шатаюсь по русскому полю,
Как последний в разбитом строю.
Мы уйдем без земного поклона
Чужеродные звезды стеречь.
Не дари мне последнего слова –
Я забыл тебя, русская речь.
* * *
По-своему всяк жизнь свою иначил.
Кто лимитил в окрестностях Москвы,
Кто плоть стелил, но каждый труд оплачен:
Мы ляжем все под сень ее листвы.
Пусти, Москва, к тебе последним волком,
Хоть ты для нас пуста и холодна.
Уж сколько лет, как нет земли за Волгой.
И хлеба нет. Лишь родина одна.
* * *
Ваньке безбородому
Говорили ложь:
Выбирай, за Родину
Или так умрешь.
Все дороги пройдены,
Что тут выбирать?
Русскому за родину
Легче умирать.
Взял он вилы дедовы,
Взял он хлебный нож
И пошел с победами
За родную ложь.
* * *
Я сам ничей, но около пути,
Где каждый пеший все-таки прохожий.
Ему под ноги родина летит,
И тень ее на бабочку похожа.
Уйти в листву осеннюю до пят
И понемногу родины дождаться.
Забрезжит свет – и бабочки летят
Установить сиротство и гражданство.
Распахнуто, и Севером сквозит.
Брожу в лесу некрашеных скамеек,
Где каждый кустик гибелью грозит,
Но всякий зяблик родину имеет.
* * *
Мы совершенны в гребле на галерах,
Мы проплываем гимн морской державе,
Которая тоскует о гомерах,
Что пели ей, но слова не сдержали.
Что пели ей, мешая хлеб с бедою,
Не проникаясь мудростью ремесел:
Как весла обретают гладь ладоней –
Ладони обретают твердость весел.
Что пели ей, мешая хлеб с бедою,
Не проникаясь мудростью ремесел?
Как весла обретают гладь ладоней,
Ладони обретают твердость весел?
Которые тоскуют о гомерах,
Что пели ей, но слова не сдержали?
Мы проплываем гимн морской державе.
Мы совершенны в гребле на галерах!
* * *
Сквозил ноябрь из всех щелей лесных,
По всей земле дома подорожали,
Как будто кольца слитков золотых
На дне сухого дерева лежали.
И женщины стареющей гурьбой
Просили петь Прощание славянки,
И гармонист родной и дорогой
Аккордеон выносит из столярки.
Он танго аргентинского кино
Перебирает на родном дыханьи.
И музыка – не то чтобы Оно,
Но все-таки похожа на прощанье.
* * *
Я понял, что смерть бесполезна,
И если с начала начать,
То и отреченный железом
Забудешься смерть различать.
Возможно зажечь и затеплить,
Сбить пламя и окоротить
Свечу, из которой для пепла
Одна затаенная нить.
И если сгоревший не стерпит,
То заново можно отлить
И, может быть, даже затеплить
Из пепла сученую нить.
* * *
Мы все умрем, но каждому из нас
Дана свобода умирать не раз
И после смерти жить на этом свете,
И родину печальную любить.
Закрыть глаза, и небеса забыть,
И быть как дети.
Пока живем – давайте умирать
И новых мертвых в кучи собирать.
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
И после нет. Лишь родина одна
По-прежнему из всех щелей видна,
И в ясный день ее легко заметить...
Но смерть свою, как землю наших тел,
Вбираем мы по ломтику ржаному,
И нужен только родины надел,
И мертвому нужнее, чем живому.
В глуши небес поставив теремок –
Одним ножом, не выходя из дому, –
И после смерти буду одинок,
В иных мирах, печальних по-другому.
* * *
Нет сумрака под небесами,
И в слове спасения нет,
Но даже когда не спасает –
Оно называет предмет.
И в слове от смысла далеком,
Знакомом, прозрачном на свет,
Есть тысяча странных волокон,
Которым названия нет.
Он видит травинку в бинокль,
Глядит в микроскоп полевой,
И в смысле своем одиноком
Восходит она над травой.
Тогда он снимает ботинки
И голову прячет в траву,
И рифма "травинка – кровинка"
Впервые приходит ему.
