* * *

Вот женщина – ей хорошо ссалось в прекрасной подворотне,
Где не сбивается огонь в отару, лишь горит прекрасна тень
Меня, когда я шёлк искрил собой; пух на груди, сосок коричнев,
А носки к подвязкам лебезили на вонючей трофейной мове.

Я – мой отец в сороковые. Ещё он помнит про меня: как целовались
Сквозь гильзу мы – фью-фью, и в блиндажах клялись чесать
Генералиссимуса косы в три ручья до пояса (ты что!), до середины
Лодыжек европейских, – там сам Дунай как роза розовая сгнил!

– Я, папа, сквозь себя прошёл, как полк по деревенской
Песчаной улице. Конфедераткой облако легло
На дольний холм. Меня никто не помнит,
Во мне война десятый год бушует, и наши – отступают.

* * *

Поджарым животом стареть,
Какая-то осталась треть
От бицепсов и живота,
И музыка "та-та".

А было, было – о-го-го
На рифму сладкую легло,
Что брызнул золотом зазор
На твой пробор.

Братались, брились, а теперь –
Другое на себя примерь,
Такое скорбное, что я –
Струёй струя.

Как бы ни тужилась сирень
Серебряную скинуть сень,
Но "поляроид" щиплет ню
Твоё, твою...

Любовники ведь знают толк,
Как кошениль сменить на шёлк,
Что в складке розовых небес
Исчез.

* * *

За тёплым духом нахлынет зрелище,
Как все по́том изойдут, веришь ли, –
Смертным, серым, шерсть не разглядишь.
Меня вертишь юлой, и сам блестишь.

Это бытия язык чуть ворочающийся
Лишь лизнул меня, как ветр урочище,
Пробежал жужелицей у самых корней,
Если б они были у меня, как у тех зверей.

* * *

Старуха мерзкая с такой же полоумной
Вонючей дочерью. Не видит Бог в подлунной
Подливе их; едок какой же молча съест
И кудли и мочу под лёгкий шорох звезд.

А были хороши, когда драла блокада
Их фаллом ледяным, но никому не надо
Покуда говорить – чем кошелёк пришит:
В промежности ручья, у завитка ракит.

И ты не разглашай, какое мясо ела
Без соли и воды, когда под ним омела,
Твердея голубым распадком, голубя
Такое, что теперь я полюблю себя

За то, что можно всё, особенно такое,
Что лучше не вдыхать, а потакать рекою
Рискнувшей зимовать на этих берегах,
Где запах гонит нас на слюдяных ногах.

* * *

Дальнобойный стрекот кузнечиков, скрип личинок, чахнущих в арсеналах,
Свист и щёлк тысяч птичек, отдающих тебе и мне рапорт,
Это всё образует сердечное томление, неизмеримое в баллах,
Налетающее в темноте сознанья на табуретки хрипа и тумбочки храпа.

А пока, мой дорогой дневальный, ты эфир подпираешь кариатидой,
Радиослушатель мой, пока ты качаешь в люлечках слуха лепеты тверди,
Пока тебя к жизни понуждает всё, кроме на весь этот мир обиды,
Которая меня захлестнула, как тебя на волне УКВ пена Верди.

И потому, где для тебя комариная безделица, шутка, – мне боль и мука;
Например, сто миллионов электробритв на тысячах га щетины
За час до подъёма колобродят в невыносимых клубах звука,
От которых я чую: бегут рядовые ангелы и негодные к строевой серафимы.

* * *

Под рёв белуг, мечущих икру в тесные рукава нижней Волги,
Под ропот снегов, холодящих погонами плечи Северного Урала,
Под присягу платяной моли, под её тонко-золотистые вопли
В ночной казарме вспухший меч глумится над малодушным оралом.

Ведь и нежные перелески тут обложены воробьиными взятками и данью фазаньей.
И овраги жадны до комариной песенки и шмелиной ласки,
То они не отводят пятерни тумана, лезущего им ранью ранней
За ворот, в ширинку, за пазуху, расстёгивая пуговицы и разрывая завязки.

А так как русская пытливая, неотзывчивая на тычки, поддатая природа
Готова зеленеть на сборном пункте по первому боевому зову,
То и молодой барашек спускает с себя три шкуры, и ему говорят: то-то,
Так-то, добавляют, ну-ну, и жгут со всех сторон, как стерню, и мнут, как полову.

Вот я смотрю на наши звёзды, не дыша, и говорю: волки вы, зеки,
В лучшем случае пороховая пасека, нарывающая 73 года и 3 недели,
Так как тот, кто кис на кисельном полу и пил ваши молочные реки,
Всё-таки жив, наш бяша, герой, голубчик, выстояв еле-еле.

О, справедливое возмездие, гражданская казнь, казанская подростковая пытка,
Умерщвляющие друг друга просторы, мстящие нам времена года...
Оса, всходящая из себя, как ямщик на снег с облучка золотой кибитки
В бисеринках пота.

* * *

Вы, парубки косолапые, и вы, злополучные девицы, цветите на нежно-волжской вые,
От дум соловейте, в пыль поплёвывайте, в рожок с пылу и жару свистите,
И во мне душевная даль зеленогривая расчёсана до сумерек, и зудят её рулады громовые
И другие тут удерживающие жилы, стропы, струны, тросы, нити.

Вот мне страшно стало, родина, от того, как на безветрии витает пёрышком бензина
Слабая душа, и Волга перемат набычившийся свой матёро придвигает.
Это к вечеру меня как идиота безобидного за ручку ты выводишь, Мнемозина,
Погулять, потрогать, полизать всё это...
        – О... – шепчу, – ещё немного, ну минутку, дорогая.

Оттого что все пилюли так горчат, и свалка вся живая киснет, и вся мука
Упирается мне в сердце, на шпенёк закрытое, когда я мимо глупой школы
Прохожу, где юные задрыги прошмандовками становятся, и не заплакать им, не замяукать,
В медицинском кабинете обнажая лопасти лопаток для укола.

Я такое про себя узнал, о Господи, такое жёлтое и мокрое, постыдное такое,
Что от жалости я сам себя поцеловал прилюдно в губы. О! Утешься!
В слабоумном садике вас ходит-бродит сразу двое,
И луны уже вовсю, нежнея, соловеет, мреет плешь вся...

* * *

Самые краси-
Вые в Ливорно
Косят караси
С щеки упорно

Тину волосни,
Чтоб стало мрамо-
Рно, ополосни
Плавник бурана.

О, без бороды
К судам Господним
С лёгким Бараты-
Нским взмыв по сходням,

Ты из двух седьмых
И трёх девятых
Смертных, молодых,
На спиннинг взятых,

Словно пироскаф
Зари махину,
На живой состав
Себя задвинув.

* * *

Это предгрозье не опаснее коробка спичек, лепечущего у мошонки,
Эти тучи в тёмных противогазах не наглее торопящихся к проверке новобранцев.
И это – в сумме не более, чем моя жизнь, исчезающая в воронке
Твоих губ и моего трепета, с которым нам лучше не сверяться.

Лучше б мне никогда ни разу не то чтобы вообще ни сном ни духом,
Лучше б этот бунт эритроцитов переждать в дубраве люминала,
Где ни один кровососущий звук не повторяет формы твоего уха,
Где ни одна родственная особь меня по форме кроны и кромке листа не признала.

Вот и краснотал в день Марса озверевший, вот и молодой вереск,
Не рискующий луне перечить в ночь сердечного неумолимого прилива,
И люцерна, целомудренно к земле приникшая, как и сестра её по вере –
Кашка дикая, – не подают руки, не шелестят, меня обходят торопливо.

Уренгой, в паху моём зажёгший к ночи тяжкий липкий факел –
Нефть и газ выходят на поля, как с ангелом попутчик.
Что в котомке? Взгляды и прикосновенья. И ещё в твоём овраге
Дотлевает нежный костерок, что полной темноты, пожалуй, лучше...

