Выводитель ритма:


Книга рассказов.
1997-99.

          Как они смотрят на нас, когда мы, они проходим по улицам, по одним и тем же улицам. Когда лето кончается.
          Жизнь, что называется, прожита, хотя и не зря, возможно, дети, внуки, то да се. Они ходят в магазин за продуктами днем, бесплатно пользуются общественным транспортом, такая прибавка к государственной небольшой ренте, пенсионное обеспечение от не слишком благодарного за все потомства.

          Одну из них я часто встречаю в автобусе, по дороге домой. Она говорит, спрашивает у всех случайно присутствующих: "А где мои рестораны? Он меня ни разу в ресторан не сводил, в "Пекин". Он мне воды ни разу не подал, а вы? Я ни разу в ресторане не была, подонок он, подлец, стакан воды мне не подал ни разу, а я по лестнице каждый день туда-сюда. Где мои рестораны, мои?" Публика молчит, пассажиры, скорее бы домой попасть, переодеться в халаты и тренировочные штаны, поужинать, телевизор включить, у детей уроки проверить. Сторонятся. Она всегда выходит на остановку раньше. Так, если вдуматься, всего на остановку раньше, на Багрицкого. Такой был поэт. Нас водила молодость в сабельный поход. Нас бросала молодость на кронштадтский лед. Возрастай, содружество ворона с бойцом.

          Моя остановка - Петра Алексеева. Рабочий, кажется, - в школе учили. Чем Петр Алексеев зарабатывал себе на жизнь, не знаю. Отливал детали? На мануфактуре какой трудился? Не знаю, не помню. Отливки заржавели уже наверное, но атомам железа ничего не делается. Может быть, они теперь в водопроводной воде, у меня на кухне - атомы железа, к которым прикасался мозолистыми руками Петр Алексеев. Может, они у меня внутри теперь, хранят о нем память, навсегда в наших сердцах. А ситчик веселенький с мануфактуры, на которой Петр Алексеев, могло статься, трудился? Ситчик с птицами, с цветочками? Сгнил, сгинул, сгорел? Висит где-нибудь в старушечьей квартире на Сретенке грязными шторами? Бог весть, не знаю. Никто не знает, поди.

          Руки у них уже плохо слушаются, в автобусах ступеньки высокие, дверь в подъезде тяжело подается, остается смотреть. Как они смотрят на нас, наблюдают. Но и мы наблюдаем, в свою очередь. Изредка обращаем внимание, какого цвета трава, во что дети на улицах одеты. А так сидим по офисам, перед телефонами, кзироксы шумят, лазерные принтеры, из них ползет бумага - контракты, пресс-релизы, прайс-листы. Иногда вдруг случайно замечаем - то время года переменилось, снег пошел, солнышко вышло, то еще что-нибудь. А они смотрят, глаза открыты. Смотрят, все видят, наблюдатели.
          Смотрят на нас, кзироксы шумят, воняет озоном, из лазерных принтеров ползут теплые листы как черви, то лето идет, то еще что-нибудь, корвалол из неба капает вперемешку с водой.
          А мы идем, идем себе по улицам, по переулочкам, под дождем, спускаемся в метро, висим на блестящих поручнях, стоим, курим на остановках, торопимся, опаздываем. Головы высоко подняты. Взгляд открытый, честный, походка раскованная. Рубашки белые, все у нас хорошо, начальство довольно. Дела идут лучше некуда. Дети пристроены, пишут друг другу валентинки, списывают домашние задания, новые времена как-никак, Рождество скоро, праздники.
          Головы подняты высоко, гордо. Взгляд открытый, честный. Глаз не прячем, стыдиться нечего. Красные галстуки по ветру, правая рука поднята в салюте, общественный транспорт тащится еле-еле. А мы идем, идем, строй держим, шаг чеканим.

          Наблюдатели, старики. Смотрите. Ничего старайтесь не пропустить. Ни одного движения, ни одного слова. В последний, возможно, раз смотрите. Больше случая может не представиться. Для вас парад, для вас праздник в конце лета, шарики, танцы, хорошая погода. Для вас стараются горнисты, вожатые, участники агитбригад. Для вас правые руки подняты в салюте, ваши дети идут, надежда отечества, будущее родины.

