Сказки, истории, притчи

М.: АРГО-РИСК, 1996. Серия "Библиотека молодой литературы", вып.6. Обложка Станислава Львовского. ISBN 5-900506-42-8 28 с.

*

        Папа объяснял маме, как добраться туда, где продают рыбок, высчитал, записал, начертил на листочке в мельчайших подробностях шаг за шагом, но мама, наверное, не поняла, хотя ей показалось, что поняла, перед ней, под конусом в темной комнате. Потому что автобус, в который мы сели, не подошел, ведь мама могла оглядеться, или маршрут изменили на днях, тогда кто ж виноват, или же вышли не там, наверно, мы вышли не там, и долго блуждали по улицам. За зиму железо сгнивает, кровля, чешуйки, карнизы, настилы с дома на дом через пространства, и ставни, и козырьки над деревьями, и сетки для фонарей. Вот и тут тоже, в куцые улочки дул ветер с небес, оно стучало и содрогалось на все лады. Сорвется и полетит, качаясь и падая, скользя по оттаявшим крышам, заденет трубу, так, пожалуй, снесет ненароком, оттого, наверное, трубы плоские и прозрачные, как крыши мокрые и коричневые. Под пятнистой вывеской лавочки и тира с другой стороны окна съезжала в подвал смытая лесенка и навес. Она стояла, держась за навес рукой, - промочила ноги, стянула набухший сапог носком из дна и вылила воду обратно в сочившийся снег. Она не то забыла, не то раздумала вниз стучаться, постояла немного как бы вспоминая о чем-то, потрогала капли на поручнях и обернулась. Нам никто так и не встретился по пути, а в самом конце небо раздвинулось, стёкла заполнил желтоватый солнечный отсвет, те, что лицом повернулись. Собака лаяла, и кричали - ветер доносил, облака сползали, - наверное, за каким-то домом начинался пустырь.
        Мама всё не спрашивала и не спрашивала у прохожих дороги, даже когда мы вынырнули на проспект, там между стен соседних домов оказался проем, сквозь него-то мы и прошли. Взяла меня за руку, щурилась и молчала. Она боится всех, кто на улице. Есть арки огромные, в несколько этажей, так отрезают кусок от торта, сразу зияет, и ничего не исправить, и скрыть нельзя, а есть для них маленькие, не более этажа, в зданье почти незаметные, будто складка, а не дыра, такие высокие. Мы в одной такой подворотне опять увидели этих сверчков, живущих в них. Днем, когда изредка появляются люди, они по стенам не ползают, и не поют, но, если нагнуться к стене и проверить, смещаясь, каждую щель в кирпичах и кирпичиках, то наверняка увидишь какого-нибудь. По неизвестным причинам он сидит совсем близко к тому пространству, по которому движемся мы, но весь он таится в камне и штукатурке, под мохом, и виден лишь глаз, черный, блестящий и без зрачка, дивно живой, будто он на самом деле дьявол. Раньше таял синий снег, когда я в последний раз гуляла, в трубы неслась с песком голубая вода, а теперь и розовый, и желтый снег тоже, и белый чуть-чуть, потому что теплей и теплей. И потоки перемешались. Разноцветные лужи, да и то - туда - и дождь, и пасмурно, - белая, а вмиг слилась с иными водами. Их весной убивают химикатами, как только наступит их брачный сезон и они поднимутся из глубин к теплу, сверчки. Оттого что они едят эти зданья? точат ходы и разрушают стены и украшенья. Вот они между двух огней: внизу, в городах, зараза от талых вод.
        В парке каком-то с затопленными деревьями мама окликнула-таки старушку, как пройти к рынку, скажите, пожалуйста, а старушка, похожая на маленькую древнюю курочку, отвечала, что он, голубушка, совсем в другой стороне, и показала. По ней пробегали тени от солнца. Над рекой мы дождались трамвая на линии. Он вывез нас прямо на площадь через тупички с лицами вместо окон, через дворики, где дома из белых, густо-красных, вишневых, рыжих и шоколадных квадратов крест накрест перечеркнуты черным с земли до чердачных отверстий, и через свалки в колодцах нежилых расчлененных строений. Ее наполнял рынок, бесформенный дряблый гриб с отростками палаток, шатров и ларьков, дудки пищали. У него в подвалах продают любое животное, слонов и жирафов в клетку.

