В ТЕНИ
Два варианта
* * *
Вот уж не гадал, что учителем стану, что планктон
Нежных формул курчавых буду цедить, пропускать
Под мертвеющим нёбом, поползли под уклон
Пионерские треугольники, не удержать.
Два года назад и не приснилось бы... В тучный ил
Педагогики погружаюсь, вот даже, извините, ученика
Репетировать взялся, переехавшего с Курил:
Не голова у него, а сопка Ключевская, дремлющая пока.
О, утробная глупость, провинциалочка, – за пять рублей
Чайник его булькающий на два градуса подогреть.
Кто из нас больше обижен? Догадываюсь. Борей
Хмурые воды приносит к Курилам заснуть, умереть.
Вот и денег в конвертах ничуть не боюсь, разговор
В тиховейной учительской страстно могу поддержать:
Кто в тростник параллельных певучих влюблен? В нежный бор,
В степь тетрадную, в топкую гать?
Я заставить сумел, пересилить... А как же они,
Шелестящие пасынки чинных наук?
Помню, в детстве тянулись свинцовые тяжкие дни...
Незалеченный ужас, трудолюбивый испуг.
* * *
Разговоры все к одному сползают – видно, тема такая покатая...
Неужели к бурным тополям так за всю жизнь и не привыкну?
Ах, что за ночь – едва горчит словно звезда зеленоватая,
А я даже с самой утлой из них не вспыхну.
Как они свои мелкоячеистые сети легко набрасывают
На безутешные тополя. Или смерть разлита так внятно?
Полуотравлен, полуотравлен дикими восьмыми классами,
В какой-то рукав запрятан.
Что же для них не приберег ни одного довода веского?
Так, наверно, с эпохой говорят, на что-то похожей...
Или во сне ее видел? Кружится голова от такого резкого
Перепада высот, и комнатный век все топчется в прихожей.
Так ли пчелиную мастику втирают в планочки узкие
Чуть синеватого ночного паркета? О, педагогики частая гребенка,
Расчесывающая чуть заметные прокуренные молочные усики
Недорослей, переговаривающихся, словно звезды, негромко.
И они переживут наконец все прививки детские,
Пару дней потемпературят. Вот и ночь наклонилась привычно
Над тополями. О, эти ветви изломанные, резкие
И мириады звезд, зажигающихся педантично...
* * *
В апреле, уж и не припомню как, но совершенно случайно,
Узнал, что без пятновыводителя "Минутка" и часа прожить не может
Наташа П. из моего класса. "Никакими, мол, ключами
Ацетон от нее не запереть, – мать сказала, – до ручки дошла с ней, до тика, до дрожи".
Да, да, да. И как я не заметил: и этот взор с апатией,
Затененная вся, с желтоватым птичьим румянцем.
На уроках совкой сидит – то ли в сон потянуло опять ее,
Рощицей вереска стала, жимолостью, померанцем.
Лениво прошелестит, фистулой выдохнет: "Да идите вы..."
Дальше весь этот кошмар и пересказать невозможно.
Натрий в мертвенный цвет пламя окрасил, в радостный – литий.
"Жить не хочу я", – сказала опрометчиво, неосторожно.
Еле-еле из восьмого класса выпихнули. Маленький, черепаший
Был ухажер у нее, наглый такой еще. И забыли...
Не пересилит ее, не проймет – так без борьбы перепашет,
В тине по пояс она, в усыпляющем сумрачном иле.
* * *
Задачник пухлый, сам себя дичащийся...
У пункта N, где два велотуриста встретились,
Безмолвно разошлись, разъехались – нет! – полчаса таращились
На бабочку с чудесными отметинами,
Ведь словно книжечка она свои страницы взращивает,
Ее за чтением застигли, заприметили.
О бабочка, в тумане твое будущее!
Читай условие о путниках с дорожными сомненьями подспудными.
Люблю учебную, дурную, негодующую,
Зажатую со всех сторон заизвесткованными трубами,
Не кровь, не кровь, а так в бассейн едва текущую, тоскующую
Такую воду непробудную!
Я книги разбирал в шкафу и "Алгебру" растерзанную
Случайно выудил – о дева дикая, ты бред, ты наваждение,
Задач твоих полки, траншеи перекопанные
Примеров роковых... О, спи без пробужденья!
Как в жилах бьется кровь утробными, подопытными
Рывками точными – жужжание, гуденье.
УРАНИЯ
Сползает ихтиоловая повязка темноты. О, натужное старание
Январского утра со следами высокого полнолунья,
Если есть у меня муза, так это тяжелолобая Урания,
Школьница-переросток, завзятая троечница, лгунья.
Что с того, что глобус под мышкой, на уме глупости.
Если встречу ее, так в лицо, пожалуй, не признаю.
Двоюродная сестра планиметрии – сплошные углы и выпуклости,
Какая-то крушина, привалившаяся к сараю.
Лишь у овец в очах разлита такая скорбь непонимания,
Как у тебя, Урания, крутишь мелок в руке, ждешь подсказки.
Два-три аптекарских эпитета, две-три звездочки, мания
Прислушиваться ко всему, приглядываться, беречь голосовые связки.
Окна, окна, окна с занавесками на просвет желтыми.
Через час рассветет, а пока темно, как в каменоломне:
Шахтерские фонари трамваев дрожат зрачками расколотыми,
Так ни одной фамилии своих учеников и не запомнил.