Он благодарит, засыпая,
Что в слове спасения нет.
Что он никого не спасает
И лишь называет предмет.
* * *
...Был явлен Бог,
И мертвый у живого
Ни имени, ни слова гужевого
Взаймы не брал и поводом любым
Не пробовал остаться молодым.
А слово то, когда не нужно мертвым,
То, боже мой, зачем оно живым –
И вечностью и временем отвертым.
Случилось так, что слово Справедливость
Покинуло тенета словарей,
В лесах кремлевских умер соловей,
И птичье имя в небо возвратилось.
И звук исчез. И лето на дворе...
* * *
У Себастьяна Баха
Была одна рубаха,
Он в ней ходил на службу
И так ее носил.
Когда она протерлась
На вороте и локте –
Он новую рубаху
У Бога попросил.
Он попросил у Бога
Так мало, так немного –
Не смерти, не спасенья, не истины земной.
И Бог был опечален:
Ведь Бах необычаен,
Но не было у Бога рубахи ни одной.
* * *
Я не смогу тебя понять,
Как понял ты меня.
Но я хочу тебя обнять,
Колени преклоня.
Когда мы встретимся с тобой,
Ты будешь говорить
О том, что негде над землей
Колени преклонить.
И как бы ни был я смешон,
Растерянный в мольбе,
Но я хочу, чтоб ты пришел,
Как я приду к тебе.
* * *
Я сам себе и Моцарт, и Сальери.
Маэстро мертв, но музыка звучит.
Что отворил, что алгеброй поверил –
Уже никто не сможет различить.
Никто не сможет – музыка звучит.
Когда горят пасхальные свирели,
Приходит Бах. Он может, он молчит.
Он сам себе и Моцарт, и Сальери.
* * *
Среди страдательных причастий,
Где нет мучительных шипящих,
Но "н" водвое тяжелей, –
Слова встречаются не чаще,
Чем рифмы в заповедной чаще
Лесов обратных словарей.
* * *
Среди животных и растений
Беда случается не с теми,
Кто слеп и наблюдает тени
Иных животных и растений.
Которые за нами следом
Таятся под открытым небом
И тоже не единым хлебом
Живут.
Простишь ли ты меня, природа,
За то, что я еще не отдан
И не ищу сырого брода
В твоем огне холодном.
Среди животных и растений,
Где скользкий мох пустых ступеней
Не оступиться не дает.
И те, кто ловит наши тени,
На тень руки бросают вены,
И кровь скитаться устает.
* * *
Последний жук без видимой печали
Упал в листву и в лучший мир отчалил.
И думает, что он незамечаем,
Затем, что он на веточку похож.
А над жуком деревья отлетают
И видят: жук последний засыпает.
Они его листвою подтыкают
За то, что он на веточку похож.
А я жуков совсем не различаю
И за его названье не ручаюсь.
Я только удивленно замечаю:
Как этот жук на веточку похож!
* * *
Шел мелкий дождь, и в мусорные баки
Заглядывали голуби и кошки,
Там ничего не находя съестного,
Но продолжали рыться по привычке,
Затем, что все, что никому не нужно,
Им поровну теперь принадлежало.
А утро было, господи, такое,
Что я бы за него отдал полжизни,
Полжизни, потому что остальная
Уже одной тебе принадлежала.
* * *
Меня отстреляли – и я понимаю траву:
Ни боли, ни раны.
Но, кровь проливая, зачем я так странно живу,
Зачем я так странно...
Но кровь полевая – зачем я так странно живу –
Свой цвет обретает.
Уже различаю, как кровь покидает траву
И жук отлетает.
И жук отлетает, и кровь покидает траву,
Едва умирая.
И ты понимаешь, зачем я так странно живу.
И я понимаю.
* * *
О, камень, камень,
Как наместник Бога,
Печальный и пришибленный немного,
Он видит свет потусторонних звезд
И пламенной кометы пыльный хвост.
Куда бы ты свой беглый взгляд ни бросил –
Он выглянет, как суслик, из травы.
Он будет твой, но имени попросит.
Разбей его кувшином головы.
