Татьяна МИЛОВА

      Начальнику хора:

          Стихи
          М.: АРГО-РИСК, 1998.
          Обложка автора.
          ISBN 5-900506-87-8
          128 с.

II




    * * *

    ... Сознавая, что цивилизации сейчас мелькают, как в синема:
    Та же истерика жестов и мародерская роскошь квартир,
    И не то чтобы каждая - продолжая сравненье - нема,
    Но умещается в пару лозунгов - в один титр;

    То есть время такое, что его почти не дано,
    И текущий историк - продолжая сравненье - тапер,
    Все усерднее мучая расстроенное фоно,
    Ждет, что вступят ударные - колокол и топор;

    Сознавая, что на любой проклятый вопрос
    Очевиден проклятый ответ; что выкипевшая в мозгу
    Та единственная, гражданская Алой и Белой роз
    По себе оставляет лишь облако на закате, кровь на снегу;

    То есть только и есть, что сочетанье цветов, совпаденье планет,
    То есть можно услышать аккорды сквозь дребезжащий мотив,
    То есть вышколить слух и зренье, руками голову обхватив,
    То есть можно надеяться; еще бы нет! -

    Сознавая, что цивилизации исчезают не без следа,
    Что сверкает соль на дне пересохших лакун,
    И на развалинах Колизея вечный эллин пасет стада,
    И в развалинах Парфенона просвещается вечный гунн.


    СЕМИДЕСЯТЫЕ

    Возле киоска, где авторучки,
    "Советский спорт", сигареты,
    Стоит Никита, столичной штучки
    Образец перегретый;

    Всю ночь он пил портвейн у Максима
    В дворницкой, и оттуда
    Уже не пошел на курсы марксизма
    Имени института -

    Пошел домой, почти до заката
    Проспал, взбодрился рассольцем:
    Пять вечера, температура ада,
    Избыток места под солнцем!

    Но вот пред ним возникает Света,
    Вся - свежесть и очарованье,
    С румянцем того нежнейшего цвета,
    Что выкинули вчера в "Ванде";

    К тому же в ушах у нее - два сердца,
    На шее - медная лошадь,
    А в мыслях - ни строчки Абрама Терца,
    Что брат попросил размножить;

    Как видно, что-то совсем пустое
    Ей клавиши простучали:
    Дескать, кто хочет - живет в застое,
    Кто хочет - живет в начале,

    При первом вздохе земли, при чудном
    Днепре в любую погоду,
    Чутьем ли, зреньем, шестым ли чувством
    Не выбирая свободу,

    Пока свободны - шумны, смеются,
    Встречаясь забытым летом
    Возле киоска, где продаются
    Обложки к волчьим билетам.


    КИНОЭТЮД

    Теперь уж их влекут пустые пляжи,
    С промокшим лежаком, с ледком по кадру...
    Герой бьет стэп, а героиня пляшет,
    Герой бьет героиню - ей по кайфу;

    Там контрапунктом к скользкой танцплощадке
    Порой вступает дом для престарелых,
    Чей житель к персоналу о пощаде
    Взывает в выраженьях просторечных;

    Там сигарета тлеет, не сгорая, -
    Читай: как жизнь; там рокер центробежно
    Увозит режиссера от героя;
    Герой бьет стэп - безмолвно, безнадежно;

    Там героиня платит цену риска,
    Ложась от мафиозо к наркоману,
    Чтоб изойти слезою сценариста -
    По кайфу ей, покуда по карману,

    Пока из "лефоше" или "бульдога"
    Герой не стрельнет, ухмыльнувшись дико,
    И в тот же выстрел оператор-дока
    Даст общий план дождя, бульвара, Дюка,

    Души, преодолевшей тяготенье,
    Тусовки, матерящегося старца,
    Рекламного плаката в богадельне -
    Чтоб нам с тобой вовеки не расстаться,

    Чтоб нам под этой крышей обсушиться -
    Хотя за вход весьма переплатили, -
    И все ж сгореть на простыне сюжетца,
    Чихая на его перипетии,

    Поскольку мы - какие наши годы,
    Не говоря - какие наши беды,
    За исключеньем разве непогоды
    И дочерна промокшей сигареты.