Ты, комар, мой незлобивый собеседник, лучше, что ли, сразу рюмку выпей,
Отвали, зануда, скисни, разговоры эти: группа крови, резус фактор...
Непереносимы. Птенчик, спи в листве, забудься в этой кипе...
Ну не буду больше, не сердись, всё хорошо, утешься, так-то...

* * *

Тот, кто вестовым носился меж ангелами, был пернатым гулом трубы,
Тот, кто вручал нам на мокрых повестках дальнего грома раскат,
Тот, кто на детских желёзках автобиографий, ещё не вставших на дыбы,
Наигрывал вальсок, превращая всё в звучащий ад,

Тот, кто уязвлял мои губы, гнал семени белый Гольфстрим,
Тот, кто волновал тёмную тайгу, обступившую самый низ моего живота,
Тот, кто проверял – настолько ли близко мы стоим, друг к другу стоим,
Чтобы не вспыхнула молния, не грянул гром, не хлынула с небес вода,

Тот, кто на груди носил фотоаппарат, как клеточку со слепым щеглом,
Тот, кто снимал гнёзда дриад, щёлкал створки нимф, запечатлевал пикники муз,
Тот, кому колесница, запряжённая воробьями, чирикала за углом,
Тот, кто хоботок кудрявый толкал: "Мол, распрямись, моллюск, бутуз!",

Тот, кто доверил мне лёгкую слюну твою и струнку под языком,
Тот, кто вручил мне розовый жар распахнутого цветка,
Тот, кто комкал простыни, усугублял дрожь, пускал всё кубарем и кувырком,
Низвергал с орбит спутники объятий после первого витка,

Тот, кто льнул со мной, трогал, стискивал, жал, прикусывал, целовал,
Тот, кому по вкусу конькобежные слёзы, верховой пот, всепогодная лыжная слизь,
Тот, кто в каждом березняке постели мне стлал лесоповал,
Тот, кто смерть сулил, также как и жизнь.

ПИНДАРИЧЕСКАЯ ПРОЗА

Ёмкость стеклянную, то есть баллон или банку, обмой кипятком.
Начини огурцами, брусничным листом или прочим укропом.
Чистые, крепкие, лучше в пупырку, накладывай плотно
В них огурцы, как данайцев в коня, не шучу!
Всё залей маринадом, рассолом, слезами.

Так происходит, о родинка, летом на кухоньке жарконичтожной.
Бледно-зелёною россыпью в выварках спят, погляди, наповал огурцы.
Мамочка рыщет Брунгильдой то к банке, то к миске, вспотевшая, учит:
"Быть молодым крепышом, вот с такими бочками, сынок, огурцу,
Чтоб не распёрло его, чтоб трещал на излом, трррыть и хрясть, погляди".
О, прости, дорогая...

Любите вы, земляки, закусить этим делом напитки.
Можно было два века назад достать первача у "Амбала" флакон –
Это от Крытого рынка, мой друг и читатель, по Саккованцетти
Сразу во двор. Днём за восемь, а ночью не помню почём. Там ночник
На окне обязательно должен мигать.
Не забудь же!

Вижу поныне я вас, как живых, офицеры запаса, у Глебоврага,
Военкомата вблизи, многомудо топчась, потея, толпой за вином
Вы пришли, не вступив в голубой ручеёк нечистот!
"Галифе" прозовут это место!
Воспоём "Огонёк", "Мустафу", как и "Дусю", всем хором, ахейцы!

"В "Огонёк" не ходи, там сушняк", – говорили мне братья.
"Твою мать, слышь, дружбан, что, у "Дуси" толпа?" – от подруг
Я такое слыхал в те лета.
В запустении дел, вожделений и чаяний чудных мерцали
Мне такие огни – Бог простит.
Тут – Вовец, Корифан, всем дававшая Клёпа
И Гуня – мильтон безупречный.
Там Коза, Мотя, Дрюня – плывут в небесах все в слезах.
Не шучу!

В завершение очерк ландшафта уместен: как дитяти на блюдечко чая,
Дует ветер с Заволжья, пыля на холмы, чуть креня тополя,
Также в небе подушки высокие взбиты, нет птиц, конопля
Обнялась с лебедой. Пригодятся. Энурез и подагра. Из тучи
Ничего. К ветру чуть боком вставай, и в арфу
Превратишься Эолову скоро – всё заумь, стишки, – тсс, фрр, жууу...
Стрепет, треск и зуденье, и ангелом пьяный под иву спустился.
Огурцы на газете, бутылка и я́йца, крупной соли бархан.
Ну, налей.
Я иду...

* * *

"До последнего драться, не бздеть, не скулить по Зулейкам
Толстомясым своим, – так задрыгам-арабам на канале
Суэцком я внушал, бля; на "Волгу", думал, талон получу", –
Папочка мой говорил в гараже, "Москвичонку" соплю утирая.

Он в Саратове зажил потом – "В райком пригласят, я им,
Холуям, разъясню, как кофе со стаканом воды подают
На верандах и сласти".
                                    Здесь же осень отечества, папа, –
Багрец катафалков, в кафе крематорием пахнет.

Из шнурочков и трубочек в гараже бесполезные цацки
Городи "Москвичу" неродному, не ходи никуда. Хорошо, дорогой?
Облаков метастазы растут, Ким Ир Сен погостить приезжает,
Чтоб уехать назад, посмотри в "Новостях", – с шишаком на загривке.

По ночам хорошо: ты из жести – лебедей, обнажёнку валяешь...
(Расстроится мама, коль прочитает. Не читай после этого места.)
Полюбил красоту под конец он – перед телеком мог
И всплакнуть, ветеранские ямбы кропая, доедаемый раком. Вот так...

Однополчане-скоты приезжали зачем, их не помнишь,
"С этим я не служил в сорок третьем, – говоришь, – алкашом
Косорылым".
                      Тот куражится, кулаком себя в грудь
Колотит, смолит и икает, – картина, бедняга...

* * *

Пилот, наблюдающий нас из авиетки: вот – ты, вот – роллс-ройса табакерка,
Вот – лепет дев, слёзы, смех, букет диве балетной, обещанья, одни поцелуи....
И всё это значит для меня так много или вовсе ничего, так – припухнет, померкнет,
То лаковой дверкой щёлкнет, то устрицей поба́лует, то матерком прибалу́ет...

Вот выпивка, прости Господи, делает меня парнокопытным, свинорылым, мычащим.
Где ж, бездна, парус твой чуткий над холодами, что держал, крепясь, Овидий?
О косноязыкий брат мой угрюмый, выходящий из бурелома, ведь эти чащи
Были любезны и мне во всех стыдных проекциях, в самом непотребном виде.

А ещё розы, если можно, розовые с липкой росой в завоях, персика пыльца, перси
Глупых дев, великолепие скудного быта, военные игры, твой молодой мускул...
Стисни, Боже, жарче этот двустворчатый, бессердечный, чудный, отверстый...
Освети пагоду соска, что поднимает тенниску и растворяет блузку.

И вот я в тёмных ризах кризиса, лоске комплексов, лафе конфликтов
Выбираю, чем сподручней прозябать: выжиганием татуировок, дельтапланеризмом...
Но ты прикасаешься ко мне губами, словно археолог к тихому праху реликтов,
И я плачу робкой железой аттического атавизма.

Пилот Крылов, библиотекарь Книгин, кассир Монетов, продавец Карпов –
Выгрызают ходы в ноосфере, точат её голубое безоблачное глупое тело.
Этим ли светом кончается тёмное кино после обрыва кадров,
Жаром, лезущим на рожон так жадно и неумело?

