Олег ЮРЬЕВ

    Прогулки при полой луне:

        Книга о деревьях, насекомых, женщинах
        и, конечно, о луне.

        СПб.: Ассоциация "Камера хранения", 1993.
        144 с.



МОСКОВСКИЙ РАССКАЗ

            - А я дал в рот, вчера, внучатой племяннице академика Эс... - сказал Ильюша Хмельницкий и, подумавши, уточнил: - На крыше.
            Мы шли неизвестно почему в ногу - по Тверскому бульвару к Никитским воротам - по полому позвоночнику трухлявой черноты. Он придерживал оттопыренные полы пухлого кожаного плаща и с подскребом пинал закругленными передами ботинок лиственную ветошь и сушь, беззвучно пылящую; а я - в свою очередь - завороженно следил за его коротконосым опущенным лицом, то желтеющим, то багровеющим, то зеленеющим - в зависимости от каденции регулировочного трехсложника, беззвучно просачивающегося сквозь сложный костяк бульвара.
            - А я в ротевича... внучатой племяннице... академика Эс, - повторил однофамилец кровавого гетмана и вздохнул глубоко и глупо. Близорукая луна по-над бульваром миганула рваным паутинным веком и восстановила свое ясное, но неотчетливое сияние. Вчера была она еще плоской, а сегодня уже явственно шаровидной, базедовой, - но...: подозрительно легкой и чистой - вероятно, пустотелой.

            - Эс, академика... - в третий раз сказал Ильюша и наконец-то поднял ко мне волнистое свое лицо.
            - В городе Горький ясные зорьки, - сказал я. - И ну и как?
            - Ништяк, - серьезно кивнул Ильюша и снова наклонил лицо к шарканию наших поцарапанных копытец.
            Я знал, что его мать, простодушно-надменная и нелепо добросердечная женщина с бородавкой, умерла; что через два года умрет и огромный, пузастый отец; через три - жена бросит и навсегда отнимет ребенка; а через пять - будет он, Ильюша, сидеть в мокрой раковине автомашины, втягивающей в себя весь окрестный электрический гуд, и недвижимо смотреть в сверкающую трехцветную ночь бесконечно пустой новоанглийской улицы. Его губы шевелятся, но я не слышу, что он говорит.
            Пока, однако же, от Никитских ему дальше по кольцу, к Арбату, а мне направо, мимо круглостенной крепостцы, где держали на гардэ прокуренного сутулого дедка, прошедшего в ферзи ("Скажите, вы действительно Горький?" - спросила восторженная дама. - "Можете лизнуть", - величественно ответил великий писатель), мимо разграфленного прожекторами садика с толстым памятником - к дому литераторов. У меня, видите ли, имелось там свидание с девушкой, похожей сзади на море.
            Она была в белом платье и уже смутно светилась у входа марлевым облаком.
            - Ты как сестра милосердия - все с себя раненым отдала и осталась в одной марле, - сказал я, подойдя. И пахло от нее чем-то антисептическим - неуловимо, тонко и рассеянно.

