М.: ОГИ, 2003. ISBN 5-94282-112-7 60 с.

БАЛЛАДА ОБ УДМУРТЕ

Снег скрипит под ногами: март... март...
а за чёрной чертой, в амальгаме,
миллиарды бильярдных морд, –
тычась в лед, но с той стороны Луны,
где морям и пустыням мы верить должны
только на́ слово, –
всё твердят о каких-то нашествиях орд,
и сидит под сосной удмурт,
в сердце зарево унялось,
белка, милая, лё-лё-лё,
волк, медведица, заяц, лось:
маслу – маслово.

Говорят, мир по эту сторону и по ту,
дольний мир, говорят ему, горний град,
ну, а тот, что, как брод в аду,
под ногами горит,
он с какой стороны? –
сам себе говорит,
просыпаясь в поту,
друг, товарищ и брат.
С третьей – с той стороны вины.

Шепчет в бороду белиберду,
видя наст наверху и звёздные войны в нас,
и глядит себе под ноги,
где раззявится – раз! – подлая подволочь подвига,
где подвалит подвыпивши – два! –
бортовая братва,
станет спорить: а, по́ фигу!
и карманы все вывернет, на, смотри:
ищешь душу? ату!

Ворон карком мешает охотнику,
боров Бисмарк уснуть не даст плотнику,
тепло в ватнике, выйдешь в темь:
где вы, лось, медведица, заяц?
немь, вонзаясь в гортань, горчит:
племя? пламя? – кричмя кричит...
Но летящего лечат лучами
в простынях пустынь,
поначалу остынь, от земли отстань,
ранним утром встань –
и иди по нивам лазоревым.

Что есть зарево? розовым срезом вины
смотрит истина – верите? иссиня-чёрными
из-под чёлки очами,
непокорными водит от темна до темна,
видит всё, а стемнеет – и ввысь она
лыжами горными, кряжами старыми
улетает – и остаются все,
колесо в колесе, один на один
с диковатой свободой... а жизнь – за плечами,
за морями, горами, заборами,
табунами, стадами, отарами.

И сидит под сосной удмурт.
А сосна скрипит: мёртв... мёртв...
Белка, милая, лё-лё-лё.




МЕТАМОРФОЗЫ

Я стану прозрачным от мыслей, от их свеченья,
когда надо мной закачается виолончельный
мятущийся воздух густой; и, уже безучастный
к обиженным ближним, увижу: из листьев сочатся
туманные капли.
Мы все понемногу ослепли.
С момента рождения – в дымные падаем петли.
И всё же, за воздух держась, ни на что не надеясь,
на что-то надеемся, то есть: сжигая, как ересь,
отцветшие звуки и жёлтые запахи, помним
о прежних препонах. В пруду отражаются сонмом
всё те же обиды. Войду в эту темную воду,
и деревом выйду, и встану от леса поодаль.

Мой горестный день. Кем я только за жизнь свою не был –
и хлебом, и камнем, и зверем, и рыбой, и небом,
но все превращения пели мне болью в ключицах,
немым удивлением, горьким осадком на лицах.
И больше ничто не случится. Я знаю наверно.
Дорога спиной своей в сторону дергает нервно –
и лес расступается.
Птица
упасть не боится.
Грохочет вдали колесо и блестят его спицы.

Ведь это не блажь – постоянно пить свет из миражей,
не приступ отчаянья и не обязанность даже.
А только на что ж это может быть странно похоже?
Кто бархатной ветошью водит по съёженной коже?




СНЕЖНАЯ ТРОЯ

Который час? его спросили здесь...

О.Мандельштам

"А у вьюги-то губы – карминные,
у чумы-то часы – карманные,
да-даистка, нет-нет, и взглянет,
остальное, мол, от лукаваго.

В круге ругани все мы плаваем –
от зимы ведь не зарекаются:
фигуристка ли на мертвецком льду –
у часов без стрелок – стальное жало..."

Так дрожала струна, когда я целовал
ломкий воздух, за стены хватаясь,
и овал на стекле оттаивал:
Ба, да небо ведь здесь с овчинку!

В небе Трои – в снегу – ходят по́ трое,
в полушубках казенных да валенках.
– Попадёте в историю, – говорит сержант,
пряча девичье личико в воротник.