Озябшая жизнь утренняя, теплая, внутриутробная,
Поджимает коленки к подбородку, сохраняет позу эмбриона.
Насупленная толчея, холодные монеты, числа целые, дробные,
Где ж время не течет, а гуляет по заснеженному газону?
Окна, окна, окна, Куст бегонии на белом подоконнике.
Темнота узкогрудая – мелкая пустельга ночная.
Всякая чепуха лезет в голову. По росту мраморные слоники
Между стеклами расставлены, хоботами утомленно качают.
* * *
Под Лобачевским в рамке еще так лет пять
Попрыгаю, надышусь вдоволь мелом, с прочным шестом
Педагогического опыта такие планки смогу взять
В подтягивании неуспевающих. Этаким дельфином стану, китом!
Может, мне поручат на методобъединении выступить: "Вот, –
Скажут, – ну если не вам, Николай Михайлович, так кому?"
О, как наледь стажа крепчает, каникул летний тавот
Белокачанные годы сжимает – один к одному.
Я сто десять контрольных трагичных проверил. С полей
Разлинованных, узких понуро бредут косари.
Тонкорунных ошибок стригаль, пильщик поросли жесткой, – скорей
Повзрослели бы, что ли... Обида внутри.
А как курят за школой, видели бы. Гладят, гладят руно
Папиросного дыма, треплют так нежно и грубо, чуть льнут.
День вчерашний заброшен, забыт, из кино
Темной тучей выходят, ливнем плывут.
Вот с рок-группами спелся – роковой подростковый магнит
Шалых песенок пошлых, вот в апреле стоят холода
С темным снегом, с проверками свыше. Как будто не спит
Щекотливый мотивчик смертельный. Как грустно... О да!
Есть в скабрезной ботанике, помню, на взрослеющий слух
Серебристых обмолвок луга, в каждой фразе двусмысленность, страх
Перед собственным телом, губами, кто выжил без двух
Пламенеющих чувств из пяти? От любви двух шагах.
* * *
Хоть и окончил физический факультет, но в ужасе
Перед проводами, цветущими электрическим током...
Значит, теснее, ближе, ласковей, значит, туже еще
С жизнью связан, обжигающей ненароком.
Я недаром, недаром ходил на лекции, где накручивали
Опыты с дивным лейденским румянцем...
Ах, сердце, отпусти, ну зачем так, не мучай его
Розой слипшейся, гелиевым померанцем.
Оттого-то, наверное, как лоскут наэлектризованный,
Ко всякой ерунде душа льнет: так рада
Амперметру со стрелкой прыгающей, взволнованной,
Гроздьям кнопок, ручек – сестрам черного винограда.
Значит, не зря естественнонаучный, ухающий
Черноморский шум подслушал, откатывающийся, сердечный.
Какое-то нежное чувство добавилось к слуху еще.
Жив ли я, ответь? Безусловно, – шумит... Конечно.
* * *
Милый гобой губастый, слышу тебя чуть обиженного, неумолчного,
Отчего так флейта-свистунья волнует и птичий кларнет?
Моцарт пару таблеточек аспирина ближе к полночи
Запивает водой тепловатой. О да! О нет!
В Вене снег просыпан порошком аптечным кисловато-розовым.
Чудный, чалый, индевеющий смычок.
О любовь моя, сопрано, как заносит высоко повозку, розвальни
Волокнистой арии. Страшно как! Молчок.
Канифолью пахнут санки мускулистые, липовые, теплокровные.
Как привет его тягучий тягостен, горяч.
Губы побелевшие, тень улыбки жалкой, брошенной в неровные
Сумерки. Лучше глаз не прячь.
Разве жизнь давалась в руки? Все ее затеи детские такие, узенькие.
И очкарики-товарищи, зубрилки. Бледнолобые стихи
Ручкой пухлой машут... Страшно, страшно даже с милой музыкой
Умереть. На уроках глупости кромешные, всякие "хи-хи".
А потом испуг мурашками шумит и вовсе жить не хочется...
И тлетворный садик струнный наш завял.
Пропадает звук дождливый, больше не томит, не нежит, не полощется
В мелкой раковине слуха. Пауза какая-то, прочерк. Нет, прогал.
* * *
Есть радости, есть радости в изобретательстве... О бледная комета
Ума угрюмого, мужай стальной конструкцией, дугой коварной
Весь мир перекрывай, в журнальчике согрета
Чудесной болтовней научно-популярной.
Живи, расти. Всю ночь паяльником жуков железных мучил,
Сухие лапки им крутил смущенно-бородатый
Надомник Максвелл. Что из разноцветной тучи
Певучих проводов он вытянет, магнитных бурь оратай?
Край радиокружков, глубинка нежная, моя периферия!
Кто был подписчиком кипучешелестящих
Журналов трепетных, подробности какие
В снах дымчатых встречал, незначащих, звучащих...
В цвету, в цвету, в пыли – нет! – в радиопомехах,
В припаях свежих вся, в раскатах хмурых дальних...
Когда б не смерть вдали... Статей журнальных веха
Нас в трепет привела б мелком словечек, тальком.
* * *
Близко так ее к глазам поднес, что замер в ужасе:
Дикий рот с пружинкой заводной,
Вся мохнатая, вцепившаяся, тужащаяся
Улететь пунктиром, ломаной, дугой.
Вся в испарине, заснеженная, в стуже вся,
На лету ты кажешься другой.
Здравствуй, здравствуй, волосатая, пугливая, глазастая союзница!
С выдвижным железным хоботком.