* * *

Ты бабка, бабочка, что сама себя повивает психеей рампетки, сачка эолом, ты повитуха,
Что ж мне плакать захотелось, глядя на тебя, златокрылышкующая пылко,
Вот, отошли, словно воды, верные твои полки осязанья, легионы зренья, армии слуха,
И на сердце ночь наезжает, будто на гнездо перепёлки газонокосилка.

Ты пёстрая добыча эфиромана, не закрывая глаз, дремли, набычившись, в ботанизирке,
Зри, как я позорно зеленее травы становлюсь, легче пуха, кислее железа...
Железа животная замирает, будто папочка меня жаворонком на золотые закирки
Вскинул, сверкнув Большой Медведицей старлея из чёрного кесарева разреза.

Ты вся наказанье, указ, как жить тут чрез звук лиры, скрип петель, пыл пепси-колы,
Ты мне в уста бубабо вправляешь в нише поножовщины понежнее логопеда,
И я дрожу оттого, что хочу расправить татуировку крыл, но пороховые уколы,
Но слабоумные слёзы, но смерть в конце концов под колёсами велосипеда.

Ты-ты-ты полночь, признак умиротворения, бунта, хлада, моя Ундина...
Ты-ты-ты... только и молвлю, ну, гадина, мразь, к устам поднесённая близко.
Как там у классика о слезах и звуках... из блаженного тарирарам притина
Тирарарам жуткой жилой татата на самом дне золотого прииска.

* * *

Ау, расфуфыренный блядун, фазан, златовислая цаца,
Через навоз сладчайший легко ль скакать, прелых стогнов не касаться,
Чтобы хлам, хмель, хлябь, хаос польскоязычную растравили рвоту,
Что взопрела в низовье небес, защёлкнутых на зевоту.

Boli mnie w tym miejscu, и вообще mam mdłości, постольку-поскольку
Март замахивается ледяной тросточкой, апрель из перстов рвёт парасольку,
А май сквозь фиту лорнетки, не облизываясь, бачит в самое сердце,
Но я жалкого не трушу и следов не боюсь, от коих не отвертеться.

...Волдыри облачности, опрелости понежнее ледолома, ссыпь всё в ступку:
Перья, паутину, перлы, поцелуи... Знаю-знаю – намерения предпочтя поступку:
Я любил в тебе преступный промысел и всё, что так увечило, точило, подрывало, пёрло.
За душою что у взломщиков? Чуткие отмычки, фомки, победитовые свёрла.

Не вспугни же скрипку половицы, тише, это душераздирающее пенье...
Губы в губы шифр шепни и цифру: разве розы розовое умоисступленье,
Застя очи, не поддастся терапии, вот и слёзы, и волна позора, и заря земная.
– Зря все эти переборы, атрибуты, трубы, горны, стиснутого в рёбрах рая.

* * *

Чермный римский розан с кулак и кувшинчик липкого
Дамского фалернского и пьяного – всё немилосердно
Эреб в лужу заебенил, на щеке слезу смешал с улыбкою,
На плечо ему щегол уселся. Та́к вот, ангел, кенарь мой и серна.

Можете забрать всё-всё: от желанного до ненавистного,
Таракана из клепсидры лучше-лучше ночью-ночью отпусти́те.
Разводным ключом мне створку сердца стиснуло –
Я всё в клочья раздолбаю, в пух и перья, в волокно и нити.

Отчего ж вы не подходите к аквариуму, где я обмираю, окая
Эксгибиционистом перед детским рыбьим садом.
Или труб никто не слышит горних, или не прилипла мокрая
Чешуя к твоей губе, что мне мнилась вертоградом...

* * *

Лолита хочет знать устройство плавников, механику клешней,
Она просится в двуспальный садок, и ей не страшней
Г. Г., залезшего тритоном на прибрежный шифоньер,
Рокот пламени, разжигаемый ангелом сфер.

Начинается ужение рыб, сети, грузилом давящая плита
Еле вздрагивающую тянучку сливочного живота,
Сгубивший лучших отроковиц метафизический, полный любви,
Огнь: ну, отрави воду, зажги чешую, или по имени позови.

Через бред пепси-колы, сквозь химерический детский хор
Меня, полного слёз, переносит на плече Св. Христофор.
Тикают жабры под рюшами, и мне жаль каждый фестон
От золотого рта до клоаки, теряющей мой флогистон.

НА ОТЪЕЗД ВОЗЛЮБЛЕННОГО ДРУГА

До Веспера по променаду кашемировым павлином гулять,
По жлобскому телефону за Геркулесовы столпы тебе втереть:
"Загибоны все твои как вспомню, так беленею, твою мать,
Завтра, – цежу, – можешь в своих сраных Байях помереть.

Сквозь меня, после черепно-мозговой, стрекозий шесток
Пророс – и цунами, землетрясение и полный пиздец
Разумею на твоём берегу, так ту табличку, со стишком листок,
Пришли на мой сайт, и к ним прилипший леденец.

...News: припал на piercing – сделал для серьги прокол
В соске, на левом бедре обновил tattoo – золотой якорёк
И name твоё стёр, тащусь от rave, всё подешевело на обол,
Клёво смотрится, носят, липкое – меандром поперёк.

Да, как психоделик твой, токсикоман, фаюмский хиляк
Воробьишка? Ах, упорхнул. Книги выбросили, перья сожгли...
Закругляюсь. Vale. Нубийцы дрова втащили на маяк,
И волны... как это он прочирикал – сплошь велосипедные рули".

ПАМЯТИ ЧАПЫ

Хвингия, рано расцветшая чёрным папоротником подмышек
Хорошистка, и Корольков – в свои полные четырнадцать
Упырь совершенно безмозглый, второгодник, дрочила, –
Я вас за рубежи укреплений выведу тихо, как на расстрел!

Чапа штанину мне струйкой прошила, пока на столбе я
Спартанское объявленье о смачном дружестве с молодым
Байдарочником дочитал. Пусть хлюпает в жопу на вёслах
С Чапой зассыхой. Предложил в рюкзаке с кирпичом

Корольков, как Муму, с дебаркадера выбросить сучку.
Он её с завитушкой хвоста и имя "Герасим" рисовал
Авторучкой весь русский на корявом (простишь ли
Нас, Господи) хуе. Его как друга за эрекцию в сорок

Пять минут уважаю. На губе сорок песен, с одной хоть
Мне б урловские ямбы слизать – не спеши: схоронили глубо́ко,
Значит, маму в земле, значит, эта на нет с корешом,
С кем по-мокрому зарулили, вся съеблась, сплюнь ей в очи.

Так кончи ж, наконец, ПТУ, трахни же в самом деле
К двадцать третьему, что ли, под рулады котов (их душить
Мог в мгновение ока, если в руки шли сами, как Хвингия),
Хвингию же. Мне не жаль ничего, как и ей – что такого.

Понятное дело. "Ты будешь?" – Угощал. – "Ну, давай,
Доставай..." Побелев, всё стерпеть могут вирши,
Чапу-то порешили, как прочих: со двора, из подъезда, из жизни.
Ты не слышишь уже! Нет последней строки, Боже мой...

ШЕСТЬСОТ СИМВОЛОВ

Смертная пахота, вытемнившая все завои зари подобострастно,
Порезы Анубиса от лунного яблока до мошонки,
Из груди моей, как из глобуса, струит, глянь, – S-образно
Нил, обопрись – и проломишь эпителий тонкий.

Чуешь, в тростниках заплутался наших вечеров волос,
Тучи помывают войска уриной: что за желть, – ты спросишь, и по праву
Полки́ пустот мне в сердце гонишь, чтоб дорогая тебе полость
Полигоном зияла. Ангел в одночасье покинул дубраву.

Под шум трамваев, друг, ты меня провожал, а из овцеволка
Малахай скроили, в шерсти павлиньи пятна. Так носи на здоровье...
Вялый метр я выбрал, но встретят гимном, конфедератки и треуголки
Вверх бросая, мертвее мёртвого все – от изножья до изголовья.