    * * *

    Ну вот, Веневитинов умер, и Лермонтов скоро -
                                                                                       а мы еще живы,
    О, как одиноко, друзья мои, тьма надвигается,
                                                                                   круг наш все уже:
    Как бодр Фон-Визин - а тоже нас бросил;
                                                                             и Екатерина;
    И Бах, и Бетховен, и Гете - что им
                                                                не сиделось в Европе?
    Уже Ренессанс возлагает цветочки святого Франциска
    На труп Реформации; четный Филипп,
                                                                         потирая десницу о шуйцу,
    Сожжет их обоих, дохляк, не на нашем уже кислороде;
    Куда же вы все подевались, родные, ведь это же вас
                                                                                           Диоген с фонарем
    По-прежнему ищет, а то и нашел, но не здесь -
    Все дальше, все да... "Nec plus ultra", как римлянин скажет,
                                                                                            совсем уж безвестный, -
    Создавший смеситель для ванны; пуста его терма,
                                                                                      мочалка его плесневеет!
    Куда вы, орлы, куропатки, все жизни, все жизни, все жизни?..

    ...И только драконова кровь, прожигая эпохи,
    Кипит на поверхности каждой; "измажешься -
                                                                                станешь бессмертен", -
    Прельщает История, эта мамаша Тюссо,
    И врет, и жалка ее восковоспелая жатва.

    Одни мертвецы воскрешают своих мертвецов.

    Они-то и роются в древних могилах, и снова их ставят на полки,
    И каждого знают по имени, дат и религий
    Не путая, - нам-то какое до этого дело, ведь мы еще живы,
    А те, что за нами, уже эстафетную палочку держат,
                                                                                        и рот открывают,
    Мы плачем, нам страшно, нам все еще слышно:
                                                                                      "Ну вот, Веневитинов скоро
    Умрет..."


    * * *

    Они говорили нам так:
    "Ладно, пока вам по двадцать, - пусть,
    Смейтесь взахлеб, сходите с ума,
    Дергайте кота за усы.
    Жизнь-то вам рога посшибет,
    Ох, наставит вам синяков!..
    Все мы через это прошли,
    Все мечтали невесть о чем...
    Главное - вовремя повзрослеть".
    Так они говорили нам.

    Они говорили нам так:
    "Что же вы думаете себе?
    Всю дорогу будет фартить?
    Нет, дорогие вы наши, стоп,
    Ваши игрушки уже смешны,
    Есть и обязанности, и долг.
    Жизнь еще обломает вас,
    Ох, и круто будет учить,
    В кровь!.. И вините только себя:
    Где же вы шлялись до сорока?"
    Так они говорили нам.

    "... Мы умираем, - шепнули нам.
    - Мелкая дрожь, черная топь,
    Руки не слушаются -
                                        но вы,
    Как вы без наших советов?.. Где?..
    Хватит, в ваши-то шестьдесят
    Можно не врать себе и другим -
    Ну же, признайтесь же наконец,
    Что жизнь глупа, убога, скучна,
    Страхи, скандалы, дурные сны,
    День расписан до мелочей,
    Тянешь эту лямку, как вол,
    Бьешься, словно рыба об лед,
    И благодарности никакой,
    Только попреки!..
                                ... И НИЧЕГО
    НЕ БЫЛО ЗДЕСЬ И НЕ БУДЕТ ТАМ -
    Разве, может, вот эта грань -
    Мелкая дрожь, черная топь...
    Только она, не правда ли? Да?.."
    Так они говорили нам,
    И плакали мы от жалости к ним.


    * * *

    Отче наш, иже еси на небесех,
    Приюти после смерти, пожалуйста, всех!
    Вспомни притчу про блудного сына!
    Если кто-то и впрямь беспробудно грешил -
    Так ведь мало и жил, ведь к Тебе и спешил,
    Ведь хотя бы не бдил неусыпно.