Жарко сердце бьется – вздрогнет вся, опустится,
Вмиг ослабнет как-то, станет лепестком
Отогнувшимся. Не кровь горчит, а сукровица
У капустницы. Я с нею не знаком.
Я знаком с одним поэтом, что при близком, самом пристальном
Взгляде в зеркало такую скорбь открыл,
Что себя припомнил мальчиком, пританцовывающим в мыслимом
Нежном прошлом. Покрывает ил
Точный взор его, уступчивый, завистливый,
Помню, он очки еще носил.
Двух стеклянных крыл прогиб двояковыпуклый
Помнит жесткий кожаный футляр.
Кто чешуекрылых ночью нежил, выкупал
В розовой фланели, смыл загар
Дня усталого? Лети, не надо выкупа!
Посмотрю сквозь твой ночной зеленый окуляр!
* * *
Отчего-то все дни, все дни, что тихо пенились исподволь, с радостью
Надвигались, шумливые, как-то сникли... Звезды не светят,
Словно бедный Грегор Замза какой-то гадостью
Стал ненароком, в мягкую спинку яблоком метят –
Наглой антоновкой, грубым штрефлингом. Стаю птичью,
Ватагу сластен, в стоматологическую поликлинику
Класс свой водил. Эскадрилья бормашин летучих ввинчивает
Пропеллеры в лазурь – в каждую крохотную выемку, слабинку.
Уж чего только не наслушался. Где ты, молочное успокоение?
Сыворотка молчания... И сам себе противен, перед врачами
Неудобно. Помню, какой ужас, страх, смертное волнение
Коммивояжера охватили, как себя ущипнуть он хотел, передернуть плечами.
Вот так вместо розово-желтой с пушком, обжигающейся
Кожи – незаметно хитин эпоксидный, холодный... И голос
Разве мой, с металлической нотой, качающийся,
Насекомый, немилый? И внутри как-то холодно, голо.
Порой чувствую, что не выдержу, но что-то переменилось, хрустнуло
Глубоко-глубоко. По профориентации сотню въедливых бланков
Кто же будет заполнять? Боже мой, никакими мускулами
Не сдержать звезд, зажигающихся спозаранку.
* * *
Хорошо как, хорошо как, Господи, как славно по талонам профсоюзным
Фудзияму оснеженную салатика птичьей вилкой ковырять!
Здравствуй, милая калмычка желтоокая, в глазунье стылой узнанная,
Фрикаделька, легонькой кибиточкой сгинувшая без поводыря.
Вот и вы, в кипящих Фермопилах совершенно обнаженные, сгрудившись, погибли,
Дюжие сардельки храбрые, родственников за собою цепью потянув.
Кто ответ обязан дать вам строгий? Я копеечкой не плавился в военном тигле.
В домике легчайшем не дрожал я, как инакомыслящий Нуф-Нуф.
Отчего же мелочью паскудной под смешки и анекдоты нас всех выкинули?
Тесно-тесно, двушка нежная, к трюльнику потертой цифиркой прижмись.
О, в объятье этом строгом, в поцелуе этом целокупно пристальном,
В теплой очереди беззастенчиво тихо так проходит жизнь.
Я еще подумал с ужасом: разве хватит сил смешливых и улыбчивых?
Наковаленка души умолкшая, где твои "дин-дон"?
Впереди сержант-стройбатовец заматерелый с новенькими лычками
Тянется к изюминке плавучей, что-то шепчет ей такое на наречии родном.
Если честно присмотреться, так ничего ведь – ни высокого, ни низкого –
Вовсе в жизни нет. Лишь мотивчик неотвязный птичий так прирос
К легкой скрипочке сознанья, тренькает себе он над тарелками и мисками.
О, без смеха выдержать как это все? Без смеха выдержать, без слез...
СТИХИ, СОЧИНЕННЫЕ ПО ПОВОДУ ПОСЕЩЕНИЯ МОЕГО УРОКА ИНСПЕКТОРОМ ГУНО
"Счастье какое, Николай Михайлович, удача какая, везение,
Под счастливой звездой вы, Николай Михайлович, родились.
К вам прогрессия благосклонна убывающая, улыбающаяся в упоении,
Над вами дроби колосками нежными сплелись, склонились", –
Так мне завуч Майя Борисовна говорила, от ужаса
Оправляясь после ухода инспектора. В этом роде
Что-то такое твердила, поощряла – ведь в луже вся
Школа могла оказаться. О, апрель на исходе.
Вот уж никогда б не подумал, что всю вату, пыль мельчайшую,
Клейковину педсоветов в хмурые стихи вложу, не надеясь
На весенние воды стыдливые, – Ладогу не раскачаешь всю
Ледоколами редкими. Дни растут, собой не владея.
Какое небо бледное, анемичное, подростковое, ну ни кровиночки...
Еще Анюта как хмурый день, руки не поднимала
За третьей партой у окна. Деточка моя, сыночек, травиночка
Что-то покашливает, хнычет, во сне сбрасывает одеяло.
Ночью редкие трамваи, сполохи, голоса чьи-то, безветрие...
Разве на каждую звездочку хватит цифры из таблицы
Слабовольного Брадиса? По́росли алгебры, планиметрии
Холодов не переживут, с юга не вернулись чибисы, сойки, синицы.
ТОЛКОВАНИЕ СНОВИДЕНИЙ
Мне приснилось, что на ногу завучу Майе Борисовне
Стенд свалился и как она фальцетом с присвистом кричала,
Стенала, шелестела сухой метелкой рисовой,
Гудела, словно буксир у причала.