Испугал, называется, гамаюн,
мы безвременье пережить смогли,
проторили дорожку друг к дружке,
а история не начиналась ещё.

Было всё: и пожар, и чума, и казнь,
рознь, резня, пугачёвы да разины.
Разними нас, пожалуй что, Страшный Суд!
А историей здесь и не пахло.

А у вьюги-то губы – карминные,
у чумы-то глаза – обманные,
крематория трубы – часы каминные,
и на Трое-Товарной – утро туманное...




* * *

Тот блажен, кто не сам по себе.
В робе, в кителе, в гробе, в ходьбе,
Зависая над бездной – страховкой
Связан с сетью висячих мостков,
Под туманящий звон молотков,
Горд походкой, подкованной, ловкой.

Кто бы ни был – строитель, солдат,
Призрак предка – хранителя дат,
Альпинист, постовой, проститутка, –
Всем знаком этот страх высоты,
Дно вселенной – сухие кусты,
Ты убит и лопочешь, как утка.

Но земля, приближая лицо,
Вырывает из пальцев кольцо,
И рыдает надорванным альтом.
Кто в могиле был – встанет, горбат,
Милых ангелов рой – медсанбат,
Полетят каблуки над асфальтом.

Оттого все становятся в строй,
Что не страшно быть брату с сестрой,
А труба позовет – и повзводно
Побегут в небеса, на снега,
На незримого ныне врага,
И куда будет ветру угодно.

Стая, цепь, вереница, табун,
Аккуратные ёлки трибун,
Пирамиды, столпы, зиккураты, –
Мёртвых больше, чем ждущих черёд.
Город мёртвых уже не умрёт.
Тем спокойней круги и квадраты.

Камень только и чувствует связь
С тем, что будет ещё, и, боясь
За течение в Волге и в Каме,
Весь дрожит, хоть не видно ни зги,
И тогда настигают шаги,
И по сердцу звенят каблуками.




* * *

Мне нравится воздух прощальный
я по́чту пожалуй почту́
– почти почерневший печальный –
отправив письмо в темноту

где бездна побед и бесстраший
белуги взбешённой круги
где череп мой – истину в чаше –
в овраге находят враги

и я поцелую их в губы
сухой богомол – хоботком
и нежностью гордой и грубой
и шёпотом и холодком

прилежно черти конькобежец
систему сокрытых миров
что тают на солнышке нежась
как сонмы написанных слов

которые не произносят
ни вслух ни в сердцах ни в тюрьме
и тайно на сердце не носят
и не сохраняют в уме

и поле как выцветший фартук
и полосы по небесам
и поле и вензель и картуш
в тоске по былым голосам

молчать приготовиться к бою
и я никому не скажу
всё связано между собою
всё рвётся – дугой к виражу




* * *

Кто с историей шутит по-свойски –
Понимающе дышит, как лес.
И стоят в алфавите, как в войске,
Буквы с копьями наперевес.

Но в глазах, овладевших азами,
Хоронится угрюмый тиран,
Указующий солнцу глазами
Схорониться за контуры стран.

Грех гордыни – дорожные знаки.
Покаянием горбится дом.
Звёзд пылающих красные маки
Разгораются долго, с трудом.

О небесной стыдливости азбук,
О смущении дальних письмен,
О смягчении красок хоть раз бы
Разузнать у невидимых стен.

Не скрижали тверды – это воздух
С долгим скрежетом ходит у дна.
Словно свёрла шипящие – в звёздах –
Имена, имена, имена.

На язык положу, наизусть я,
Назубок, навсегда затвержу:
Это долгое жаркое устье,
Это Волга впадает в баржу,

Это небо свернули, как свиток,
Это время скатали в чулок.
Это млечное царство улиток.
Это вечное варварство в срок.




БАЛЛАДА О ПЕРЕВОПЛОЩЕНИИ

Не вора, не разбойника
пошлёт судьба зимой –
волк с головой покойника
проводит вас домой.

И незнакомым голосом
вы скажете ему:
"Мой друг, ни сном, ни помыслом
я не хулил чуму.

И чёрное и белое
в сердцах не обижал.
И частное и целое
любил и обожал".

Но резкая, бесстрастная
тень забежит вперёд,
а лампы нитка красная
исчахнет и умрёт.

Запахнет время ворванью,
упрётся тупиком,
и будет небо порвано
на части целиком.