    Много комнат, слыхать, в коммуналке Твоей!
    В коридорах Твоих не ломают дверей,
    Твои кухни кишат примусами...
    Поживем, как не жили еще искони,
    И возлюбим друг друга - тогда и гони.
    Тут-то, может, и справимся сами.


    * * *

    Итак, прожженная женщина в дважды прожженном халате
    Роняет горячий пепел и вскрикивает от боли,
    Гипнотизируя телефон, беззвучный, словно проклятье,
    И попутно ругая сына за то, что ругают в школе;

    Чуть позже милая барышня, по предварительной смете
    Златокудрая, но вышедшая светлорусой,
    Дает ему все, что может, а именно: мысль о смерти,
    Желтые пятна на простыни и встречи с известной музой,

    За что он вскоре стоит на пушистом ковре чиновном,
    Ссутулясь, дрожа от ненависти к дрожащим своим коленям
    И бормоча о чем-то неправильно сочиненном -
    И воздух вокруг него раскаляется белым каленьем;

    Завязывает с этим делом; заводит собаку; с горя
    Меняет профиль - работы; пишет ночами пульку
    И диссертацию; командируется в Забугорье,
    Отчитываясь перед парторгом по каждому загранпункту;

    Снимает в июле дачу; женится по расчету:
    Не на деньгах, на покладистости - чтобы не препираться;
    Утопает в домашних щах и все же шлет ее к черту,
    Сносящую все измены, но скисшую от преферанса;

    И, в общем, преуспевает и имеет шансы быть первым
    В той чехарде, где отныне не перепрыгивают, а наступают,
    Потом встают, и отряхиваются, и дают передышку нервам,
    И массируют икры ног - и новые времена наступают,

    И вот прожженная женщина в трижды прожженном халате,
    Накручиваясь, распечатывая вторую за вечер пачку,
    Все помнит бывшего мужа, и счет предъявит к оплате,
    И Там его тоже - а как же! - подколют в общую папку,

    На коей стоит резолюция: "Да разбирайтесь сами,
    Вы, порожденья ехиднины, помесь осла и шакала!"
    И этот текст, как мембраной, умножается небесами,
    Чтоб я уже не искала утраченного лекала.


    * * *

    В эпоху вполне былинную А и Б
    Стояли на Трубной - ничего, впрочем, не зная
    О присвоенных индексах, поскольку в этой толпе
    Отсчет мог бы начаться с любого края
    Места и времени. Из пятого пункта А
    Уехал во все остальные; случались письма,
    Потом и они упали; Москву трясла
    Богемная лихорадка - вариант эскапизма
    Для невыездных. Б еще искала любви,
    Петляя массовкой и выставками в Манеже;
    Наконец, решившись, поставила точку над всяким "и"
    И рядом скамеечку; но цветы носила все реже -
    Садовое замыкалось. Что-то имело произойти.
    ... Не забыть сказать, что Б была мозговита
    И много училась, и к своим тридцати
    Знала чуть ли не тридцать букв алфавита -
    Непонятно, кто заплатил по ее счетам.
    (Да и был ли вексель?.. - заметим cum grano salis).
    Пневмония, дети, кирпич или что еще там
    На нее упало - но рассосалось,
    Расплылось, распылилось - пляшущая пыльца!..

    ... Проходя по Трубной, в три слоя мощенной словом,
    Удивишься, что воздух сработан не до конца -
    Вновь он густ и терпок, в грозу пахнет лиловым;
    Что за мистика этот клубящийся конденсат,
    С иероглифами деревьев снизу и сверху,
    Без надежды прочесть - да и не на все есть адресат...
    Одичалые почтальоны бродят по свету,
    И благословенна жизнь, не добравшаяся до "я":
    Когда рухнет все, она останется выше -
    Равно избежав и сознанья, и забытья,
    В неподвижном жесте паденья, на скользкой крыше.


    * * *

        Вот кроткий, подобающий ответ!..