* * *

История с нежнейшего смешка на улице холодной начиналась:
А что, да как, но если вспомнить все завитки и складки – нет, не сдержаться мне,
Как будто сто чернильниц я испортил и десять лампочек разбил c улыбкой Бога,
Запаянной в инертном полусне. Гори-гори, вольфрам, не более секунды!

Я букву "эпсилон" наружу выпускаю до греческого острова лететь:
Вот Наксос, Лесбос, Корфу, веселее что́ может быть – вино-вино, за домом огородик,
Гуляют овцы по холму – я ими долга о́тдал половину,
Две трети мне прощает Афродита, и пять седьмых мои наследники заплатят.

Рассказывали, как ты с чуингамом разжёванным к причастию ходил,
И страшно не было. В рекламу апельсинов немереные драхмы ухнул.
Какие длительности юность нам сулила простодушно – мы в двести грамм
Эквивалента летнего тротила уложились.
                                                    Не верь, не верь, не верь, не верь, не верь.

* * *

Баба в любой позе храпит
Оттого, что сон её круглит.

На боку – кошмар, на спине – бред,
На животе – черви глотают свет.

Через анус в ноздрю грановита цепь
Кольцом вдета – ахать, охать, хрипеть.

Пердеть, хрюкать, харкать, спрягать
Усi глаголы, волосню поджигать.

Брить тысячу вёрст стального пути.
Птицы разучились петь тиу-ти.

Как тебя муж драл – молодой фронтовик.
– Ах, в окопах он и не к такому привык.

Головорезы тоже любят футбол!
Ах с каким звоном изо рта
                        выкатывается пятак, пятиалтынный, обол.

* * *

Человек уставился в конец своей жизни,
В ораву поганых вещей.
Кроме мочи, что ещё из жерла брызжет
Одой химических карандашей.

Говорит он: "Невыносимо, невыносимо!"
И не проходит ничего, что он любил
Мимо мутного взора, – просто полная Цусима
Мелкой ряби могил.

Мы это видели, видели, видели неоднократно.
Вот – делится на самоё себя, единицу, ноль,
Обессмысливая ход попятный –
Веди, буки, аз... но – глаголь, глаголь.

* * *

Толпа весенняя и шум автомобилей,
Немых влюблённых разговор – как по гитаре
Он бьёт рукою всей, но струн не слышно,
И пыль несёт – как бы руно встряхнули.

С тобою, Митя, я частями всеми, но частность
Часть... Честнее ты, чем кодексы воды, когда
Давид такое Урии шепнул на иудейском
Наречии палёном, что огнь заснул во мне.

Кипи, кипи на кухне, молоко, младенец
Срыгнёт, и рвота пахнет тмином. Мне так
Подумалось, ведь мы три сотни
Щеглов, кузнечиков, кофейных чашек
                                      зацеловали в эти дни.

Вот девушка – прекрасная цесарка и робкий,
В немоту зашитый по-верблюжьи,
Кривящий губы парень, ну же, плюнь
Слова любви. Какая пена, Боже...

* * *

Здесь кап Лебядкин подначивал вольноопреда Велимира –
Чьё на прикус стыдней семя и чья пятипала секира
Раздрочит карандаши, пока в херах не иссякнут грифли...
Коль по чётным мы фавны, то по нечётным – нимфы.

Что есть краса красот? Член переломленный, его сожми-ка...
Слаще крапивы в щах только в сукровице ежевика,
Ты ещё полюбишь, па́ря, как младой алюминий
При трёх тыщах Цельсия потечёт, голубея до сини.

Был один такой, бил из нагана в глаз пирующей чайке,
Хлопал дверьми в библио́теке, в концерте или в чрезвычайке.
Видел его? Слепили с него Полифема! Молили институту мозга
Ложку серого веществ завещать или эпидермы полоску.

– Нет, – отвечал он, – нет! Скоро весь стану офсетом, холидеем печати,
Дракульим зубом, гонивом болот, скрипом лазурной кровати,
Розовым путти попорчу воздух, чиркнув под подбородком
Великолепного города пёрышком своим коротким.

* * *

Видели-видели – похож на ночное животное,
Где-то мелькает в наших краях его лицо бесплотное,
Высунувши под свет звёзд зрячий язык,
Уворачиваясь от музы́к.

Слышали-слышали се́рдца его а б в г д, ещё – отточия,
Как обнюхивает сын ухо ему, лижет в нос дочь его,
Самые родные из всего, что хорошеет окрест,
Согласившиеся на инцест.

Чуяли-чуяли скользкий дух его, взвивающийся
Лёгким чубом, вихром пожарища.
Ты ведь тоже мне лучшее дарил, на что способен,
В тот час, что, как и ты, – бесподобен.

МУЖСКАЯ ОДЕЖДА

1

В прекрасном деревенском магазине так долго спал костюм, что в серой
Распутице утопала икра и на лацкане зажмурилась петлица;
Прекрасный Мишка из Барков или осанистый Авдей из Тихомора, –
Все знают, что не голь они, не пьянь, – ни разу в смутные штанины не ныряли.

Лишь Лёха Волобуй, пастух дородных стад, секретно ценник теребил
В какой-то выходной, не совпадавший с общим воскресеньем, –
Себя не выскочкою-бригадиром возомнив, а чисто человеком
В рубашке розовой, что серому подходит, как заря к лощине за селом.

И галстук глупый с вышитой Москвой-олимпиадой качнулся сам собой.

2

В ужасно душный день, когда жара над городом и пьянь кругом,
У самого Обводного в вонючем доме из окна дурного ты в полный рост
Возник, как Аполлон, узлом оптическим – в мобильник ты орал по матушке,
Что водку сраную пусть допивают без тебя,

И голою рукой себе макушку шелестил – и чёрная подмышка озарила
Сиянием непомерным эту мерзость – как бы фонарь лучей попятных,
Ты так светил в себя, как драгоценность, дар, сокровище
Из сукровицы жуткой и животной, такой пахучей, что запаха
Никто не различал.

3

Он не был тем, чем быть бы
Ему средь большеростых пацанов, –
По сути девочка такая
В купели снов,
По чудным магазинам до женитьбы
В последний раз, как Навзикая,
Лаская трикотаж ручьёв,
Весёлой рифмой громыхая...

Каких-то сумма частностей
И свойств немного, –
Кто не испытывает счастья с ней,
Тот не разделит ничего и с ним.
Всплывает месяц одиноко,
Своим сиянием тесним,
Чтоб в можжевеловом распадке
Шуршали тайные тетрадки...

* * *

Могу с любым сродичем, фантомом отца, но не смогу с братом,
Так как не то что сутулым, согбенным, скрученным, а сохатым
Выберусь из буерака вепрем нечленораздельным седым,
Лобызающим дым.

Это потому, что он также смотрит на эти кучевые облака,
Им моим голосом говорит: будет, кажется, ливень, а пока
Не ливанёт, погуляем. И к его, моего дрозда, хочу
Прикоснуться плечу.

Эта пуговица как прорубь, в робкой серебряной глубине
Расстегнулась сама с силой нескольких "не",
Ничего не отрицающих возвратных частиц,
Превращая нас в птиц.

Что мужские страсти? Репетиции бегства пернатого отца,
Впархивающего в скорый, но другую половину его лица
Заслоняет неодолимого дыма мягкая тень,
Брат, это не день.

В теснинах твоего тела легче лёгкого заводятся соловьи.
Кто эту курскую галиматью слышал, тот ворошил слои
Воспоминаний, одолевающих к пятой строфе,
Но там не взлететь дрофе.

ПЕТЯ С ВАНЕЙ

1

Петя с Ваней побратались на золотом фронте, когда ходили брать языка.
Поклялись не быть говнюками, беречь чувства, уже вихрящиеся слегка.
Но это было под пулями в чудной траншее, глубиной в конский рост, –
А нынче надо было ещё переходить мост.