* * *
Зимою перевернуты деревья.
Листвою
Укрыты корни. Корневища крон
Пьют небо бледное холодными ночами,
Ни горсти праха в нем не находя,
И беспокойно птиц случайных ловят.
Но птицы жить хотят и улетают.
Куда лететь?
Кругом одни деревья
И скучный вид ветвей однообразных.
Все перевернуто,
Зимою негде жить,
Кругом одни деревья, ветви их
На корни омерзительно похожи.
Они бессильных птиц бессильно ловят
И пить хотят.
Но трудно птицу пить –
Она живая, тут же улетает...
Куда лететь –
Кругом одни деревья,
И корни их листвою прошлогодней
Укрыты, словно кроны: там жуки,
Личинки их и куколки личинок,
И прочая лесная мелкота.
Они не помнят птиц,
Но птицы помнят
И в памяти голодной гложут их.
Повсюду перевернутые птицы...
И что есть вдохновенье,
Если в этом
Нам видится гармония природы,
Предчувствие и слабая надежда
Случайного бессмертия на свете,
Преображенном смертью беспечальной.
* * *
Крестьянин, сей земную малость
И смыслом душу утруждай,
Но Крабовидную туманность
Не обижай.
Туда никто не забредает
И грустных песен не поет,
Она росой не выпадает
И облаков не создает.
* * *
Я благодарен тем, кто обесчестил слово.
Кто выманил его из дантовой глуши,
Кто выбрал смерть свою прозрачно и сурово
И камень возложил на дно своей души.
Я сам бы повторял: "Спаси меня вовеки,
Оставь последний хлеб загубленной душе..."
Но, слово говоря, я поднимаю веки,
Ни страха, ни стыда не чувствуя уже.
* * *
Печален Бах.
И музыка его,
Сама собой, печальнее всего,
Что на земле печалилось когда ли.
А то, что прежде не было травой,
Не различит и шороха печали.
Порой он все же поднимал лицо,
Бродил во двор и прятался в халате,
А голуби садились на крыльцо,
Надменные, как летчики люфтваффе.
От жизни всей не взял он ничего,
Пролил вино и накоптил свечами.
Печальна смерть его.
Но смерть его печали
Печальнее всего.
* * *
Когда-нибудь я расскажу тебе
Историю, в которой мы не жили.
Тоска дорожная на пыточном столбе
Наматывает версты сухожилий.
Нас всех укроет мутная река,
Где строгий гусь сухим пером качает.
За Рыцаря, Чуму и Рыбака,
За Всадника – он Пушкина прощает.
А спросишь чуть: где родина твоя? –
Он улетает в теплые края.
И почему заветные монголы
Своих мечей кривые горбыли,
Своих повозок теплые вагоны
Для нынешних времен не сберегли.
* * *
Ах, каленые стрелы, хазарские кони
Да иссохший на теле бараний тулуп –
Пролетели весь мир и ушли от погони,
А меня все равно не смогли обмануть.
Что ты можешь сказать, принесенный в подоле,
Поднабравший науки за темную медь!
Будешь ползать в ногах, землю есть из ладони,
Но тебе за нее не дадут умереть.
Пронесутся тулупы, подбитые снегом,
Где заботливым зверем
Перепрятаны кости отцов,
Где на вечный покой, в ожиданьи последних набегов,
Укрывался солдатик армейским своим пальтецом.
ПЛОЩАДЬ ПУШКИНА
Так много их бродило здесь,
Что в камне след уже не спрячешь.
И ничего уже не значит
То, что они бродили здесь.
И что? Я тоже здесь ходил
И по земле ногой водил,
Следа не оставляя.
Пусть каждый будет знаменит.
Нам только Пушкин предстоит,
И ты, земля сырая.
* * *
Зачем мне знать, откуда Пушкин родом
И чем любезен был доверчивым народам,
Как чувства добрые он лирой пробуждал
И милость к падшим призывал.
Как Николаю, перед всем народом,
Он чувственную руку целовал.
Как вечерами душу торговал –
И все ж таки не отдал.
Но знаю я, что он не умер весь.