Всеми тремя винтами сразу бурлила, чадила, немеющими
Тросами звала, сигналила свежевыстиранными флажками!
Снами своими напуган я – служебными, тиховеющими,
Постыдно-приветными подругами ночными, заспанными дружками.
Почему-то у нас в школе больше трех лет никто не держится –
Ни директор, ни завуч. Ах, не к добру эта речная оснастка.
О, как на полочке узкой всё дремлет, обмякнув, всё нежится
Влажная тряпка в мелу – снов моих сыворотка, дней закваска.
Вот ведь попал в историю затяжную речную с бакенами,
С темными пристанями, с тяжкими канатами, плеском
Поурочной воды, с педсоветами заплаканными,
С вереском расписанья, горячей крови пролеском.
И спать так хочется... Какая тьма, смотри, стоит за окнами,
Какая жуть служебная, родная, трудовая.
И дни мои в смущении, неловкие, стоят как вкопанные,
Дрожат по пустякам, но смерть, но смерть превозмогают...
* * *
Восемь мух, постами изнуренных, три цикады-вегетарианки, два кузнечика
Славят Кришну: "Харе-Харе", – мол, в отрубе полном и в отключке.
Дар Валдая колокольчик дин-дин-дин от делать нечего,
Нет ни тени на лице их, ни малюсенького облачка, ни тучки.
Игорь Рыбченко, обритый наголо, кружись, крутись под эту музычку,
Стал ты Бомкинчондро Готтоподдахаем, гарний чернобривый казаченько.
Под кустом почти что каждым дискотека вам готова и закусочная,
Хочешь, спать ложись иль песни пой и в колокольчик тренькай.
Нет, не то чтоб я не одобрял бы... Как-то раз разговорился даже с ним.
Сквозь меня глядел очами ясными, легко ему, видать, индусу.
Так цветет мясистым торсом, тужится тюльпаном пропотевшим, кряжистым
Перезревший атлетист, бицепсов катает круглую капусту.
На душе так хорошо и пусто. С колокольчиками легкими забыться, с пустомелями.
Но другими, Боже мой, я связан узами, стянут милыми узлами.
С чуткой штангой разошедшийся, рассорившийся с добрыми гантелями,
С гирей в пух и перья разругавшийся, но иначе, видимо, нельзя мне.
На тусовку все мои пять чувств сегодня к ночи собираются:
Знаем-знаем, осязаем, чуем жар, но – тише-тише,
Самое ничтожное потеряно, но где же ты, мое невинное, нестрашное?
Вот, пожалуй, где понадобится Кришна.
* * *
Шуберта товарищи ужасные: воробьи, синицы, пеночки и трясогузки,
С панталыку сбившие его дружки: хорьки стеснительные, маленькие ласки,
Перышки рискующие выдернуть ему, вывернуть шерстинки. О, без этой музыки
Ни хвоста не распушить им, не сверкнуть глазком из-под пернатой каски.
Эту околесицу легко мне сочинять, когда осела ночь как мельничиха
На мучнистые снега, не слыша пения, не понимая по-немецки.
Утешает только то, что дальний твой зрачок, дрожащий переменчиво,
Расширяется звучащей прорубью, тьмой молчащий угрожает мне недетски.
Кто шуршащей молью, льдинкой золотой плывет над головами?
Разве что лобастый ангелок невидимый, быстро-быстро растворимый,
Так, что даже волос твой пружинкой смолк под жерновами
Жизни этой, жути, жалости родной необоримой.
Но ликуя, ахая, всех собирая под знамена, раздавая коготки и оперенье,
Нотные тетрадки, дудочки, еще кое-какие средства для защиты,
Ходит Франц, гуляет вольно, на паренье наше смотрит и роенье,
На арабские каракули червей и говорит: воскресни всё, сияй, звучи, все квиты.
Ранит больно, уязвляет звук хрящей растущих, одуряет запах;
Говорит росток, к ростку прижавшись: о, как больно
Даже там, в тиши кромешной, где мы пребывали в лапах
Этой темы обоюдоострой, заставляющей работать сердце, губы, мышцы, мукомольни.
ЧП
Вот так и вмазала Ирина Георгиевна Елене Глебовне
Прямо в лоб, вот так и не побоялась мнения коллектива
И тем паче администрации. Звезды посыпались, и небо где,
Третий день бедная не видит, посинела как слива.
Вот так и не побоялась – прямо в тренерской
В лоб замочила, так как не поделили нагрузку
(Серьезный, знаете ли, мотив). Жужжат все день-деньской,
На два лагеря разошлись, мосток сожгли узкий.
Ух как они, представляю, пыхтели, сплетались, словно кустарники,
Ветками трещали, багровели будто рябины,
А потом бледнели, таблеточки-шарики, драже карликовое
Нитроглицерина глотали, Персефона и Прозерпина.
Они сестры аэробики... С ними по пустякам связываться
Никому не советую. Улеглась и затихла
История сама собой через месяц, или придумал все, кажется?
Какая-то звездочка вспыхнула в небе, поникла...
Или же почудилось? За этими низкими заснеженными
Облаками ночными и не разобрать. Вот следа не осталось
У Елены Глебовны от травмы. С каникулами нежными
Заживет все, с морозными, вся боль, вся усталость.