Тыча в зенит "калашом", Петя говорил: Вань, ну нет им прямо числа,
Этим злоебучим звёздам, что на нас пялятся, льют с луной ла-ла-ла.
Черпанет нас вот-вот Ковш прекрасный, чтобы выкинуть к ебеням.
– А глянь, Петя, хорошо обниматься нашим смутным теням.

– Да, Ваня, да, ты ж меня ближе, чем на эту лунную щель, и не подпускал,
Что даже смешно теперь, чуешь, стрельнули – это Юпитера оскал
По-над нами "цок-цок", или Венеры закос, Марса хрень, почему я не учился
Астрономии в школе. Ах, как ты гладко на ночь побрился...

– Нет, Ваня, нет, я ещё не бреюсь, у меня, Ваня, ещё нет щетины, –
Петя ему отвечал из смертной пучины.

2

Вообще-то они отличились лишь тем, что выжили на ужасной войне.
Умалчивает история: отсиделись ли в распадке, вспенились ли на волне,
Чмокнула ли их слава в уздечку для сумеречных орденов,
Пока Богородица расшивала покров.

Один из них кенарем мог свистеть, такой морячок в стиле Жана Кокто,
А другой ничего себе, мил-человек невысокий, нет-никто,
Примета исчезновенья, закатившаяся дробью с глупого барабана
Под утренний язык безропотного тумана.

Ведь только отморозки подвиги совершают в душное новолунье,
Когда от ног твоих сквозь кирзу пахнет, что обметает безумье
Ноздри мои колонковой метёлкой, – и молодая луна недостатка
В этом не видит, о мой пахучий конёк, жеребёнок, лошадка.

Кто ж не почует сирень, лиловеющую невыносимой стеной
У брошенной школы? Это ведёт подвенечный раскрой
Вострым крылом истребитель, раздвигая тканьё голубого
Смертного марева с вышитым именем Бога...

3

Он жалится сквознякам на жестокую жестяную школу, –
Что не готов ни к ловитве на дудочку, ни к такому помолу,
Не догадывался, как мелки́ ячеи и тесны жернова,
И schöne müllerin глянула на него, как сова.

Хочет он, чтоб лесной царь его теснил на руках, баюча,
Между логом и пустошью перемещаясь, как туча, –
Он не догадывается, что в этих клубах спит огонь,
Облокачиваясь о ладонь...

Г о л о с а   В а н и   и   П е т и

Ваня:

Долбишь меня как огниво, не отнимая кресало,
Пока ветоши не займётся оранжевое опахало
На моём голом теле, ведь горючие атрибуты
Серу твоего взора выдерживают лишь полминуты.

Петя:

Ты как паныч полесский, привставший на шустрой бричке,
Трясёшь костерком кудрей, мне ли, твоей добыче,
В вечереющем воздухе рдеть – и огнь медоточит
И этого не доказать тебе, как и не опровергнуть, впрочем.

* * *

"Лёг бы я, лёг под тебя, разверзся бы, впустил, сглотнул бы", –
К грозовому облаку холм подался, выпятил шумные губы,
Чтоб по шелковине громыхнул скользкий перстень,
Посеребрив темноту только на миг отверстый.

Я хотел написать, как на войне мужчина мужчине
Ворс жжёт на теле, и поспешает огонь по лощине
Сводкой Совинформбюро, как вещала в репродуктор Диотима, –
Все-все родят – кто пятно сажи, кто пламени жгут, кто завиток дыма.

Лишь только я заснул на дне окопа, так сразу тебя увидел.
Вот грозовой ветер гонит пасеку устриц, полигон мидий,
И в каждой, как считалось в мирное время,
Жемчужина четырёхлетнего изнуренья.

И чтоб фугас в одну воронку попада́л и дважды и трижды,
И травой зарастал окоп, – для поцелуя отвернёшься лишь ты, –
На кашку, болиголов, молочай, ваню мокрого и осоку
Взглядывая неодиноко.

НА МОТИВ ИЗ НИКОЛЕВА

1

Померкнет вёрткий Петька...
Как в далёких стечёт себе,
В стихах далёких ёкнет и пройдёт,
Но оттого, что далеко так – спеть как
Историю с чешуйкой на губе, –
Но в пригород метнувшаяся ветка
Зелёным шумом загудёт
В семнадцать сорок...

И было вроде бы, и нет как...

2

Сталелитейные поля.
На них не конопля,
А льны грубеют голубым.
И, смертью смерть приумножая,
Какой-то дым
Прекрасным торсом нестыдливым
Зарозовеет над проливом.

Иван не говорит Петру,
Ведь он как ток
По многовитому шнуру
Протёк,
И музыка дрожит другая,
Желания не сопрягая.

* * *

Учителям, учёным, офицерам,
Последним идиотам, промелькнувшим
В Божественных семисаженных сферах
В санпропускник, где брезжит нежно душ им,

Дурашке, что рассмотрит через минус
Одиннадцать, как воденею я с ним, –
Потрогать можешь, хочешь, я придвинусь,
Сейчас все воды кончатся – и блядь с ним.

Вот так держи, уже распад случился,
Хоть делали всех точным аппаратом, –
Ты знаешь, сколько на луга дрочил я,
На небосвод, на звёзды, видя ад в том...

* * *

Послушать шум, как слушают поэты,
Бегущих волн – и в этом умерщвление
Библиотечное мне чудится, поэтому
Скрутиться в строчки не даёт лишь лень им.

Три тыщи тактов сладостных Тристан виагру пьёт
И рыжих завитков не афродизиаки.
И снаряжённый слижет огнемёт,
Как тенор-паводок приносит вещий знак ей.

Когда ты тоже звук трубы и звук како́й-то там
Ещё одной, ещё – и жуткое встревает,
И входит тихая от пенья птиц спокойного
И парасольку лёгких закрывает.

* * *

Просвечивают дёрн лазутчики
Фонариками кроты –
Всё, что прошло, иначе ну с чего бы так
Зудеть, ведь я уже не я, да и не ты.

Рентген темнит неизлечимое –
И на́ сердце стежка́ не видит
Швея под лампочкой, но выключи её –
Жемчужину проглотят створки мидии.

Туда, как вечер в пригороды,
Просачивается слизь,
Вот стрелки возле десяти запрыгали –
Уймись, уймись...

* * *

"Не посветлеет от луны нисколько, –
Мне ж в тьме похорошеть
Возможно лишь на ощупь", –
Так бредёт под листом ольхи,
Высовываясь на треть,
И лунный душ её полощет,
Ночница. И с травы ей
Подбрасывают часовые –
Личинки, черви, светляки
Ночного света косяки...

* * *

Степь беспомощна
Льдом сшелушится мираж с неё
Ферментом золота...
Посожалеешь и о том ещё,
Когда себя ты разглядишь вчерашнего
В ручье расколотом.

Где рядом шли, – легко ль сказать,
Во льду не стекленеют
Следы следов,
И с неба варикозного
В меня как бы в ледовую аллею
Теперь "Челюскин", "Красин" и "Седов"
Заводят Лорелею...

* * *

Вот Таня тянет арию о том,
Как спазм её захолодеет
Расколотым аквариумом,
И рыбка рыбку шарит – где я?

Губы впопыхах накрасила
В главе, где снегом пропахло всё
За частоколом русских рифм. Их орясины
Подпёрли небо, брошенное Атласом.

Искрится SMS в мобильнике её,
Она вот-вот пошлёт всё на хуй,
Что телефончик схлопывает хиленький
И волоконца распускает пряхой.

* * *

Лучи с лучами спутались в камере,
Пока я фотографировал тех, с кем ночь провёл.
На мгновение они только и замерли,
Когда я услыхал: "Давай по очереди".