            - Жары какие, - сказала девушка, любительница гальванизированного московского выговора. И открыла рот, как рыба.
            Буфетный синий в прожилках воздух дрожал от одновременного вдохновенного ору шести десятков мужчин. Обволошенные лица надувались, краснелись тугими корнями, замусоленные лбы клонились к середкам столов, беззвучно падали на пол рюмочки-ложечки.
            Девушка моя, выдвинув вперед шею и улыбаясь внешними углами узких глаз, потряхивала короткой бело-рыжей стрижкой и вся озиралась.
            - Свободно? - спросила она у чуба, окунувшегося в водку, как ивушка.
            Чуб дернулся, глянул сперва на нее, потом на меня и - с завистливостью обладателя светлой бородки - медленно сморгнул. Она уселась, расставив ноги под оседающей юбкой.
            Разговаривать было невозможно, как на взлетной полосе - и так же уже ненужно.
            Чуб опять было окунулся, но вдруг вскинулся и настороженно глянул назад. Звуковой водопад сложился внезапно в осмысленное слово - как шрифт типографский, что на улице лег "Илиадой": пять дюжин обглаженных, обложенных языков синхронно изронили - каждый к своему резону: "...БЛЯДЬ...", и в зале сделалась тишина - только и слышно было, как я звякаю ложечкой в кофе. Тишина провисела с секунду, затем сорвалась. Девушка засмеялась еще раз и оглянулась.
            "Ты кого ищешь?" - спросил я. "Никого", - и она поглядела на меня честно.
            Голые, отчетливые от пястей до плеч руки, глубокие ключицы, заостренные груди с лежачими сосками под прямым корсажем... Она почесала локоть, где осталось несколько кривых белых, затем покрасневших, затем исчезших полос. "Чего молчишь? Рассказал бы чего-нибудь девушке!" - крикнула она и схватила себя правой ладонью за шею. - "ЧТО?" - "Рассказал бы чего-нибудь, сидишь, как и... не кавалер..."
            "Нет, что рассказывать?" Она перегнулась через столик и вдыхая смешок сказала: "Ну..., какая я красивая..." (Груди ее под марлей стали треугольными и царапнули кончиками пластик столешницы.)
            - Мне нравятся русские женщины, потому что у них волосы подмышками.
            Она непроизвольно сделала руку по шву, а другою схватилась за прижатое плечо. Потом расслабилась, развернулась и рассмеялась: "Сволочь". Откинулась на спинку стула, сцепила над головой прямые плавные руки, вывернув наружу показательные синевато-розоватые вздутия в лодмышечных въемах. Встала, отодвинув задницей стул, и хлопнула с размаху обеими ладонями по лядвиям, полным молока и меда: "Пошли. Начинается. А с кем бы ты пошел, кабы я тебя не захараводила?"
            Если бы она меня не захараводила, пошел бы я с Ильюшей Хмельницким, однофамильцем Маросейки, или один. - "Это была судьба. Как сумасшедший с бритвою в руке".

            В длинном зале оказалось нелюдно, но душно. Девушка сидела, как дама, выпятив подбородок, вздрагивая рукой на подлокотнике и кося смеющимся глазом. С эстрады что-то бубнили, то вдруг вскрикивали - то скорее, то медленнее; то выше, то ниже; то поэтовым тенором, то поэтессиным басом. Но, слава Богу, из нашего угла видно ничего не было: все загораживал горой какой-то хтонический великан с непристойно декольтированным затылком. Или, скажем вежливее (хотя с научной точки зрения это и абсурд; но в новейшей мифологии... - ), - культурный герой.
            Наши локти соскальзывали с одного на двоих покатого подлокотника, шлепались на колени и возвращались к продолгому прохладному касанию.
            Она прохладной была, эта девушка, надо отдать ей должное - что было то было.

            На съемной квартире у невеселой капитанской вдовы ждал меня Ильюша Хмельницкий, несносный друг и товарищ.
            - Ну как, - спросил он, втягивая двумя работящими щечными воронками срочно пепелящуюся сигаретку. - Трахнул?
            Вывернувшимися губами пошевеливая, навыпускал невообразимого количества дыму, впрочем сейчас же затянутого ситцевой медузой торшера.
            - Это еще кто кого.
            - Какая к хуям разница, - сказал Ильюша философически и перекинул на кровать прямые, круглые, безволосые ноги, которыми гордился.
            И действительно, никакой разницы не было.
            Хотя у корабля московской ночи был свой дифферент. Он заваливался на нос, а парижский залегает на корму, а нью-йоркский - уже давно стоит носом в разлинованное небо.
            А Иерусалим? - нет у него ночного корабля, только дневной. В его ночи ты плывешь сам, вверх, один из огней, дрожащих в недвижных волнах.
            Но сегодня, когда Москва затонула, а Петербург сгорел, все это уже совсем неважно.


    Следующий рассказ



Вернуться на главную страницу Вернуться на страницу
"Тексты и авторы"
Олег Юрьев "Прогулки при полой луне"


Copyright © 1999 Олег Юрьев
Публикация в Интернете © 1999 Союз молодых литераторов "Вавилон"; © 2006 Проект Арго
E-mail: info@vavilon.ru