ДО ПОРЫ ДО ВРЕМЕНИ
Ах, не запомнил, не заполнил, запамятовал, зазевался, забыл я
Страницы сведений по профориентации, цепенея
От двадцати экземпляров. Копирки ночные ломкие крылья.
От слоя к слою кровь пробивается слабее.
Чтоб и моя цифирка, мелкая, ломкая, прикорнувшая галочка,
На общем проценте сказалась, ничтожная...
Стал жить, как сверток какой-то: положен себе на полочку
До поры до времени. О, тепло еле зеленое, подкожное.
Иногда и сердца в груди не слышно – заснувшая рыбка,
Жучок-бокоплав, розовая улитка виноградная.
И знака не подает. Во сне, хмелея, улыбается зыбко.
Так и надо, может быть? Парты выкрашены краской безотрадной.
Забытье разве соседствует с укоризной? Вот и ночь наваливается
Оравой сварщиков дальних: стройки там ударные, запарка...
Звезда к звезде окалиной прильнет, прилипнет, сжалится.
Как хорошо им, видимо, не жарко.
О, какая дистанция в пятилетку от сетования до жалобы,
Дождь жестяной скребется виновато.
"Я жизни не боюсь" – когда б сказал так, вмиг пропала бы,
Застыла б на лету сестра моя, исчезла без возврата.
* * *
Во вторник не пошел, и в следующий профилонил, и еще раз, и еще
В институт усовершенствования учителей...
Так и останусь папоротником примитивным, рядовым хвощом,
Трутнем румяным с рождественскими веточками бровей.
А может, у меня и коленки назад повернуты и на зеленой груди
Треугольное зеркальце бьется? "Пинь-пинь", –
Не смутясь тарарахну в самой середине урока, посреди
Теоремы. Медиана, прижмись к биссектрисе, в объятия хлынь!
Видел-видел, как пчелки пунктиром из прямого угла
Будто из улья летели одна за другой.
И душа не волнуется, дремлет, дуреха, когда бы могла
Знать заранее все, – нет! ириской мельчает в тиши за щекой.
Кто-то вывинтил гаечку, и теперь погибаешь без видимых сил,
Анемичный мой циркуль, лежишь. Ненаглядных пособий ручьи
Утекли от меня безвозвратно, в кабинете гнездо свое свил
Беспорядок. Бумажки, ответьте, вы чибисы чьи?
О, когда б как Саша Ланцов безумно свой магнитофон
Полюбить бы я смог, замирая... На полочке млеет в мелу
Беспробудная тряпка – подруга. Ах, ее телефон
Не попросит никто, отправляясь в сумятицу, мглу...
КРИМИНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ, ПРОИЗОШЕДШАЯ В НАШЕМ КОЛЛЕКТИВЕ
Такой порошочек незаметный, пыль-пыльца, и вот на тебе,
Гражданка Никерина руки никак не отмоет, все бесполезно,
И чем их только не терла тщательно –
Всё пятна проступают красноватой ржавчиной, неумолимой, железной.
Значит, это она в кошелек к организатору Юлии Павловне
За общественными деньгами повадилась, тибрила себе, тянула
По румяной десяточке... двумя пальчиками вылавливала,
При этом свистела разбойничьи – вот как щеки ее раздуло.
О, накрыли ее, накрыли! К стенке приперли, как жужелицу, –
Ну, жужжи теперь, жвальцами потрещи, гражданка.
Вот такие дела у нас в школе неделю кружатся.
Все разговоры вокруг одного, у Юлии Павловны на языке ранка.
Может, я и не я вовсе, а блиндаж, окоп, стационарное укрытие
В глине народного образования выкопан с запасом
Сухомятки. Порошком меня воровским посыпят. О, быстрое всплытие
Кверху дном со смертельно сжатым каркасом.
Значит, я подводная лодка, значит, я дурю всех перископом-очечками
В идиотской оправе. О, как ловко прикинулся, сжился.
Не поймают меня, не найдут за уроками, за звоночками
Слабонервными – к дну припал, тиной покрылся.
ЭЛЕГИЯ, СОЧИНЕННАЯ НА ОТЧЕТНО-ПЕРЕВЫБОРНОМ СОБРАНИИ
Где залезешь, там и слезешь с многочисленными своими кульками
Общественных поручений – просекла профорг Милица Петровна
Эту просеку во мне с зайцами, куницами, хорьками,
Молодняком пенечков, травкой, зеленеющей ровно.
Ей, подруге агропромышленных комплексов, корреспондентке
Уральских руд, географичке нашей в муссонах, пассатах,
И невдомек, в какие замечательные пятилетки
Был заквашен во мне общественник на бровастых дрожжах ноздреватых.
В повествовательном тоне валторной ухаешь и ноешь еще...
И никому не показать, как мне тяжко...
Задачник Рыбкина, ты по зубам мне был, мое сокровище,
Ватага параллельных, бредящих в тельняшке.
Поволжье жалоб, Обская губа обид... Кто с потушенными
Огнями бортовыми к бакенам крадется робко?
Вы пароход ночной, Милица Петровна, с рыженькими сушками
Покрышек по бортам, кудряшек, у вас терпенья сопка.
Собраний профсоюзных плеск, расти, расти до ватерлинии,
Гуди в опухшей комнате дремотной, общей.
Я до Саратова добрался невзначай, в глубокой сини я:
Как будто сплю, мне ветер волосы полощет...