И то, что было женщиной
в обличии земном,
останется завещано
в обличии ином,

с туманной дымкой мглистою:
эоны впереди!
с такой душою чистою,
с таким огнём в груди,

что солнце негасимое
течёт на скатерть зря,
и жжёт невыносимая
морозная заря...

Повсюду ядовитые
гигантские цветы,
унылые, разбитые
дороги и мосты,

и белое, и чёрное,
и день, и ночь, и день,
и сосен рвань узорная –
поди её надень...

Но горе... как помочь ему,
чужому, своему?
пристало к вою волчьему
и горлом пьёт чуму.

Захлёбываясь, пьёт её,
подставив жирный рот,
большое, криворотое,
а всё невпроворот.




ТРАДИЦИОННЫЙ ИСХОД:

                в русло традиции входит народ
                и требует громко царя говоря

ХОР:       Нас опять же надули!

                рядом гуляют грудастые гули
                занимается красно заря
                но что-то не так в этот раз
                ибо всё повторяется с тягостным смыслом
                заключая в себе некий могучий урок
                многим ли вечность открылась любовью к застенчивым числам?
                многим ли грезится крест на развилках дорог?

ХОР:       Расступитесь, псари и соколы!

                вот ваш царь – он проходит около

ХОР:       Замолчите, колокола!

                подковами цокая проплывает скала
                ласковой печью голландскою прочь
                там реки размахнулся рукав
                там задумалась тихая ночь

ХОР:       Царь всегда прав!

                всё возможно ему господину
                у него кроткий нрав
                и он мягкосерд
                даже и в самую лютую злую годину
                земля не теряет своих миловидных черт

ХОР:       Да! он спит с ней

                и от вас скрывать ему нечего
                это вы ведь насильники воры бздуны краснобаи
                что ж:
                сверчок проворчит – и начнётся кровавое сечево

ГОЛОС: МНЕ – ОТМЩЕНЬЕ
                посмотрим что в вас человечьего
                                                                  раздолбаи
ХОР:       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

                Вздор! – доносится с гор
                и народа безмолвствует хор
                пусть идёт этот лепет в Египет
                и весь разговор
                чтоб утёрлись над вымыслом
                – дым коромыслом –
                Пёс Анубис и мстительный Гор
                со змеёй-скарабеей что звёздами сыпет ...

ХОР:       Начинаем сначала!

                и входят грудастые гули
                с неким тягостным смыслом

                А море опять раскачало
                паруса́ нашей воли
                где глаз окаянные пули
                и свинцовая страсть
                к пунцовой от пуговиц боли:
                всё как прежде пришито
                пугливыми нитками к числам
                и набитые ватою чайки свисают с причала...




МАРИЯ МАГДАЛИНА

Мир не найдёт себе места и времени,
но всего сильнее болит голова
ночью весенней, весёлой от бремени,
брызжет зелёною кровью трава,
брезжут как тайнопись – заводи звёздные,
где бултыхается лунный сом,
чары, чернила, всё крашено позднею
кровью зелёной – мир невесом,
невыносим, он глядится в глаза мои,
так осияннная ночь – тиха,
самые первые, кислые самые
ветки зелёные – плоть Жениха,
времени дикорастущего завязь
сладко в звенящем кусать саду,
и, от любви к тебе не оправясь,
я появлюсь, но тебя не найду,
не обниму, – эти вечные прятки,
вечные ночи весеннние – мой
звёздный, зелёный, убийственно краткий,
спелый, как сом, обозримый, земной,
морок неумный, восторг неуёмный,
ибо от крови зелёной пьян,
вмиг закипающей и незаёмной,
бьющей в ушах – это зренья изъян:
тихо Земля отражается в заводи
звёздной и кружится вместе с тобой,
жизнь, вместе с облачком чистым, но загодя,
перед рождением – это разбой,
это грабёж среди дня, среди ночи,
брызжет зелёною кровью трава,
нет, не чернила – зёленые очи,
нет, не предание – просто молва.