          Ваши дети. Головы гордо подняты, рубашечки белые отглажены мамами, крылья расправлены, ветер шевелит легкие перышки. Кзироксы светятся. Фабричные гудки рвут синее небо. Ваши дети идут, последняя надежда человечества, ваши дети.
          Пионеры Кунцева, пионеры Сетуни, пионеры фабрики Ногина.

ВТОРНИК, ВТОРОЕ ЯНВАРЯ

          Второе января, бывшая сослуживица девушка Майя двадцати четырех с хвостиком лет только на вид, а на самом деле замужняя дама с ребенком всего немного младше ее самой.
          Поднявшись на поверхность земли в районе метро "Текстильщики", страшный мороз, обменные пункты закрыты, мы, с неимоверными трудностями, на свободно будто бы конвертируемые доллары, купили джина с тоником, семейный праздник, елочка, чтобы каждому разбавлять по вкусу или вообще пить просто тоник, как Майя обычно и делала.
          Девочка Майя, бывшая сослуживица, пьющий муж. Закодировали, но подобрал, что называется, код. По образованию режиссер без театра, каких обычно и выпускают профильные высшие учебные заведения. Мрожек, "Бег", музыкальное одеяльце, сшитое из Абу Халила, Шостаковича, Dead Can Dance.
          Бутылка тоника тяжелая, но джин еще тяжелее, истершийся мой по краям пуховик китайско-канадский. Долго ждать электрички, необщительный общественный транспорт на краю похмельного, посленовогоднего света.
          А девочка в это время, бывшая сослуживица Майя, готовит салаты. Ищет, чем бы занять ребенка. Раскладывает перед ним подаренный вчера подругой конструктор. Мы от метро позвонили и долго ждем теперь электричку, которая наконец, вот она, пришла и остановилась.
          Новый район, все перерыто, раскодированный муж встречает на остановке. Маленькая квартира, шоколадки ребенку. Радостная девочка, мама, жена - Майя. Красивая в кофточке вроде змеиной шкурки. Окна заклеены и тепло, тепло. Вчера Новый Год, завтра третье число. Сегодня вторник.
          Потом приезжают еще знакомые люди, жены, мужья, друзья. Вермут и сигарета по кругу Бог знает с чем.

          - Ну, как ты жива вообще?
          - Давайте я вас всех поцелую.
          - Интересно, а меня?
          - Слушай, а по деньгам там что-нибудь светит?

          Благодаря сигарете или тому, что третий день градус не понижая, тело исчезает куда-то. Кошка острыми коготками впивается в ногу сквозь черные джинсы, елочка, надо бы за водкой, что ли, сходить?
          А девочка, бывшая сослуживица Майя, бегает на кухню из комнаты и обратно, еда, тарелки, стаканы.
          Наконец одни уезжают, другие исчезают неизвестно куда, то есть ночь. Начинаются танцы оставшихся, но ненадолго, устали все очень. Расшифрованный муж, ребенок и неблизкая, никакая уже, подруга уложены втроем в широкий низкий диван, свет погашен.
          Майя моет посуду, не любит оставлять на утро, и вот, все дела, наконец закончены, мы сидим в кухне, стеклянная дверь прикрыта.
          И мне, знаешь, Майя, мне нечего, в сущности, тебе рассказать. Ты сама все знаешь. До весны далеко, мороз, третье уже января и еще ночь. Только на вид девочка Майя, а на самом деле замужняя дама с ребенком всего немного младше тебя самой.
          Не цепляйся к словам, не цепляйся ни к чему, не грусти. Не грусти, очень холодно там, на улице, третье уже января, край посленовогоднего света, все спят. Никогда не грусти, не цепляйся к словам, которые никому не нужны.

БЕЗ МУЗЫКИ

          Когда он говорил: воронья шуба, - он что имел в виду? Из ворон не шьют шубы. Шубы - это шиншилла, норка, цыгейка на крайний случай. Один англичанин подходил как-то к Спасским воротам. Вдруг, откуда ни возьмись, налетает торговец шапками, нахлобучивает на него головной убор и шепчет горячо и где-то даже, отчасти, с нежностью: "Full rabbit. Your size".
          Стою в магазинчике, по дороге от дома к метро. Впереди меня в очереди тонким пальчиком дама указывает на йогурт, на колбаску, на козий сыр, снова на йогурт. На даме неясного фасона одежда с воротником из грустного грызуна. Грызун, бессильно свесив облезлые лапки, смотрит безразлично стеклянными глазами на йогурт. Восточный человек, стоящий поодаль, не выдерживает. Обращаясь к даме:
          - Скажите, а вам животное вот это не жалко?