Казался член тебе серебряной
Ложкой, но ею нельзя было вычерпать
Зазор тоньше шерстинки меж вепрями,
Оборотившимися вдруг рифмой вычурной.

Это всё – от нашего ударения,
Скатывается оно, как с руки браслет.
Время вечера с далью золотым вареньем
Склеилось, – почуял я назад пару лет...

ПАНТЕОН

1

Мне маниаки примерещились:
В серийные лесопосадки скромные
Они протискиваются за женщинами,
Вдохнувши их пачулей доменных.

Ведь там бурлит могила внутренностей –
Кто знает эти огнь и пение...
О, не оскудевает утро в ней,
Стекая с сердца затемнением.

Ведь тело телу предназначено...
Я начал говорить, когда не верила
Мне эта тень, она замаячила
Мелькнула, словно вепрь, она...

2

"Гулял по загородному кладбищу".
Не продвинулся за эту строчку дальше.
Что делаю и что вообще ищу,
Пока спрашивал себя – устал лишь.

Облака застыли непорочными
Больными девами, макияж померк их
Октавой розовой – не прочь они
Мелькнуть отсюда водомерками.

Туда, где нежность, нежность перемесит
Сердечный шум, и всё наивней
В штриховке соболезнующих ливней

Любовной жалобой ползёт Мересьев,
На треть он умер у порога вечности,
Щекотка звёзд искрит его конечности...

3

В. Щ.

Стихи прекрасного юноши
Через 70 лет после смерти
Проступили вьющимися
Размывами тверди.

Это соболезнуют
Самим себе его ямбы,
Со скулы лезвием
Скользнув в поляну,

Где в первый год войны
Без вести Пилад исчез.
"Кажется, в том его вины
Не было", – прошептал Орест.

4

М. Кузмин с приказчиком
Меняется иконами
Ну а как же ещё
Быть со знакомыми
Ладными бородачами

Ангел вооружён мечами

Сверк-сверк в золотых клеймах
Не забудут о хозяине
Облаков дерзновенных
Грозы, ливней,
Снеготаяния

И в честь обмена
Искра меж ними
Проницая бивни
Выходит из плена
Попаляя и нас попеременно...

5

Р. М.

Юношу манит поликлиника,
Полдня проведёт в очереди
Его тело длинное, как
Зарница ночи.

Туда сцеживали
Серо-розовую муть
Процедурами нежными
Звёзды, чтобы не кольнуть.

Ведь уж полчищами
Разбрелась по телу
Смерть, и хору волчьему
Вторю смело.

Мол, поступь, прищур –
Наследство всё
Товарищу
Моего детства.

6
Стихи для спящего Пригова

Три фуры сгрудились, и это беспредельно на ледяном шоссе,
Водилы мочатся, и зрелище само себя смывает, покуда сменщик спит.
Спроси у Господа – какое наказанье за то, что я бестрепетно просил
Всё то, что полагалось мне, за то, что я крохоборствовал в эдеме дармовом.

Там ангел культяпкой тихой ледяной к моей притронулся губе,
Как будто с фронта он, как будто с фронта он, как будто
Там продолжаются бои и лыжники вот-вот возьмут снеговиков
В кольцо кромешное: молчи-молчи, когда дорогу знаешь...

Мильоноглаво вымершим народонаселеньем на пажить я полёг,
Заря-заря мне щекотала эпидермис капут-мортумом, кармином, о, не спи,
Всё говорила мне она, всё говорила мне и раз, и два, и три,
И вот уже четыре, просыпайся, вставай-вставай,
                                                          не притворяйся спящим,
                                                                                                ну же, пять...

7

В. О.

Свой отсвет в ряби вод с пристани
Парень снимает на видео,
Напоминая о самоубийстве мне
Прекрасной телесной обители.

Так застывает на свету сукровица
Стихотворения, и надо ли сочиться
Тому, что обуглится
Через страницу...

Вертер без слёз тьму прольёт
Бестрепетно на самый нижний ярус,
Там леденеет водомёт
. . . . . . . . . . . . . . .

* * *

В стихи слова охмелевшие
Входят, подбоченившись,
Помолодевшими лешими,
Проведя в мучении жизнь.

Кто это сказал? Покажите его
Обнаглевшего, что жив пока,
Чья губная гармошка жидкими
Лентами перепоясывает облака

Над русской равниной,
Где млекопитающих и жуков
Трупы зашевелились лавиной
Под земляным трико.

* * *

На полупальцы встав, нежнейшая всё видела – как выходил
И на полмарша как спускался, свища себе в мобилу снегирём:
"Ну, ждите, мол, вот-вот, сейчас-сейчас, уже-уже, несу-несу, хе-хе..."
Нимфея, забелённая стократно, как будто бы сквозь сонные цветы

Лилеи, ненюфары, асфодели, и русский сонник-цвет,
Что так особенно и по-особенному шёлков, не жмурясь на свету,
Припав к стене божественной подъезда, где испражнения и рвота и бычки
С затёками на мраморе полов свились в меандр уриновейный.

За гул дворов и комнат тесноту бомжихи у́тицами вскрякнут,
Над ништяком всплакнув иль банку-алюминий прокатив,
Они ведь с нимфами хотят тянуться к змейкам-блядь-гирляндам
На стогнах ужас-городов, где музыка гудёт разлива шприцевого.

За гной-печаль небес и кровоизлиянье закатное, да тучи-облака,
За то, что в шахматы и шашки был не обучен папой в малолетстве,
За ломтерезку, бормашину, за палёное, обманчивое, за́ сто,
За миллион, за евро и рубли, юани, фунты, золото, – замри.

* * *

Короче, весна-погода всем баки забивает, она – любовь-сам-блядь,
Она – лежачая работа, её не бей, когда открытым текстом
Слова весенние гулять на улицу Кузнечную выходят,
Цедить цифирь пивную, отрыгивая "тройку" да "девятку".

Здесь в скверах, как в утробе субмарин, колбасит ветеранов.
– Ты добрый человек, так дай, чтоб просто дать, не подобрев,
И изойти на слёзы человечьи
Сорокаградусным боярышником чудным. Что, не дашь?

Я видел, как в трамвае, пригорюнясь, Святой Франциск
К девахам-охтинкам и выборгским ушлёпкам-колобродам
Спешил, чтоб вены сам себе бульвар искро́й не перерезал,
Когда трампарк автохозяйство под капюшон без спроса поцелует.

Ведь сладостно, скажи, на гипермаркеты ложится мегамгла
В сиренях проссанных, в ольшаниках бесславных,
В плохом бистро у сизого окна за голову схватившись,
Молчат Франтишек с Франком, Коля с Николаем.

Им тайны не доверят города – всё щёлк да хлоп.
Кто ж игровые денежки считал, идя на преступленье
К подъезду дома, где Ануфриев прожи́л
Шесть лет и дивных девять дней апрельских
                                                      всё тосковал и бредил.

* * *

К Обводному подходит Боровая в наклоне пьяном.
Она – болезнь, глубокий кариес, заноет мост-американка
Про Костю Ротикова – как он, сортирный гимн курлыча,
На запахи спешил с закрытыми глазами.

Дымы сладимые восходят дрэдами над фабрикой ночной,
Лежалым секонхэндом на дальних раскладушках облачность горит
Над самой проходной, – там я встречал тебя с работы едкой,
Где дали флаер нам беспроигрышный в "Джек-пот".

В тот год как будто жалость всем сердце отворила.
Ведь я любил в прекрасном фунтике конфеты дармовые
И тех, кто Ником и Николкой звал меня, постыдно подставляясь.
Учи уроки, бог ночной, гудёт гроза и ливень за горизонтом слёзы проливает.

* * *

К воланам водяным подола самого прекрасных городов
Охапки таборитов, духовище бомжей, гвалт гастарбайтеров
Стекают липким рукоплеском непотребным
За славу рваную, проигранные деньги, блядский нацпроект,

За подбородок утренний, что бреют здесь сто тысяч дворников,
За мочку месяца, что так отяжелела клипсою полярной.
Ты выбери меня за музыку-голубу...
Горелою резиной людские поцелуи пахнут, помнишь...