ДЕРЕВЕНСКАЯ БАЛЛАДА

Едем полем – я с отцом
бабьим летом сухопарым
от тепла кудрявый холм
слухом полнится и паром

серебро в лесу блестит
узкий нож в болоте тонет
лошадь острая в кости
натянула длинный повод

ну же ну иди смелей
трогай милая не бойся
мох трещит как старый клей
в колесе сверкают оси

топи чавкают во тьме
рвёт медведь беду в малине
смерч сбивает с листьев медь
в дереве ржавеют клинья

раскрутилось колесо
до горячки до озноба
из орнамента лесов
в пустоту не занесло бы

бесы нижут бусы так
словно слово с губ снимают
я один шумит сорняк
солнцу чёрному внимает




ЛУНА

Когда Луна запутается в шторах
среди зелёной медленной зимы
какое небо в каменных просторах
как мы огромны в лабиринтах тьмы

то городом их называя гордо
то фьордами заблудшего ума
где в круге зренья чайка чертит хорду
и зрением становится сама

под ней громады варварского Рима
мазут казарм и казематов грязь
чугунный торс реки непримиримой
и лик серебряный влекут лиясь

в люк водостока! но с теченьем споря
ночная лампа – жёлтый батискаф –
плывёт в каком-то безысходном море
среди бесцветных и бесшумных трав

блаженный спутник городов-гигантов
ты пламя электрических ночей
ты сторож их ты кладбище талантов
мерцает свет на дне твоих очей

в твоих морях какие царства сплыли!
в твоих песках их лёгкий прах и пыль
а на Земле свеченье лунной пыли
подчас одно оправдывает быль




ЛУНАТИК

Разбиваются насмерть. Стекло разобьёшь –
лужа треснет звездой. Лучащийся ёж
пробегает по коже иголками света.
Ради этого только – не спишь, а идёшь,
и осенняя грязь, как холодная дрожь:
не летаешь, а падаешь мимо планеты.

Разбивается сердце. Осколками вазы
одевается ночь. Серебрится, как вязы.
Как ручей серебрится дорога, и, к ней
на мгновенье припав, оттолкнуться бы с силой,
чтоб гремучая сила вон выносила –
из орбиты шарами холодных огней.

Но к стыду, в наказанье, за слух и за зренье,
за чутьё и за тягу, за то, что не спишь,
а летаешь, всем сердцем почуешь презренье
всей вселенной, посторонившейся лишь
для того, чтоб колючим комочком свернулась,
не разбившись, душа, по которой идёшь, –
не звезда и не птица, – очнувшись, как юность,
боль в затылке, и в сердце колотится ёж.




КОМНАТА

кресло стоящее поперёк
комнаты... комната кажется круче
красных перчаток и чёрных чулок
локоть кусающих лающих ручек

ножек... короче! не ты ль весельчак
их предводитель по голосу крови
в считаный миг узелок и очаг
нежно умеющий... в силах суровей

бровь... только глаз не поднять никому
пусть даже в комнате – комнат воскресло
прочих... а впрочем и мне самому
ком... поперек... комнат... комнаты... кресло




* * *

Из ничего ничего не создашь.
Тешишь себя: ничего-ничего.
Тело в пространствах – странный кругляш.
Пробный прокатится шар, и мертво
Газ галактический гасит мираж.

Транспорт – когда ничего ещё нет,
Трасса – которой никто не ходил:
Космоса, вечно цветущего, след.
Высохший и громыхающий бред.
Несовпаденье приложенных сил
С обликом тихо угаснувших лет.

Ведь предъявитель иного лица –
Не обязательно это лицо:
В сон – отражён в зеркалах без конца,
Клон – эфемерность, как будто с ленцой,
Ест леденец ледяного лица.

Или троллейбус – на привязи бык –
С медным кольцом и ходя по кольцу,
Пашет и пышет, и смерть храбрецу,
Кто уступать ему путь не привык.

В городе гордом – гора горемык:
Горе мычит и ползёт по лицу.

Или на площадь пришедший киоск,
Новости здесь выдающий за весть, –
Где он скитается ночью? Бог весть;
Пусто и пасмурно: плавится воск
В лампах, и звёзд нет, чтоб сну предпочесть.

То же и нефтепровод, или газ,
Кабели, трубы, траншеи, карьер –
Музыка и сухожилия сфер –
Будто трассирующих фраз
Проволока, будто дизайн, будто нерв
Без обладателя рук или глаз.

Правда, есть звук, но рисунок – без слов,
Голос – за кадром, эскадренных всхлип
Дальних орудий, рыданье ослов,
И разрушением всяких основ
Слившийся в линию видеоклип.