Зимние каникулы
* * *
Вечно кипит вода в бачке для срочных хозяйственных нужд
Устоявшегося хозяйства. За потным стеклом слабыми молочными
Маленькими шажками движутся сумерки, словно пьяный муж
Тети Маруси с друзьями своими парнокопытными, хордовыми, беспозвоночными.
Вот сейчас начнется перепалка, бегство с препятствиями, сумбур
Вокруг сковородок, деньги придут занимать. Румянец томительный
У полнокровных нарядных толстух, и отлажен мужской перекур,
Как токарный станок, только фразы мелькают спиралями, стружками, нитями.
Словно силосные башни среди радостно-бестолковых овец,
Бутылки красного вина рядом с какими-то там салатами, винегретами.
О, как радостно начинать – за горами финал, апофеоз, конец,
Мордобитие, ругань, а пока хохот, чоканье, угощают всех сигаретами.
Все это после узнал, а сейчас меня бабушка от них уведет, уведет.
Как взволнован суетой и ласковыми понятными вопросами!
Царские газовые конфорки, свист огня, снег синеватый идет.
Завтра в школу не надо за сугробами, за дверьми, за торосами.
Это легкая накипь дежурного сна, тяжесть всех одеял, снегопад.
Эта ночь так по-детски сопит, работает напильниками, пилками.
О, тяжелый густой алебастр, о, беспамятство, в сорок ватт
Тлеет лампочка. За стеной опрокинули стул, катают пустыми бутылками.
РАСПЛАВЛЯЯ СВИНЕЦ НА КУХНЕ
Незаметно размягчается, подернутый пепельно-серой пленкой,
Словно кошачий корм в мисочку мелко накрошенный,
Неподатливый детский металл, колокольчик глухой, незвонкий,
Истеричный, припадочный, плавкий, перекошенный.
Плавится, плавится свинец под кухонный запашок несладкий,
Тянет застарелым бельем, в щелок давно опущенным.
Робкие вечерние забавы, первые пробы, шаги украдкой,
Игры с огнем. О, ничего не случилось еще, ничего не упущено.
Долгий спеленутый день в зимней свалявшейся пряже,
Табель с оценками, так безнадежно испорченный
Тройкой по пению. Душной завесой прижмется и ляжет
Полночь с простудой в обнимку, в горчичниках вся, с примочками.
Словно и не рождался еще. На каких-то пленочках, мембранах
Чуть дрожу, где-то под самым куполом подвешенный
В пыльном медвежьем цирке. Как свинец застывает быстро, странно:
Растекается ветвистым валежником, ломкой орешиной.
Будто бы я колышим еще слабыми домашними сквозняками,
И память – ткань с начесом душная, фланелевая,
Жизнь, как сон под веками, распухает, горчит пустяками,
Перебежками, погонями, снимает мундир, другой примеривает.
* * *
К Анненскому, лиру чуть качнувшему,
Перистым огнем
Смерть прижалась (может быть, и к лучшему),
Милым снегирем.
Крепнущий, с полками, с знаменосцами,
Под вечер охрип
Не конвой нечаянный с морозцами,
Так – скрип-скрип...
Небо белорусское, гончарное,
Охры тающая плеть.
Полумертвой поплетется в связке парная
Рифма ведь.
Тихой смерти неуклюже радуясь,
На, возьми,
Жизнь, желтком желтеющую, падая
Без возни.
Мне не больно будет, правда, с краешка
Примостясь,
Трогать без испуга – тлеешь, таешь как,
С жизнью связь?
Желтая, белковая, лукавая –
На двоих,
Не шепнет теперь шутя: "Пока твоя..."
Шепот стих.
БЕССОННИЦА НА КУХНЕ
Большеротая возня, шелест тысячи крыл, насурьмленная дышит изнанка
Зимней ночи, и низкая синева подбирается та еще.
Боже мой, сколько может тянуться тихая упорная перебранка,
Частная жизнь холодильника "Орск", ни на миг не затихающая.
Скоро, скоро вставать. Летает, бьется о кухонный кафель
Дельтапланерист, шуршит вспотевшими крыльями брезентовыми,
Словно моль, сон мой маленький. И не выключить до утра Фальстафа,
Восторг охлажденья, электрический шепоток разматывается лентами.
Невнятная болтовня котлет. Рядом бредят отравители-опята,
Задевает миска о банку: этот ли шум грозит помешательством?
Милая, родная жизнь, вот и ты чем-то душным и грозным подмята:
Долги, оговорки, нелепый бег с остановками, замешательством...
Нет, ничего не просмотрел, не свел к мелочам. Шум смятенья ночного
Подступает, несет, как Гольфстрим, нежно и вкрадчиво.
Эти сбитые простыни, неуклюжая подушка, забытое влажное слово.
О, с каким трудом все давалось, гудит под руками неподъемное, обманчивое.
Есть, есть еще ледяные поручни полубезумного раннего трамвая,
Серый утренний грунт, заиканье, невнятица, нежность, клетчатое
Пальто соседки, едущей с ночной смены. Вот – догорают
Бусины фонарей. Чем-то болен еще, но от этого лечат ли...
* * *
Ирина Родионовна у какого-то козла в 49-м автобусе на коленях
Пьяной ласточкой сидела и смеялась хрипло...
Ну чем тебе, пернатая, мечталось? О котлетах, о сардельках, о пельменях.
В сорок шесть ты втюрилась по уши, под завязку влипла.
Знаю-знаю, сердце твое швейною машинкой застучало, одуревшей шпулькой
Взор метался, за иголочкой скабрезной шов бежал.