Я прижимаю руку – Пушкин здесь,
На дне души, как антрацит, темнеет
И с отвращением читает жизнь мою...
Я слезно жалуюсь, я горько слезы лью –
И признаюсь. Но он тому не верит.
* * *
Мой бедный дом, спасенный от пожара,
Как Пастернак, уже лишенный дара,
Простуженно качался на ветру.
Тень бледная у ног моих дрожала.
И молвил Петр соседнему Петру:
"Мы все, во тьму глядящие без страха,
И ты, поэт, лишенный пастернака,
Сухих чернил, крепленных на крови,
Свои глаза, не видевшие мрака,
Закрой на миг и вечность отвори.
Нет времени на улице, которой
Каляева, убитого царем.
Дверной проем стоит сквозной опорой.
Дверь сломлена. Хлеб съеден. Мы живем".
Придет пора назначить цену крови –
В горсть медную щепотку серебра
Я вымолю.
Омой мои ладони.
Убей меня. Но будь ко мне добра.
* * *
Наступает время Оно.
Она время времена –
Темя трет пустое лоно,
Дайте веры. Веры – на.
Нету силы наставать,
Приносить и распивать.
Пушкин, Пушкин, заплати,
Время Оно отврати!
Но ответствует поэт:
Время есть, а денег нет.
Все уходим в мир иной.
Кто последний – он за мной.
* * *
Зачем, когда нас убивают
И в землю теплую кладут,
Все это смертью называют,
Молчат и дальше не ведут.
Душа моя, куда отселе
Месить неторенную грязь?
Холмы небесные осели,
А смерть еще не началась.
* * *
Ведь мертвый помнит жизнь,
А у живого
Нет памяти, ни памяти о ней.
На память лишь, от памяти моей,
Четыре слова:
Мертвое, живое, молчание и речь.
Живая смерть, сырая речь молчанья,
Где каждый верным именем зовет.
Где речь молчит и мертвое живет
И оживает только на прощанье.
Живой живет и мертвого винит,
Но мертвого природа отстоит.
* * *
Нет мертвых среди нас – они в земле,
Колышутся в прозрачной глубине.
Минуя их, лишь рыбы-валуны
Возносятся из этой глубины.
И вся земля, как берег на слонах,
Покоится на этих валунах.
Где мы стоим в березовом строю
И помним смерть, как родину свою.
* * *
В час, когда замыслил Каин
Дело страшное свое
И, разбив лицо о камень,
Не заметил ничего.
В час, когда разведал Авель
Дело страшное его, –
Этот камень в стену вправил,
Не заметив ничего.
* * *
На востоке есть город, известный тебе,
Но и там о тебе ничего не известно.
Ты повешен за ворот на каждом столбе
И в глубоком огне замурован асбестом.
Камчадалы на царство клеймили тебя
И венчали на рабство шумеры,
Но Балканы стелили, Восток разводя,
Умирать на голштинской шинели.
Если примет тебя пулеметный восторг
И забудутся суры пророка –
Расскажи, расскажи, что я не был жесток,
Что сияла звезда одиноко.
* * *
Холодный стиль чужой, калмыцкой прозы,
Где, боже мой, какие там стихи
Произрастут, не то что от сохи,
На редких кочках конского навоза.
Досталась мне зияющая степь
И русский хлеб, раздавленный в лепешку.
И все, кому придется это спеть,
В последний раз присели на дорожку.
И Пушкина опять понятен слог:
Мы пьем его нечаянную воду,
Которую он пролил между строк
За свой покой и тайную свободу.
РЕЧЬ
Где плавают двустворчатые ямбы,
Жемчужины верстая взаперти,
Я пил твои божественные яды,
И дважды в эту воду не войти.
Вот все, чему я в жизни научился:
Не раня ног, бродить по острию,
Сухие перья отбирать у птицы
И не мешать молчанью твоему.
* * *
В земле родительской, где, телом разогрета,
В рассветный час спадает простыня,
Разрезан перец на четыре части света, –
Я не живу, но Бог хранит меня.
В земле родительской, затерянной безбрежно,
Где прежде дня темнеет свет в очах, –
Иной ли я, целуя край одежды,
К ней подношу свой череп на плечах.