Пусть наводнение сроков и снов
Не иссякает в цветении лип,
В бешеном ливне улиц, домов, –

Чтоб человек без воды не погиб.




DE PRОFUNDIS

Перед лицом – перед зеркалом – перед отцом
не понимающим кто я откуда взываю
напоминаю что не был доныне лжецом
пусть перережет глаза полоса грозовая
Ибо: зверёк натянувшийся в нервах моих
суслик встающий сторожко на задние лапы
свистнет – и катится солнце в отравленный жмых
в чёрное плачево нечеловечьего сапа
Слышишь создатель моих повседневных забот
стоит чуть-чуть задержаться у тонкого края
гулом и дымом осенних работ поплывёт
мир из-под ног
и лицом как обломком играя
бьётся заросший кугою
                                       фальцет
                                                     голосок
чувство грядущей
                                как утро горящей
                                                              утраты
переливается свет
и сочится песок
необретённая жизнь
и круги и квадраты
лёгкая как геометрия
обнажена
чистому взгляду
и тает в пространстве
                                    покуда
жизнь обретённая спит как родная жена
и холодильник на кухне белеет как будда

Будто и не было болью пропитанных брызг
эй научи меня быстро во что превратиться
только не в птицу – они разбиваются вдрызг
в свист разбиваются в дым что растёт и клубится




* * *

в нас звенит наше время
если сознанье задето
и страна как струна
если не в сердце то где-то
если тронуто сердце
хоть чем–нибудь
хоть фонарём
под чьим фиолетовым светом
согреясь
умрём

а застывшее время
свисает что запах еловый
вековечный как сумрак
в пресловутых сетях Рыболова
ожиданьем натянутых
миг – и колышется свет
неземной
фиолетовый
греющий душу
привет




ГРОЗА В МОСКВЕ

Как изменился в лице он, каким стал чужим, незнакомым,
город, когда его ветер шатает – тучей, могучей, как ересь:
дымчатой шубой по клетчатым гулким хоромам
Кот Котофеич, зажмурясь, несёт золочёную ферязь.

Или, безногий, безносый, безгубый, безлапый,
дом человеческий тычется в нежном припадке
в губы вам, липы, в глаза вам, зелёные кляпы.
Ветер, – и, значит, уносит слова в беспорядке.

Вот он потушит задумчиво жёлтые фары
эффералгана шипящей трамвайной дугою,
упс! – как стакан, отодвинет холодные чары,
предпочитая чуму, да кататься с чувихой нагою.

В обе щеки, обещаньями общей потери,
что́ им терять, тем, которым ни в ухо, ни в рыло,
дурням блаженства, ах, ветхи заветные двери,
новых же створок покуда страна не открыла.

Долго стою перед глянцевой вспышкой громады,
третий, ненужный, свидетель, воробышек века,
и, обретя вожделенные царские клады,
в бездну, под землю, по лесенке прыгаю, горький калека.




НА СОН ГРЯДУЩИМ

Разве грабить приходит ночь убивать жечь
Разве желчью исходит блаженная речь звёзд
Аллилуия лиловым и алым – мотылькам и лилеям
Аллилуия аллеям с еловым хмельным поцелуем

Не жалейте елея – к вам в гости пришла ночь
Аллилуия камея: хозяин здесь тоже гость
Свет очей мы для царственных кошек которых лелеем
Тронный бархат видений покуда пылаем и тлеем

Показалось мне жемчуг нашёл – я в ручей вошёл
Показалось мне я ручей – я пошёл не спеша
Показалось мне – я душа и лечу на свет
Оказалось – светло лишь когда ничего не осталось

Но сверкает огнями река – чёрный столп стекляной
Светляки и гнилушки милей чем иной день
Луч клубится в лесу – на ладони блестит ключ
И светящимся облачком в небе моя тень

Аллилуия зрачкам без боязни глядящим во мрак
Аллилуия фонарь городской где горит имярек
Аллилуия река уносящая всех прочь
Разве стал бы грабитель здесь попусту свет жечь




* * *

я пишу вам печальные буквы
потому что круглятся поля
шар земной превращается в тыкву
и в золу золотую – земля

потому что как семечки спеем
и целуя теперь уже всех
превратимся в простор эпопеям
в злой подзол и в удушливый смех