Ты кипи-кипи, говядина родная, шевелись себе, побулькивай,
Чтоб рассольник обнимающе-слюнявый час от часу крепчал.
Тихо красила мордашку, войлочные, обесцвеченные, мнущиеся кудри
Мелкою драла гребенкой. Гиблых чувств зажаренный лучок.
Сумерки проходят тихо за окном в легкой второсортной пудре.
На колени к ним садилась, как ямщик на облучок.
Отчего так пошло, пакостно? Разве так, скажи, Юдифь угрюмая приходит
К Олоферну под дождливую, горячую, военную трубу?
Стойка флейт соседских понимающе посвистывала и покашливала, вроде:
Гильзою губной помады не попасть вам в нижнюю губу.
Вот кочан, его бери, лохматый, и кудрей капуста мелко нашинкованная.
Как легко нести – не весит, о! не весит ничего...
Мелкой линией зачеркнута, ты тушью залита, сеткой заштрихована,
Бесполезным брошена, бессмысленным, напрасным рычагом.
* * *
О, вавилонский развал, иерихонская разруха: пропадает все и нет никакого дела
До того, как Вирсавия нервно на виду у всех чешет косы и моет ноги,
Так как тот, кого рододендрон скрыл пеной юношески-белой,
Даже глядя на ее икры жалеет свои сверкающие молоки.
Вот уж с чем, а с жалостью подростково-розовой стоило б навек проститься:
Она струны царапает и щиплет, и долго еще придется эти укусы
Расчесывать ноющие, в сердце вросшие зычной цевницей,
Трогающие все, что надо забыть: прах поющий, рыдающий мусор.
А так как Артаксеркс, Эсфирь и Аманн режутся под эти звуки в подкидного,
И от плохо скрываемого азарта их тюрбаны вот-вот серой займутся,
Но даже обуглившись не расквитаться им за отца родного,
За братца единокровного, как и за овечку лобастую, стриженную куцо.
И никчемные двадцать капель валокордина, как и нервно рассыпанные таблетки,
Не умерят страсть, пыл, волнение, все же нахлынувшую жалость,
К бегунам этим сентиментальным, сорвавшимся со слезливых пипеток,
К тому, что в один поток рыданий в конце концов смешалось.
И поэтому я праздную всеобщий упадок, гибель академической гребли,
Приветствую труб гаснущие труды, горнов умирающие рулады,
Ведь даже стягов наших поникшие пылкие стебли
Не вызывают во мне ничего кроме смертной, почти библейской прохлады.
* * *
Всем-всем по морде в первый же вечер, чтоб тоже, лососями,
Как все, на нерестилище местное, в клуб
На танцы пьяные ходили – к достославной Анне, что Осипом
Мандельштамом упомянута, короток разбор был, груб.
Только помню вечер чалый, низкий, робкий, умоляющий.
Ведро мальта отдавали за какие-то два рубля.
О, синяк под глазом, зябкой сливой созревающий,
Лиловеющий так мрачно, бля...
С какой мелочи жизнь начиналась, едва выпуклая.
Еще и защищаться не надо. Кто я? Сойка, нырок, снегирь.
Вернут тебя домой, бесплотного без выкупа,
Кому ты нужен, Боже мой! Какая даль и ширь...
Смазали прямо по очкам любимым с бифокальными стеклами,
Чтоб не сверкал, не зыркал, чтоб как чайник про себя бурчал.
О, как сердце лемехом ухало, селезенка екала,
Ночь маслянистая дебаркадером трется о причал.
Есть между ними такой пробел, рана, не принимающая
Вянущего света. Я и не знал, что такое страх...
Птичка в двух шагах свищущая, замирающая
В перышках жарких, в тихих вихрах...
* * *
Радостно чужие ноги обнюхать – вот и все впечатления вечерние
Маленькой болонки, да и я не склонен к укоризне.
Неразумные звезды вот-вот уронят на снег лучи дочерние
С щемящей жалостью, словно в последний раз в жизни.
С какой лаской, нежностью на подольской машинке курточку
Своей отраде строчили, своей надежде мохнатой, слезливой...
Вот так и мои годы, как парниковые огурчики,
Лежат себе рядком, лавром зеленеют, оливой.
Схимница! В четырнадцать лет старость, одышка, ума затмение,
Склеротическая ласточка, роняющая перья.
Когда мое имя вслух произносят, речное недоумение
Испытываю, словно Кронверкский проток рябью покрываюсь теперь я.
Пожалуй, с самим собой не поладить окончательно,
Смириться с телом неловким, сумрачными задыхающимися стихами.
Сердце в сердце прищурясь смотрит, как поймать его
Птицелову среди лип молодых с подстриженными вихрами?
В чужих строках отрада, нега. Близорукая вышивальщица,
Телефонный разговор, взгляд, коротенькая записка.
Бездна, звезд полная, вот чуть багровеющая точка отодвинулась дальше, вся
Тревожная, пугающая, в регистре загудит маслянистом, низком.
* * *
Сизые мальчики – два ангелочка за спиной мужчины, напрасные,
На правой и левой лопатке с крылом пороховым,
Глупо-улыбчивые дурачки разномастные
О Кузмине напомнят. И Бог с ним...
О фальшивой валторне морской бесполезно-розовой,
О зимней смерти, о снеге с дождем.
Въелась татуировка в кожу дымно-курчавыми лозами.
Гуляйте в Мантуе под тактовик с дружком. Мы вас не ждем...