            "Гамлет", пер. Пастернака *

    Он так меня любил - как сорок тысяч
    Любить не мог бы. Деньги нынче мусор,
    Внушал мне папа, - а в таких вопросах
    Я папе верю. Он из Виттенберга
    Привез мне авторучку и кольцо
    Для зонтика - так он меня любил;
    Мы виделись украдкой; он был бледен,
    Сказал, что ел сушеных крокодилов -
    Так он меня любил; еще сказал,
    Что немцы стали очень прагматичны.
    (На галерею находила тень,
    Стране грозили, папа был на службе,
    По вечерам случался норд-норд-вест).

    Он заходил ко мне, зарезав папу;
    Сказал, что не посмел оставить в горе -
    Так он меня любил; еще сказал,
    Что в черном платье выгляжу пикантно.
    Он так меня любил, что я жила,
    Что шел июнь, что день сменялся ночью
    ("Ну да, она сошла с ума, бедняжка!"),
    Что к чаю накрывали ровно в пять.
    Перед отплытьем в Англию был нервен,
    Недосыпал, чуть что играл на флейте -
    Так он любил; просил себя беречь,
    Не появляться на открытый воздух...

    ... Ох, как же все смеялись надо мной!
    Вороны, как пытались отобрать
    Мой амулет, волшебный мой подарок!
    Как я рванулась, локти растопырив
    И голову пригнув, чтоб защитить
    От хищных клювов; как почти над ухом
    Прокаркали, почти в плечо вцепились...

    ... Я, собственно, пока еще плыву.
    Вокруг играют солнечные блики,
    Вздымают рыбы радужную пыль
    И берега сливаются в объятье
    Там, вдалеке; как хорошо смотреть
    На Божий мир, и песенку мурлыкать,
    Сбиваясь иногда на перевод
    Лозинского - стой, счастье... Мой букет
    Еще со мною, теплится в ладонях;
    Жужжит пчела; над кручею стоят
    Мои друзья в венках из майорана,
    И пионеры отдают салют.

        Вариант эпиграфа:
        Ты думал глоткой взять? Могу и я.

            "Гамлет", пер. Пастернака


    * * *

    Куда как лучше без гордыни,
    Без ратных подвигов ее,
    Каким ценою хрип в гортани
    И самозванства забытье!

    Навеки уходя с арены,
    Уже в цепях, уже слаба,
    Она смиряется смиренно
    У позвоночного столба -

    О, как трещит над нею шпага!
    Как пышно порваны шелка!
    Как чудно освежает влага
    Трансцендентального плевка!..

    Когда же ей столба не хватит,
    Она отыщет три гвоздя
    И поперечину приладит,
    С изнанки спину мне крестя,

    Чтоб тело вынесло осаду:
    Хулу, хвалу, тюрьму, суму...
    Не пой, красавец, мне осанну:
    Воспой осанку. Я приму.


    * * *

    Жгут какие-то ящики; вечный осенний дым
    Безвременья и бездомья. Скользкая, плохо держит земля.
    Видимо, здесь и правда будет проще выжить святым:
    Только они умеют без хлеба, самолюбия, желчи - для

    Других. А как им не верят! Изо всех сил, из-за всех стен
    Бросая камни - и пролетают насквозь...
    ... Для других, продлевая другого - тебя, не так ли, - и с тем
    Продлись от меня подальше, к лету. Аминь, милый, авось.

    Я - золото, милый, но это не повод травить меня кислотой.
    Теперь проверяй другие металлы, да не станут они черны.
    Я - золото, милый; где уж мне прикидываться святой
    С этим твердым знаньем своей цены, и чувством твоей вины,

    И желчью - и в очереди за хлебом! Солнце кладет мазок
    По сырому грунту. Я тоже выживу, я возжжена,
    Я не смею погаснуть - как ни разжевывает этот кусок,
    Это костлявое "я", но поперхнется ноябрьская тишина,

    Будто бы не со мной случились несколько странных дней -
    Первый, несовершенный опыт пребыванья нигде,
    Когда я плакала лишь о тебе, и лишь от боли твоей,
    И растворилась просто в воде, милый, - в простой воде.