и простого уже не успеем
ни пространства унять ни простить
ни проститься ни выцвесть репеем
ни хоть что-нибудь изменить

и в себя мы прийти не успеем
заломает нам руки азарт
потому что пора портупеям
к рапортам торопиться от парт

потому что всё время тупеем
силясь что-нибудь произнести
только буквы достались плебеям
и по буквам слагаешь: прости

зверя бьют – мы растём зверобоем
хлябь хлебаем – царит краснобай
сотоварищи подлым разбоям
китобойной флотилии пай

где коробятся грязные буквы
этикеток пустой этикет
сколько милые вынесли мук вы
а без слов содержимого нет

лишь мычанье голодного стада
и в утробе дробится глагол
алкоголя огульного чадо
вой дебила чей предок монгол

в чьих раскосых улыбчивых генах
превосходно тылы оголя
на конях нас увозят как пленных
и за нами круглится земля




* * *

Кто смотрит вверх – тот слышит шум колёс,
и понимает: небо – это поезд,
созвездьями кипит платформа Лось,
верхи деревьев тонут в них по пояс.

А там, внизу, игла снуёт в углу,
стриж чиркает над кровлей мирозданья,
и звёзды льют усталую смолу
мозаиками в залах ожиданья.




НОЧНОЙ СТОРОЖ

Кричат мне с Сеира:
сторож! сколько ночи? сторож! сколько ночи?
сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь.

Исайя, ХХI, 11-12

Не дай мне Бог сойти с ума

Александр Пушкин

Nachtwaechter ist der Wannsinn, weil er wacht

Rainer Maria Rilke

1

Боже, о дай же совсем не сойти с ума.
Кукла, игрушка, не сплю, ничего не делаю.
Знаю, живу на земле, сторожу дома.
Тела не знаю – Луна похитила тело неспелое.

В лад этой музыке спрятались сонь и синь.
Лунные струны звенят на пустынной равнине.
Две воробьиные клавиши – соль и си –
Утро. Надтреснутый свет. Он горит и поныне.

Сделаю что-нибудь, встану, огромная тень,
Слово скажу, чтоб услышали, жив ещё, жив ещё,
Боже, о дай же мне голос глухих деревень.
В час, когда только собаки летают над крышами.

2

Кругом бело. Всем ясно видно всех.
И только звёзд сквозной серьезный смех,
неслыханный. Но я не понаслышке
о нём твержу, и лёд крошу, в сердцах –
в самом себе, за совесть и за страх,
без отдыха, без сна, без передышки.

Неслыханно приходит время жить.
Нечаянно, негаданно, нежданно
надтреснет лёд, и от предсердья нить
морозной веткой голубеет, Анна.
Свет милосердья – тихо, бездыханно.

Тогда я слышу смех. Кругом бело.
Я лёд крошу. Весь город замело.
Тем явственнее сторож видит утром
окрест земли пылающий оркестр
и на регистрах сыгранный реестр
неявных жизней в крахе поминутном.

Но мало, мало. Среди прочих всех
морозной веткой голубиный мех
растёт, клубится, розовеет, тает.
Светает. Что же, не сердись опять,
на лёд, на медь, на дорогую пядь.
А жизнь идет. И жизни не хватает.

3

Первый сторож ночной был Ной,
и с открытыми спал глазами
над мелькающей глубиной,
под горящими образами.

Этот пляшущий жёлтый свет,
вырываясь на чистый воздух, –
сколько миль ему, сколько лет.
Лижет пламя сухие звёзды.

Не случайный, наверно, дар –
видеть ночью.
Ночные дыры
днём в такой прорастут пожар,
что куска не найдёшь от мира.

Только клещи и молоток.
Только выдох о белой роще
корабельной. –
Да всё не так,
всё не легче и всё не проще.

II. ПИСЬМА К АРИНЕ

1

Плавучий отблеск – сумрачный собрат,
Твои, сестрица, отмели и нети.
Проходит катер с надписью "Боград".
Бог рад всему. Так радуются дети.

Взахлёб. За всех. За новизну утрат.
За краткий день. За то, что я в ответе
За них за всех. Иных ведь нет преград.
В иных мирах – иные ставят сети:

На ангелов. На братьев. На сестёр,
Судьбу судеб читающих по нотам.