И череп мой до сей поры белеет,
Нетронутый. И кто бы здесь ни шел,
Стоит над ним. Руки поднять не смеет.
* * *
День медленно истек и обмелел.
Сгущалась тьма, и камень тяжелел,
Где теплился урод невоплощенный,
Бессмысленный, но права не лишенный.
Так наступила ночь. Стояли мы,
Как неправдоподобные холмы,
В чужой земле застигнутые мглою.
В густой ночи был камень растворен,
И я был в каждом камне повторен.
Мне кажется, что нет тебя со мною.
Но вечно жили мы, и эта мгла
Нам долгой показаться не могла.
* * *
Давай немного поживем.
Вот так – не много – поживем.
И пожуем, что пожуем,
И выпьем, что нальем.
Погасим свет, затопим печь,
И если книги нужно жечь –
Не думая зажжем.
Пока Овидий и Гомер,
Аполлинер или Бодлер
В одном огне горят
И, согревая нас с тобой,
Наперебой между собой
О смерти говорят –
Не думай, где мы и зачем,
Не бойся снова стать ничем:
Ведь не в последний раз.
Смотри, один росток поник,
Другой в излучину проник –
Смерть миновала нас.
* * *
Я так люблю весь этот хлам,
И женский лепет по утрам,
И битую посуду,
Рассованную по углам,
И голос Бога отовсюду.
Мне эта жизнь не по годам,
Я больше никогда не буду,
И позабуду – не отдам
Весь этот гомон, этот гам
И голос Бога отовсюду.
* * *
Уж август кончился, германик подступил,
Листу упавшему на горло наступил
И, в Рубиконе брода не найдя,
Ушел по следу мелкого дождя.
Так продолжалось четверо недель:
Я просыпался в медленной воде
И, рубикона в сердце не найдя,
Я позабыл, как я люблю тебя.
Так расскажи мне это, расскажи,
Не бойся, что рука моя дрожит.
Ведь Августом Германик не убит,
Меня всегда в германике знобит.
* * *
Нет, нет, не в вымысле печаль...
Не в Таганроге, не в Париже,
Не потому, что сердца жаль,
Ты не становишься мне ближе.
Ты – как Европа – далека.
Ты – Азия – обыкновенна.
Железом возишь у виска,
Но сердце неприкосновенно.
Оно в любом речном песке
Находит берег Океана.
Оно приучено к тоске,
Восторженно и без обмана.
Остановясь перед стеной,
Легко начертит путь обратный,
На берег родины иной,
Затерянной и безвозвратной.
* * *
В последний день июля, в воскресенье,
Роняет клен сухую тень листа.
От дуновенья, от прикосновенья
Тень падает, прозрачна и чиста.
Когда б меня не гнали отовсюду,
Когда б остался дворником теней,
Ловя ее, как воздух, как причуду,
А я умру от состраданья к ней.
* * *
Когда звезда суровая взойдет,
Живой утихнет, мертвый спать пойдет.
Земля трещит, благоухают розы,
Язык бежит от повивальной прозы,
Перо гусиное выводит силуэт.
Ночь душная длинна,
Но томности в ней нет.
Я более себя обманывать не в силах,
Я землю кочевал, я ночевал в могилах,
О смерти и любви не знаю ничего,
А мертвых вспомню всех до одного.
На свете смерти нет – я не нашел следа.
И мертвый вторил мне: "О, да!"
Но зная все об имени твоем,
Как знаем все, что именем зовем,
В одно ушко две разноцветных нитки
Ввела рука поспешно и легко.
Вскипая, речь бежит, как молоко,
И выпадают из ушей улитки.
От всех имен, произнесенных вслух,
Ты выберешь себе одно из двух.
За свадебным столом теряет силу яд.
Ткут тутовые черви твой наряд.
А век спустя их земляные братья
Тебе откроют скользкие объятья.
И мысль последнюю, что нас переживет,
Прозрачный червь небесный обовьет.
Уже ты родилась и первые слова
Произнесла. Кружится голова.
Продолжение книги Виталия Пуханова
| 