*

        Там посреди кухни квадратные дыры в поле и потолке, шахта отвесная через весь дом упала. Внутри, когда ляжешь на пол и заглянешь, множество кусочков кухонь, блестящих полов, а на них тени жильцов метутся и затихают в углах, за столами, у стен, которых не видно. А ниже, под ними, оттуда, где свет выключен, в колодце светом, как дымом, заполнено. Под кухней много пустого места, наверное, моет уборщица часто, потому что пыль только-только половицы накроет, а ее, глянь, и нет. Уходят далеко доски настила, а на поверхности несколько дырок в ту и другую сторону. Их шесть сверху и снизу, ночью из них исходит сияние. Видна ли моя голова тому, кто может, как я, свеситься из своей? Если сидеть тихо, то слышно, что делается в чужих квартирах повсюду. Крики отчетливей в стояке, но голоса людей, собак и, как всегда, кого-то еще, упавшие крыжки, и стукнувших дверок, плачи, истерики прямо над миром, и запах белья, и огонь, жарящий лук и морковь, и вода, и влажные вмятины, и пение птиц сливаются и парят, и тело - а тело как то, что смотрится в зеркало: живет, и видит, и слышит тот самый, как странно, и это я, а тебя нет, нет. Ну и что?
        - Лови! - Ой! - Слышишь? Он падал, задевая выступы окон, а эхо разнесло шорохи на весь двор, а потом переврало их, так что слова чудились за окном. - Где он? Не вижу. - А почему так мало народу после семи? - Не знаю. Сосчитаем монеты? Почему лица? Потому что поздно. В магазине только такие возьмут. Поезд между теми станциями всегда останавливается, вот мы тогда и вылезем из форточки, и сразу к стенке прижмемся. Ну, так мальчиком или девочкой? Ты будешь гладить меня по руке? Наденемся мальчиками. - Нет, давайте, только я, а Вы в красивое платье.

*

        - Ой, а Вы кто будете? Чего Вы молчите? У? Ну и ладно. Знаете, Вы тут располагайтесь себе, а я почитаю пока. Там на балконе торт и клюква в авоське, а чайник - ну вот только-только вскипел. "Мы умрем, когда явится новый спаситель. И он будет таким: у него будут пронизывающие глаза. Через его кабинет с рогами льва на стене пройдет не одно поколение и весь род людской. И он поговорит с каждым минут пять. А поговорив бог весть о чем, отделит зерна от плевел. В подвале подпалит огонь и сожжет двадцать миллиардов под городом. Дым пролетит над трубами, дым пролетит над трубами, рассыплется и растает. И только смиренных и добрых в тайниках душ оставит он жить. Слугам своим срежет мошонки под занавес. Денется неизвестно куда." Ох, милые, страсти какие! Что ж Вы тортик-то не едите? Это ведь не просто так тортик сраненький, это в честь мужа моего убитого я спекла. В зеленом плюшевом трамвайчике разъезжали по городу, ой, Вы знаете, там такие булки вкусные продают, и кофе, и пряный сыр. Тортики-Саваофы, тортики-Копенгагены, Пасси из палаток-кибиток под флагами, - бабочек, крокодилов, рыбок, богомолов, пингвинов, коал, жирафов вишневых пожирали в дни юности нашей за зеркальными столиками у дверей. Что Вам сказать еще? В речку прыгали, как трамвай над мостом проезжал. - А что, Фанька, слабо́ голыми ночью купаться пойти? - Чего, совсем, что ли, голыми? - Ну да. Слабо́? В субботу мама моя - прочь, я прямиком к телефону - дружочку звонить: - Приезжай. Он и приехал. Бисквит был съеден и крошки подметены. - Ну чего, давай? - Давай. Скинули мы одежонки в передней, на площадку выглянули - никого, - и поскакали по лесенке вощаной, и гравий, и дыры, и до рассвета плескались в пруду. Домик наш был как кустик брусники, как шишка или как мох, как кукушкины слезы над болотом, как сумка пастушья у белой дороги, но не как муравейник, норы и гнезда. Домик внутри комара. И в нем тараканы и жужелицы под ноги аж бросались. Он и раздавил одну тараканиху, не заметив. Тараканиху оттого, что личинки брызнули. Ой, слушай, он так расстроился, пошел, лег в кусты и стал умирать. Я к нему пришла и говорю: - Чего ты тут лежишь? Вот уже и змея выползает. Как тебе не слыхать? и головы не поднимешь. А знаешь, как много их среди продолговатых камушков, трещин и лапок растений в траве? Ибо те, кто селится в облаках, благословенней. Благословенней растений, отдающих в пищу и руки свои, и ноги свои, и порожденья свои, вьющихся и сплетающихся. Благословенней животных, распинаемых и безмолвствующих. Благословенней стрекоз, жрущих мошек и вытирающих глазки. Благословенней ласточек, потому что они подражают, а на них, невесомых, засмотришься. Благословенней кенара Кеши, благословенней его ресничек и его глазков, благословеннее попугайчика.