И влажный на губах цветёт костёр:

Сорняк, сиянье, осень, или что там? –
Гори, печаль моя. Её не стёр
Ни поцелуй, ни вздох по звёздным сотам.

2

И её ты отдашь за стихи?
За стихи не отдам... но за голос
голых сосен... за стоны ольхи...
день един – золотящийся волос...

лёгкий пух... и его ты отдашь?
тонкий слух... да пойми – всё едино.
День един золотящийся наш.
Так слуга убивал паладина.

Так ольховый король совлекал
сына мёртвого с мёртвого дуба –
Ты к губам подносила бокал
и стекло было плотское грубо:

как сравнить его с телом души,
с милым телом мелодии белой?
я не вижу – и ты не дыши...
не услышу – и ты б не сумела.

3

Двух я чувствую пульс стрекоз:
Златовласки и синеглазки.
В абрис вечности – абрикос! –
Входит солнце в бешеной пляске.

– Воздух пьём, всё трещит по швам –
И трепещем, как жаркие краски,
В кровь вливаясь, доверчивым, вам:
Златовласки мы, синеглазки.

4

Ни в чём не изменявшая нигде,
никак, звезда моя, о, никогда ты,
печаль моя, уснувшая в звезде,
переставлять не уставала даты,

менять слова и возмущать ключи, –
и пряталась за собственное имя.
Любимая! – увы тебе, молчи...
Увы тебе! – любимая другими,

ты где-то рядом? – "Я в тебе самом,
блаженная, безумная, другая
звезда твоя ... хватая воздух ртом...
на лбу бесстыжем клятвы выжигая..."

5

Недалека дорога в никуда,
не лезет в петлю и глядит нестрого:
то мыльная луна, то провода,
скрип ласточек, и облаков немного –

И сгинула. Не говорит вода.
Не шепчет ветер. Не глядит с порога
грядущего летучая гряда.

Любимая, ты здесь? –
                                    "Я голос Бога,
Невидимый, не тайный, никакой,
ни звук, ни буква, что жуёт краюху,
когда тоска накроется доской,

ни жизнь, ни смерть, я недоступна уху,
пусть и рукой подать. Пойди рекой,
как посуху. Я всюду Слава Духу".

6
Тетраморф

Чтобы имя твоё не вымолвить всуе,
Я буду плыть над самим собой,
Перевёрнутый мир тонким телом рисуя –
Для того и дано оно мне в прибой,

И тогда неминуемо, всё знаменуя,
Ты очнёшься, как будто и не умерла:
Сердце Ноя, на новых губах – аллилуия,
Мысли льва, человека, змеи и орла.

7

Как волной возмущённое небо,
сокращается зоркий зрачок
водомеркой озёрной, и где бы
ни был вечер, там вечный сверчок,

чей прыжок в никуда ниоткуда –
чёрных стрелок бессмысленный тик,
погоди, погоди же, зануда,
всюду твой обескровленный лик,

так что лишнею станет улика –
этот оспою взрытый прищур.
Век мой, пращур, везде твоя клика,
время ящериц, чур меня, чур!

8
Анти-Фихте I

Там, где живёт земляника,
кажется, воин-Аника
в красные прячет ножны́
вкус то ли губ, то ли ягод,
год не приходится на́ год:
как наши сроки нежны!

Думали только о теле,
вот и хлеба поредели,
ка́таньем кат утомлён;
впрочем, уж если о деле:
лбы наших взгорьев вспотели,
и на Егорьев – метели
видели те, кто влюблён.

Только без хрипа и крика,
только, сорока, не ври-ка,
долька, змея, Эвридика,
все меж собою дружны,
груз этих пагубных пагод –
грузди на сердце мне лягут –
грубых и радостных тягот,
груди мычащей княжны.

Дума ли, сон, бытие ли,
Боже, куда же вы дели
жизнь мою, ели и клён?
Вижу её – еле-еле,
ночью пасут в чёрном теле
коростели́-свиристе́ли
круг, добела раскалён.

Так и зароют нас в листья,
сколько делянку ни чисть я,
"я" это или "не-я",
не отличишь, а невеста
выберет лучшее место,
и, ослабевших, нас в тесто
к сроку замесит земля.