    * * *

    Двор побелел - от неожиданного известия
    О том, что пришла зима. Уже начальные классы
    Доучились до буквы "з" ("морозы, заносы...") -
    Не впечатляло; уже иной покупатель,
    Без особых претензий, но сезонопослушен,
    Примерялся к овечьей шкуре - все было мимо;
    Уличных изнасилований стало меньше:
    Укрепилась мораль, не спит милиция, врет статистика -
    По-всякому объяснялось; а как орал календарь:
    Декабрь, декабрь, второе, третье, восьмое!
    В одну арку влетало, из другой вылетало
    С последними листьями, и только северный ветер
    Напускал порой утреннего туману.

    Потеряв терпенье, термометр пару раз
    С грохотом падал чуть ли не до асфальта;
    Хохотать уже было рискованно: инфлюэнца
    Осматривалась в законных своих владеньях
    И, словно детский доктор, нежно просила
    Показать горлышко. И как же было забавно
    Укрыться в дом, поднять термометр с пола
    На прежнюю высоту - оставив хохот за дверью:
    Пусть себе там раскатывается и подпрыгивает!

    ... Под окном звенело, перетекая к утру
    В будильник; в проводах истощался ток;
    Звезды предсказывали мор, глад, апокалипсис,
    Но тут, как снег на голову, выпал снег -
    И двор поседел от ужаса.
    ... Недвижим,
    Весь в крахмальном и чистом, встречает он новогодье.
    Оказывается, ничего страшного - надо только
    С прежним упорством поверить в новую неизменность:
    Вот она какая, оказывается! ... Зима -
    Это тихо, тихо, очень тихо; так тихо,
    Что не то что "здравствуй", не то что "люблю"
    Или, скажем, имя, - но даже произнести "ты"
    Мне уже не хватит ни голоса, ни дыханья.


    * * *

    Незнакомцы станут тебе кивать,
    Поезда - вести не туда,
    Под недвижно спящим - скрипеть кровать,
    Перед пьющим - вскипать вода;

    Стрелки пустят вскачь свои шестерни,
    Раскалив часы добела,
    И вот так три дня, чтоб за эти дни
    Опознал мои удила;

    Тут уже пойдет разговор иной,
    Сколь надменен прежде ни будь,
    Потому что небо придет за мной,
    И тебе его не сморгнуть:

    Порошащий пух, мельтешащий порх,
    Снег, не тающий на лице, -
    Словно впрямь особый ангельский полк
    В карантинном держит кольце,

    Словно тот, кто властен разжать щепоть,
    Попустил мою искру тлеть,
    Чтоб двойная душа истаскала плоть,
    Чтоб свистела двойная плеть,

    Чтоб гнала кружить, сужая круги,
    Рассыпаясь, снимая сглаз
    С оскверненной местности, где ни зги
    Не должно остаться от нас.

    И когда изготовится эта персть
    Лечь на первый, гончарный, круг -
    Я твоими губами шепну: "Теперь",
    Успевая в последний звук.


    ГАРУН-АЛЬ-РАШИД

    Когда затихает усталый Багдад,
    Когда собирает товары купец,
    Когда на посту засыпает солдат,
    Когда над ларцом засыпает скупец,

    Когда ни травинки в ночи не шуршит -
    По городу бродит Гарун-аль-Рашид;
    Он спрятал лицо, завернулся в пальто,
    И в тайну его не проникнет никто.

    Под гулкое эхо ночных мостовых
    Обходит охранников и постовых,
    Больничным сиделкам наносит визит -
    И шествует рядом надменный визирь...

    Продажная девка поправит парик,
    Мальчишка под деревом пустит струю,
    В навязчивом сне забормочет старик:
    "Услышь, о могучий, обиду мою!"

    Доступен и чуток, хоть сам не болтлив,
    Спускается к поданным добрый калиф,
    В клифту, в телогрейке, в поту и в грязи -
    Обидеть калифа аллах упаси...

    С дремотой борюсь, раздраженье таю,
    Не смею в ответ нагрубить алкашу,
    Настырной цыганке тихонько скажу:
    "Услышь, о могучий, обиду мою!

    Арык не проложен, урюк не полит,
    Мотыгу украли, а сердце болит,
    А сердце шалит, а соседи молчат -
    И ждет справедливость отверженных чад!