          Дама царственно оборачивается.

          - Жалко. Но я опоздала. Когда я его пришла покупать, оно уже умерло.

          Грызун вздыхает, потому что ему не повезло, и вообще всю жизнь не везло. Опоздала дама с пальчиками. Всего пять минут, возможно, опоздала. И грызун умер. Не достроив плотину, не доев сыр. И оркестр не играл на его похоронах. И не было похорон. А только сплошные посмертные походы по магазинам и ежедневная толчея в метро.
          Умница Сведенборг. Таких, как он, еще поискать.

          Но все-таки. Воронья шуба - это что? Ворона - это перья, неприятный тембр голоса, гнездо на уровне седьмого этажа. Ворона - это за чьими детьми наблюдает поэт-психоаналитик Михал Палыч Нилин со своего балкона в районе улицы Черняховского, возле метро "Аэропорт". Согласно народному поверью, ворона - это у кого муж ворон. Ворон - это, в свою очередь, Эдгар По. Поэт и прозаик, никогда больше и Улялюм. Если бы меня так звали, сказала одна знакомая, я бы удавилась.
          И висела бы на вешалке.

          Бисексуальная девушка Джули Хъюитт (Ontario, Canada), с которой я переписываюсь по mail▓у, мечтает об армейской шинели из далекой России. По ее мнению, шинели Чешской Армии нашим в подметки не годятся. Наши теплые и вообще, russian military clothing - это cool по приколу. Заметьте, воронью шубу она не упоминает. Это по-английски вообще едва ли можно сказать. У нас с ней общего а) приверженность либеральным ценностям и б) любовь к Леонарду Коэну. Из-за того, что слово "шуба" там всегда подразумевает мех в качестве составной части, я ей даже не смогу объяснить, в чем моя проблема. Да и что ей, собственно, Гекуба-то?
          А я вот все думаю: воронья шуба - это, Господи, что же такое, что?

          Может быть, это полный кролик и мой размер?
          Может быть, это Сведенборг и посмертный шоппинг?
          Может быть, это никогда больше и Аннабел Ли вообще?
          Очень легкомысленная особа, - не одобряет ворону Михал Палыч. Седьмой этаж, гнездо, массивный балкон. Облако как беличья шкурка, шиншилла. Опоздала дама. Всего ничего, пять минут опоздала. Кто-то вынул перчатку отсюда, перевернул, а она потом надела не на ту руку. Александр Герцович говорит, не грусти, мол, Наденька, незачем ревновать, не было у них ничего. И вообще поздно, чего уж теперь.

          Итальяночка, итальяночка, умереть не страшно, слова. Слова, нет, нет, не грусти.