9
Анти-Фихте II

О сёстры мои о сосны
что может мой косный язык
сказать вам – он царь и он псарь
он хворь ваших зорь
он исследует корь – следопыт –
а лучше сказать – короед
если буковки слишком размножатся
он слушает треск и стрекот
искр красных когда мне неможется
и гложет
могучее жало меня
мучает топот копыт

А волна молоком убежала
магнитная...
там где туника
плещется жирным лещом
в сети волос своих Ника
ловит увёртливый ом

Но всё это так
для пейзажа
а вот человек –
нога и она же рука
и безмолвный беснуется зык
где-то там посредине
так что небо
у гроба стоит
и смотрит так долго
что льдина
тает
облако спиртом горит

Что жизнь моя клён и берёза
куда вы планету беспечную дели
в каком затеряли бору
там лишь игольник шуршит
и смотрят в строгие дали
набычившись ели приречные
так что завоет как пёс
народный герой
невольной свободы невольник
убийственный эпос
за жёлтой горой
а здесь комары и стрекозы извечные
затеяли игры военные
в самое пекло – в жару

Нет весь не умру я
возносится мачта молитвы
кто хочет быть диким стволом
и кроной шуметь
тот гнись на ветру и скрипи
но об этом потом
когда весь не умру я
ткань
дерево
медь –
это ветра нездешнего сбруя

Для любви и ловитвы
мы созданы сёстры мои...

10
Анти-Фихте III

Видящий в роще царя –
видит и деву.
Вот она скачет белкой:
Див, да и только!
свистом по древу
стекая,
янтарной смолой,
милая Навсикая –
босиком по песку...

Видящий в роще деву –
видит в листве царя:
но почему
напоминает он Еву
яблоком сочных губ?
да просто ему
нечего больше сказать –
хочется гладить круп,
хочется холить холку,
или лелеять лилею,
что ж из того, что нельзя? –
если очень хочется – можно:
нет меня, говорит человек,
сам же смотрит во все глаза,
я – не-я, говорит человек,
и, по-своему, прав,
я – сосна, говорит, я – берёза,
и попробуй ему возрази...

Только ты Навсикая, ты...

11
Анти-Фихте IV

Et Arcadia ego...

Цветок "люблю" о "всякой внешней бляди"
напоминает – всё равно он синь
нездешнего иного... И не глядя
в Аркадии пускаются в латынь

где έτερο гетеры и либидо
её бровей – а в голубой крови
неуловима чувственность-обида:
Isida чувственная – дар любви...

Мы б спорили на языке "люблю"
поют ли гимн служебные частицы...
вы милые предательницы-птицы
и я когда-нибудь вас всех переловлю

Но выпущу одну тебя на волю
в тебе цветёт мой вожделенный страх
"я – это ты"
В каких горят кострах
сказав себе: и я здесь пожил вволю!

12

Как удушливой тенью гроза
как озноб как желание нравиться
и не взгляд и уже не глаза
ты крапивница ты красавица
ты Карсавиной хрупкий жар
птица (снится ль?)
удод пересмешник
потерявшийся в тучах шар
восходивший ещё от вешних
вихрей ви́шневых
губы-снег
а раз так – растаяли губы
с ног сбивают легки и грубы
поцелуи блестящих рек

Лето летнее – путный путь
море марев – угрозы гроз
как синице ту синь вернуть
коль по коже идёт мороз
шутит весело ахает лихо
а проснёшься: светло и тихо
словно снег растворён в крови
краски блики цветные пятна
полетай на крылах любви
но вернись не забудь обратно
чтобы жизнь не кончалась там
где нас не было нет и не будет
мёрзлый ком упадет к ногам
помнишь взгляд? он тебя не забудет
вот сверкнула – считай до трёх
тишина гробовым разрядом
не пугайся я птица Рох
я с тобою всегда я рядом

13

Облако зашедшее за облако
жизнь свою попробуй удержи
талой ртутью утреннего столбика
растекаясь в грязь под гаражи

расцелованы прилюдно бублики
разыгрался чёрный кобелёк
пусть звенит на радость гиблой публике
серебристой речью кошелёк

но на грех всё грезишь про загробное
циником глядишь на ремесло
так легко взойти на место лобное
чтоб опять куда-то понесло

так светло на площади покатое
не метлой умытое окно
ты не жизнь а пятое-десятое
клятое-проклятое кино

так тепло приглядываясь к имени
терпкому и кислому на вкус
слепо выдохнуть: о да веди меня
пёс Анубис больше не боюсь