    Пока муэдзины не кличут зарю,
    Пока в магазины товар не везут,
    Пока не вершишь ты свой праведный суд -
    Услышь, о могучий, обиду мою!"

    На лавочке, пару газет подстелив,
    Любуется звездами добрый калиф,
    А рядом кемарит практичный визирь -
    А то через час им вагоны грузить,

    А что через два им метлою махать -
    На это мы можем вообще начихать,
    Поскольку у сказки вся правда в конце,
    А утром калифу сидеть во дворце.

    ... Закутан в парчу, жемчугами расшит,
    Вершит справедливость Гарун-аль-Рашид,
    И, может быть, помнит обиду мою...
    Вот жалко, что я его не узнаю.

    Да так, что сама изменяюсь в лице -
    Поскольку у сказки вся правда в конце,
    И тот, для кого это будет концом,
    Останется агнцем, а не подлецом.

    Услышь, о могучий, врага моего!
    Есть враг у него. Позови и его...
    Не бойся толпы у дворцовых ворот:
    В хвосте - справедливость. Она подождет.
    Ей лучше всего приходить по ночам,
    Когда мой калиф не увенчан ничем,
    И вся его сила - подставить плечо,
    В которое можно шептать горячо:

    - Взгляни!
                        ... Затихает усталый Багдад.
    Увы -
                  нам, калифам, не спать до утра.
    Поверь -
                    все забудется, если бог даст,
    И если шайтан не напомнит - ура.

    Ведь, мучимый жаждой, приходишь к ручью,
    Приходишь к ручью - а моря не спасут...
    Услышь, о могучий, обиду мою!
    ... Пока не вершишь ты свой праведный суд.


    * * *

    Мне что? Я поэт, бесстрастный зритель эпохи.
    Обзор чуть лучший, чем у шахтера в забое.
    Я все еще помню, что розы цвели и пахли,
    Но помню и Фета на землетрясении в Лиссабоне.

    Так, сросшись корнями, идейность и идеальность
    Двуствольно следят за мировым обновленьем;
    Но я - поэт, и я не ставлю диагноз,
    Подозревая, что у самой неладно с давленьем.

    Маршал в жару. У солдата ноет гашетка.
    Только плохие хирурги боятся крови.
    Все обновляется, и новая акушерка
    Ждет указаний, держа щипцы наготове.

    Снова нужда в полотенцах на Палатине.
    Прачечные бастуют. Но баста, баста -
    Я же поэт, мой угол зренья весь в паутине,
    Когда наливают, я пью из Экклезиаста.

    Все обновляется, и новый любовный лепет
    Глушат оркестрами новые Мендельсоны;
    А я всё поэт - и это еще не лечат.
    В миру это, впрочем, лечит от медицины.


    РОЗЫ

    Эти розы, как рыба, разделаны на кухонном столе
    И лежат неглиже,
    И зеленая чешуя на ноже
    Серебрится под солнцем, тускнея и превращаясь в желе;

    Эти розы плавают в ванне, как Сенека или Марат, -
    Подтверждая клише,
    И зеленая кровь на ноже
    Побуреет на солнце, не дождавшись иных наград;

    Но как только вода, отстояв положенный срок,
    Растворит анальгин
    (От мигреней и от ангин,
    От пороков сердца и разума, от телеграфных тревог);
    Но как только, приставив ухо, врач из гостей
    Не найдет ни шипа -
    Всеми ранами лба
    Их простит Спаситель, уже хлебнувший гвоздей,

    И начнется музыка, праздник, пирожные и драже,
    Мармелад и цукат...
    Белая скатерть, закат,
    Воскрешенье из ванны, синяя ваза, зеленая ржавчина на ноже.



    Продолжение книги             




Вернуться на главную страницу Вернуться на страницу
"Тексты и авторы"
Татьяна Милова "Начальнику хора"

Copyright © 1999 Татьяна Милова
Публикация в Интернете © 1999 Союз молодых литераторов "Вавилон"; © 2006 Проект Арго
E-mail: info@vavilon.ru