КУХНЯ НАРОДОВ МИРА

          - Пойдем, потанцуем? - Да нет, пожалуй я не танцую. - Это что, принцип? А в чем идеологическая нагрузка? - Да нет, не принцип, это факт моей литературной биографии и моторной дислексии. - Ты что же, тоже страдаешь дислексией? - Да я чем только не страдаю, дислексия - это еще не самое худшее. - А худшее? - Худшее - это то, что я запала на дельфинов, реально. Хожу, ихнее мясо в супермаркете покупаю, и вообще. На курсы пошла, учиться говорить с ними. - И как, говорила с ними? - Да, и говорила с ними. - И как? - Отошли. -Куда отошли? - Туда, где голубой кит отрет с очей их всякую слезу, где полно мелкой рыбы, не говоря уже о планктоне, а времени нет. - Что же ты им сказала такое? - Не помню я, свистела сначала что-то необязательное. Потом что-то такое покрикивала, вроде бы про погоду. - А они? - Они тоже что-то такое покрикивали, потом посвистывали, тоже про погоду вроде бы, а потом отошли как-то сразу. - Из тебя вышел бы неплохой лингвист - особенно с твоим специфическим пониманием таких предметов, как герменевтика и методология коммуникации. - Да, наверное, но вот видишь, жизнь-то как повернулась... - А мясо-то у них как? - Да ничего вроде, мягкое такое, типа телятины, только рыбой пахнет. - Да, помню, принял я как-то телятину за кальмаров тушеных. Что-то, думаю, нежные какие кальмары. И рыбой своей кальмаровой совсем не пахнут. А потом официант подошел, белого весь цвета, кроме бабочки, и говорит, так, мол, и так, Вы ведь телятину заказывали. Нет, говорю, кальмаров. Он говорит, ну так вот, это телятина, между прочим. Ага, говорю, а я-то думаю, что это кальмары такие мясные, нежные. А дельфинов там не подавали. - А здесь их вообще не подают, в супермаркете только если перехватить где. - Что-то я и в супермаркете их не видел. - А это потому, что охота на них запрещена. Там упаковки такие розовые, всё иероглифами какими-то исписано, никому не понятными. Надо точно знать, как выглядит. - Слушай, а с чего ты взяла, что это дельфины? Может, это осьминог или трепанг. А то еще, помню, была в моем детстве такая моллюск кукумария, в просторечии именуемая травяной морской блошкой. - Нет, это дельфины, точно. Просто это по-ихнему на упаковках с их мясом написано, а иероглифы для транслитерации. Латиницей или там кириллицей неудобно, они же попискивают так. Как китайцы. - А это вообще справедливо, по-моему. И на курице по-куриному писать. А то захожу я как-то в продмаг, супермаркетов не было тогда еще. Там на витрине лежит мясо кролика замороженное. И веселый такой улыбчивый кролик глядит с каждого куска, обернутого в полиэтилен. Кушай, говорит, мою жизнь, приятного тебе аппетита. А вот бы по-ихнему написать на упаковке: "Я, кролик, хорошо питался, прожил недолгую, но насыщенную яркими событиями жизнь. И вот теперь препоручаю тебе, покупатель-путник, мои мечты и надежды в виде моего тела, уж какое есть. Туши меня хорошо, с моими любимыми грибами и овощами. Особенно я любил при жизни салат, одуванчики и лисички. Enjoy." - Нет, ты знаешь, я против. Дельфины - это все-таки исключение для них нужно делать. Они же особенные. Это тебе не блошка травяная морская, кукумария, замухрышка какая-нибудь. Это же гордые, красивые животные, человечество моря. И потом, они гораздо вкуснее кролика - или курицы даже. Они же мчатся по просторам воды, в пустоте.- Я тоже мчался в прошлые выходные по просторам воды. На водном велосипеде. И был человечество местного пресноводного моря. А правильное питание - это важно, да. Вот во Вьетнаме, пока советники наши не надоумили вьетнамцев кормить, они в пике входили и не выходили. Сил не хватало штурвал на себя вытянуть... Может, потанцуем все-таки, а? - Нет, я не танцую, не улавливаю ритма. Это обычное дело у несостоявшихся лингвистов. - Какого ритма? - Никакого не улавливаю. - У меня такое впечатление, что это с тобой не от лингвистики, а от дельфиньей вырезки. У них же нет чувства ритма. - Возможно. Возможно, что и от вырезки. Потому что у моей, например, бабушки чувство ритма было. Я билась-билась - и в момент зачатия, и в период беременности моей матери, но унаследовать его не смогла. Зато совершенно неожиданно унаследовала способность вышивать крестиком и любовь к художнику Тропинину. До поступления в институт ломала голову, как бы мне это приданое получше использовать, а потом встретила тебя, который любит когда вышивают крестиком и художника Тропинина. И поняла, что ты - моя судьба. Женись на мне. - Нет, я не могу. - Почему? - Ну, ты знаешь, это сложный вопрос. Я бы тебе объяснил, но у нас с тобой разный взгляд на философскую герменевтику и методологию коммуникации. Мы не сможем вместе жить с такими разными взглядами. А конвергенция в нашем возрасте - это слишком уж как-то хлопотно, как ты полагаешь? - Я полагаю, ты прав. Хотя я, знаешь, сама себе не верю, только тебе.

          Не знаю, к чему они завели здесь речь о вышивании крестиком, о русских художниках. Если вы спросите меня, при чем тут дельфины, мне тоже, скорее всего, нечего будет сказать. Дело, вероятно, в чувстве ритма, которого ей там трагически недостает. Зачем я только начал подслушивать? Я и так опаздываю. И ресторанчик этот довольно дорогой. Ну конечно же, они не поженятся. Слишком хлопотно в их возрасте. Она чем-то напоминает мне Майю, а он - меня самого. Я прав, как тебе кажется? - Мне кажется, да, ты прав. Вряд ли, в их-то возрасте.
          Хотя я, знаешь, и сама себе-то не верю, только тебе.
          Только тебе.