* * *

Тогда я пудрился безбожно, и губы обводил, и коготок вострил,
И с Валечкой ублюдочным курлыкал я на плюшевом насесте
Сладимым тенором эпохи беспросветной и розовел у самой проходной
Гвоздильного завода: Валя, здравствуй, я премии твоей сажусь на облучок!

Как будто бы хотел я стать бестрепетною девой-де́вицею-гёрл,
Сестрицей отрывных календарей, Эолом форточек раскрытых,
Гигантских карт любовником, смотрителем таблиц
Артиллерийских, там по шею в тине гаубицы вязнут.

Приснилось мне – я с Вальтер-Беньямином уезжаю, за детворой бегу,
За поездом дымлюсь сыпучей мелюзгою за синьку горизонта,
Там ноет месяц-кровосос и с рельсами вприпрыжку
Проходит жизни кавардак, из готовальни черноту черпая.

СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ КНИГИ ДЛЯ АЛЕКСА

1

По Интернету вирусы любовные спешат во все концы, себя опережая,
Когда б я не читал твой блог июльский, где ты совсем не ты, и нет
Тебя куда поболе, чем ты есть, но это ведь для нас неважно.
И фотографии, конечно, не твои и имя краткое, но описанье тела

Как у Кавафиса, и в след десятилетней давности как будто я вступил –
Там запах, запах, запах и одиночество и ожидание и страсть
До пояса застёгнутого мира, я там встречать тебя не должен,
В столовке приграничной таможенник с майором делят конфискат.

И SMS им издали приходит, как сладкий зов охотничьего рога
Из музыки немецкой неродной, – ты обозначил это в предпочтеньях,
См. девятый пункт своей анкеты слишком честной на гей-ру.
Мол, тридцать два, высок, сейчас штудируешь ты Карло Гинзбурга,

Как ангелические черви в русском переводе изрыли сыр и скоро
Пусто́ты, ду́пла, каверны, отверстия, окопы задышат снулой полыньёй,
Где шумом белым я тебе буравлю бесшумные слова о том о том о том,
Что полюбил тебя бесплотно, как хотел ты. Так? Отвечай. Ты слышишь?

2

Я полюбил тебя, – Тристан слезил над озером, но ты не знаешь
Про вещества животные и жилы дорогие той музыки сквозной.
Приносят сети новостей охапки, что заурчат тебе на эсперанто
Все-все животные ручные дремучей стороны...

В сусальных туфельках блескучих куда-то поспешает дева
В каком-то ритме сладостно-непостижимом, как будто бы она
Того же чает и влюблена в тебя, как я, и с каждым шагом легче
На пыль ступает, и вездесущие её вот-вот подхватят сети.

Во сне, во сне, во сне мне адрес свой волшебный диктовал ты –
Туманный край, в/ч десятизначный индекс, и нельзя
Запомнить мне его и записать, как голос твой цифирь перебирает...
И ту скороговорку никто другой за просто так не повторит мне...

3

Ты целых две недели дурацкую страницу не посещал свою, и фото
Едва заметно жухнуть вроде начало по краю – ведь, кажется,
Повеселей прищур лучился твой и не была рука напряжена,
А тут к невидимому будто бы прикладу потянулся.

Пораньше, Алекс, чем доказательство сошлось той бурной теоремы,
Я позабыть её успел, – уже поплёлся поезд, ты лобызал меня,
Твоим губам непостижимым вторить на бегу не поспевал я.
И вдругорядь палёным алкоголем вагоны чокнулись и покатились.

"Лепиры асфоделям тристии несут", – но ты не понимаешь,
В стекло вперясь, без словаря меня, и аонидам сахар не положен.
Им одиночество рябит, как семафор у утреннего голого разъезда
Под звёздами, что одногодками слегли на полки – все одичавшие, полубольные.

...С подруженькой в постели ты уснул лицом к стене, но завитушки
Меандра слабого сквозь сон на вытертых обоях в сотый раз считаешь –
Нечётные всегда всплывают числа – три, пять и семь, конечно, семь,
Ведь столько литер в полном имени моём, но ты его ещё не помнишь.

4

Давеча в метро, Алекс милый, смертобой был, махач, кровянка.
На "Фонтанку-ру" зайди – в Пергамский алтарь сплотились
Полтора десятка бандюганов в трениках мерзотных,
Невзирая на прикид, все голыми казались.

Как и ты, впрочем, в невозможном отдаленье пребывая,
Кажется, пятерни летучей с моего плеча не убираешь –
Её, как молодой военный первые золотые эполеты, чую,
Что же будет Алекс, когда ты по-настоящему коснёшься...

...Вечер на пробор расчешет в городском саду тени,
Чтоб косный шелест скатился волной короткой
Письмом к тебе, и истребитель на синюшной зыби выводит
"Мене, текел...", и на весах я взвешен и оказался невесомым.

5

Залив зелёным зацветёт, и топкий тлен твой дух доносит, –
Ведь полюбились мы, мой Алекс, на расстоянии в войну, и я хотел
В траншее облачной, что ты, как ястребок, прорыл, – на ощупь
Найти тебя живого, неказнённого, ничейного за видимостью лет.

Шиповник лезет на шоссе и в полдень розовеет бесновато,
Совсем как ты, куда-то там уходят бодро и свистят
Кузнечики на бритовках своих, что пену подсинит им
Небесный эпидермис – ведь выбриваешь ты его нежнее и нежней.

О, скоро ты приедешь, Алекс, и всё равно, каким ты
Поднимешься среди земной травы – невидим и неосязаем, лишь бы
Взошёл словами: ведь так не любят люди –
Неосязаемых, бесплотных сквозь сеть переходящих гроз,
                                                          сквозь невод со слепыми ячеями.

6

Выходи, выходи, выходи, Алекс!
                            Так Дио́нис велел! Косяком дичь пошла.
Я рифмовать устал, но сквозь сети такой свет нацедил,
Что пьянит твоего имени блёсткий охотничий чистоган.
Выпь в чащобе всхлипнула, когда сдержаться не смогла.

Пора, пора дробовики ладить, пули лить, порохом легавых манить!
Все двери отпирай, лучший любовник мой, сейчас, сейчас пойдём.
Электричка в 5:30, успеем, не дрейфь, как в 50-е шпана
Стиляг бодрила. Есть, есть у нас времени косячок.

Покойный папа "Шипр" открывал и на вековой сосны
Срез походил, и с тех пор мужских запахов оборот
Голову мне годовыми кольцами кружит. И я на пять болтов
Джинсы свои затянул, попробуй, открути – 501-й Левайс.

7

Звал бы тебя: до сельмага, потом за околицу до скорой тьмы
За силосными башнями в покосы, где ЛЭП, как моё сердце, гудит.
Ты б моё плечо своей лапой, как патронташем, тяжелил,
Всё б на нас поглядывали твоя лайка да мой Трезор.

Солоно целуешь, потому что на высол Луны глаза скосил.
Сам лягу. Не вали. А то подерёт тебе джинсы дорогие Трезор.
Хорош будешь – посоловелый, румяный, – на Луну, мол, взирал,
За лайкой по полям скакал – ну, давай, давай, что там ещё.

Как за грех ответить, когда не спросит никто? То-то и оно.
Да молоки с ворота сотри – за рыбой в синь вод зыбких нырял.
"Жить не по лжи" двуногим велят всякие бородачи
Но что делать с тем, что влечёт, воло́чит и волочёт...

8
Алекс появляется

Упряжь, говоришь, скрипит плотоядно,
Когда я засёк попятный
Ход в нечленораздельных речах.
Что? Я, по-твоему, не зачах?
И шустрые ролики менее на размер
Мне шнуруешь, лучший мой изувер.

* * *

Альма-Тадема сладостно тебя рисует, но я ему не верю –
Ни плавням золотым, ни розовым молокам, ни пуговицам, в тканях потонувшим...
Альма-Тадема я не верю за выбор декадентский неправдоподобный,
Я б качества совсем другие выбрал: сейчас, сейчас я искренне их перечислю.

Вот с этого начну наиважнейшего; с того, которому ни краски не подходят, ни слова.
Как будто в поле русский тенор распевает, и на дорогу пылью звук ложится,
Солярой тянет – трактор тут вчера пыхтел всей сладостью неизгладимой,
Что ангелам не нужен ты ненужным.

Три тысячи неуловимых качеств – не соблазнительных, не светозарных,
Как будто бы вот-вот вдохнёт железная дорога маршрут любовный,
Покуда стрелочники все уснули, как будто дышит смертью сортировка
И ты один не знаешь, как это всё бывает...

* * *

Плетёшь мережу мне – и я попал, попал, попал, попал, попался, –
Орфеем обратился я кудрявым сероглазым и камеру из рук не выпускаю,
"О, Эридисе, Эридисе" не пою – не то что посмотреть, нельзя разговориться
С кузнечиком, что скачет через Цейс за тусклой цокотухой.

В ночных полях нимфеи в очередь спешат на торфоразработки.
Сыреет в персях силикон. О, разве это вещество мои ладони помнит?
В теснинах розовых давно порода ссохлась в терриконы,
И пятиться пора, чтоб невзначай на свет не обернуться...

* * *

На кафли серые потупившись и Символ веры повторяя,
За полминуты до прихода твоего уже кроссовки красные я видел,
Шнурком развязанным по миокарду моему как будто молния прошла
В соборе Сен-Сюльпис – один-один-один, – и нет богохуленья.

За дигитальный посвист, Лёша, твой и запах заповедный ненадёжный
Я всё отдам, чтоб не мерещилось, что нет тебя, но это неподвластно
Осенней логике больной. Про это нижет в синем небе самолётик
Мне вирши натощак шнурком твоим нетерпеливым.

Вот – из машины ты босиком ступаешь на поребрик на Бассейной,
Вот – полюбились мы навек, друг друга толком не задевши,
Вот – ты не прав совсем, и нейролептики гуртом меня сдвигают
В осинник призрачный, где птицы спят с животными вповалку...

* * *

Сапфа на любовную немочь жалится талому инею Гесперид:
Зеленее зеленцы, о! мутит всю, слабее слабого, мру вся, мол...
Лёгким кроссом и по мне скудный жар пролетит вот-вот
Через торфяной переезд, где ты своего взора серый голыш обронил.

Было это, помнишь, по молодости моих лет, при дурных деньгах,
Степь да степь кругом курчавила вихры, мой мороз-мороз.
Скрипнув буксами, дрогнул, снялся, пошёл на роковой перегон
Порожняк. Ничего не было впереди...

* * *

Вот погляди: дикие граффити, экскременты, кровянка
У арки, куда вбегали лучшие поэты, полёгшие в нетесный перегной.
Две недели, говоришь, ногти растут у этих гостей безобидных,
И линии жизни разглаживаются на длани моровой.

Так выпьем две банки "Балтики-3" за их маникюр посмертный,
Унимающий спазмы заката над какой-то там златошвейной иглой,
За всех дохляков и дохлиц, гостей М. А. Кузмина разлюбезных,
И за наши с тобой отшумевшие подлотрамвайные дни.

Слышишь, ночь, на тахте угнездившись, себя втихаря утоляет:
"Ты неволя, ты нега любимая, дылда и мава моя", – мастурбируя сладко...
Навернулась слезой Эридисе на прошлое наше, когда выходили
Мы оттуда, потупясь порознь, друг мой лучший и брат...

* * *

В парикмахерской на Воскова меня рыдания невидимые душат,
Из репродуктора трофейная ботва мне сердце увивает,
Но как-то мимо всё певичка ноты нижет –
                                            как будто я не я, а Вальтер или Томас
Фосфоресцирую в обёртке парфюмерной за час перед свиданьем неземным.

За SMS твои сквозь шум фольги военной и облаков глухие шаровары,
Откуда рвотным духом сумерки стекут в следах фурункулёза...
Ты, из окопа выбравшись, солдатиком на облачность посмотришь,
Покатится граната разрывная, и я не уцелею, как и ты...

Над выпасом займёшься заревом, толпокруженьем кровососов, –
От этой пищи неземной и я не откажусь, но разве сляжешь
На турмалиновую жилу, мой огонь? О, суматошно, слабоумно, беспорочно
Чесоткой блиндажей, бомбоубежищ глаукомой, восстаньем мириадов...

* * *

Аккуратнейшее причёсан, в новых джинсах непростых и штиблетах оловянных,
Чуть держусь я за перила этого больного часа, – посмотри, завечерело,
Лучший друг мой кучерявый, – нам с тобой не распрямить
Телеграфные склоненья смертной вотчины людской.

Там в прорехи часовые заливает клей дремотный скрупулёзная селена,
Смутной лодкой подбородка юркнув в пазуху ночную
Туч, не чиркнув эти звенья, – засмотрелся, засмотрелся...
Чуешь низменностью тела дикий шум календаря...

В ОДНОЙ КОМНАТЕ

Девочка в лунную отмель окунает, заохав, свои островки небольшие...
"Ну, ехидна! Ну, яйцекладущая гадина! Вот тебе сказ материнский!"
"Театрик пусть тихий досмотрит в тепле", – дым-отрыжкой
Запаляет трехглавый папаша-отец нелюдскую подушку.

Девочка в лунном приливе неистово спит – в общежитской шкатулке
Бредит ростком непристойным, что сам по себе вырастает
В мороси маминой полки волшебной, в молозиве телика тесном,
В канифоли подъезда, чтоб вонючий Горыныч проспался Орфеем.

Девочка в лунном пятне изнеможет, как будто бы слушает, слышит
Радионоты в себе, в том узеньком месте, где смехом
Прыснет бесовский мобильник, жующий по-русски
Времени жгут. Что, ответь, навернувшись, расширилось, стало летучим...

* * *

У пожарного гидранта в полоумном павильоне зашнуровано отребье
Сладкой музыкой могил, нутряным сырым фальцетом
В сумрачном собачьем шарфе мается Амударья,
В талом омуте шавермы жду тебя, мой друг, до слёз...

Заголяет, заголяет гуттаперчевый верзила жёлтых бицепсов вольфрам,
В злополучную окрошку льёт он прошлое своё,
Чтобы большеротый месяц, сутолокой соблазнённый,
К нам приходит на распыл, не попятиться ему в этом небе вурдалачьем.

Гнутся запахи людские сумасшедшею дугой: пот, моча, дерьмо и лимфа,
О себе подумать страшно – из чего я состою...
На мобильном телефоне остывает эсэмэска,
Ты мне пишешь про любовь...

* * *

В киоске мерзостном я сытный блин купил себе опасный,
Пока в волшебном мареве тощает день, пока сто тысяч братьев
В сто тысяч приоткрытых магазинов крадучись крадутся, –
И смертолюбы все – бомжи, учащиеся и автовладельцы.

Я жду, пока ты всепогодных дев накроешь фокусом
И престидижитатором по жиле от запястья до предплечья
Пройдёшь кромешным шариком и брызнешь шарфом бесконечным
Из рукава в рукав – сильней прильни, сильней – на бухту набегает бухта.

Меня поцеловал ты ненароком, и понял я, что с веществами
Огню не совладать, – курлычет в пазухе подвздошной мой румяный
Какой-то фитилёк, – на сколько жара хватит? – я спрашивал тебя,
Ведь нет бессмертия десятый день как будто...