Еще больничный строгий прогиб кроватный, панцирный...
Кто в этой люлечке укачан навсегда?
В тельняшках свеженьких летают пчелы новобранцами,
Прозрачным плащиком шурша. Вы здесь? Да-да!
Как выдернуть ее? Она легко через меня пропущена,
Через игольное смешливое ушко,
Живая ниточка. Вот – жизнь клубилась кущами,
Зеленым мхом плелась, топорщилась пушком.
Какой нещадный жар и эта нежность щедрая!
Кому сказать, сквозь смерть смеясь: "Ну хочешь, жизнь возьми..."
Зачем томящий штиль и полное безветрие,
Плеск судорожный тел? Вы здесь, Кузмин?
*
* * *
Миша Пеночкин, десять лет тому по пьяни позвоночник повредивший,
Западло тебе в такую пору за бутылкой костылять?
Жизнь животная, живая, здравствуй. Бородавку желтой ниточкой обвяжешь лишь ты,
Чирей розовый заговоришь, в слезах вся, твою мать...
Ты совсем поганой сделалась, и в руки тебя, мокрую как выхухоль,
Взять нельзя. Оттого-то каждый шляется угрюмым, неулыбчивым зверьком...
Я ведь тоже на два вздоха здесь прижился, на два выдоха.
Сердца скучного движок двухтактный тарахтит так смутно за углом.
Даже эта облачность, губами обслюнявленная, мелкая, рублевая,
Сыпью разбежится к полдню, золотушною получкой шебутной.
Ветви клена в почках крупных не хотят и не выблевывают
Полоумную листву свою. Даже птички, даже птички ни одной.
Ни щегла, ни соловья, ни горлинки. Канарейка разлюбила рафинад и, лысая,
Подыхает дурочкой несвежей, желтой ваткой молчаливой в клетке на окне.
Родина, ну как себе ты это дело жизненное представляла, мыслила...
Вот – без ангелов средь бела дня одне.
Только губы теплые еще и памятливые, чуть ругающиеся, бубнящие
Шалой песенки последний оторвавшийся куплет.
Он на рельсах прыгает и скачет: будущее шумное, меня манящее,
К общей жизни прижимающее, выпадающее как дуплет.
ПЛОВЕЦ
1
Женщина с покрасневшими веками, героиня короткого эпизода,
Завсегдатай тихих свадеб, собирательница пустых бутылок,
Ну так здравствуй, подслеповатая, доморощенная, воскресная свобода,
Порыжевший умывальник и полураскисший обмылок.
Здравствуй, здравствуй, помещающаяся в санитарные нормы,
Темная душа, к которой не достучишься и не дозовешься,
Пыльная звездочка в сорок свечей на высоте горней,
Словно винтообразная струя из крана беспрепятственно льешься...
Вот и мне досталось раскручивать огромный маховик-накопитель
Жалкого липкого тепла и под шумок обретать собственное дыханье:
Таинственный газообмен во всех стволах, ветвях, нитях
Шероховатых альвеол. Хорошо, что ничего не известно заранее!
2
Как пловец, оставивший на берегу скомканной одежду,
Тихо вхожу в непозрачную, обжигающую, мертвую и глухую
Едва шевелящуюся Волгу. Держу зыбкое равновесие между
Воздухом и водой и вижу свою нагую
Птичью утлую фигуру с растопыренными слабыми руками.
Вот и новой жизни дождался пловец, ныряльщик,
Сдерживающий рвущееся дыханье, ко дну словно камень
Идущий – лишь круги расходятся безвозвратно – все дальше и дальше...
* * *
Что снится душными ночами библиотекарше молоденькой?
Быстрые невнятные сны, горящие вполнакала?
Как любовь ее настигла чуть дрожащим холодным коллодием,
Невским паводком, заливающим подвалы.
Или вместе с Марселем Прустом на лаковой узенькой байдарочке
Скользит в сторону Комбре по взърошенной Невке?
О, розоватые набережные, упакованные в гранит подарочный,
Невысокие мосты – тихие бабочки-однодневки...
И отчего в весеннем воздухе горечь абрикосовых косточек
Разлита столь щедро? Или вся жизнь держится на обмане?
Видел, видел, как страх прилетает с лобастой ласточкой.
Нет! Кружит на тростниковом аэроплане.
Так ли звезды светят? Едва-едва сияют тяжелыми урывками.
Стоит ли ноздреватым светом, нерадостным, мглистым,
Утешаться? Уж Плеяды взошли гроздьями оливковыми...
Кому по ночам не спится? Экзистенциалистам.
И я за письменным столом с алжирской чумой побратался бы,
А не с любовью утлой, скоротечной.
Что в проточной воде скрывается? На зеленой кофте гарусной
Остывающей воды едва бьется звездой аптечной...
* * *
Ни ноябрьским флажком, ни майским он не затрепещет, будет бляшкой склеротической
Тихо пухнуть по ночам, охать – вот вы темные, клокочущие, чокнутые дрожжи
Рослого дыханья, – будет Буддой полуголым с мрачною улыбочкой клинической
На диване целый день качаться перед радио неутихающим. О Боже...
А всего-то винтик мелкий второпях забыла закрутить в мозгу его природа миленькая,
Заспешила-заспешила хромоножка-хромосома: тоненькие ручки-плети...
Белым шампиньоном вырастает идиот, мохноногая судьба его подпиленная
Галочкой помечена, подчеркнута волнистой линией в нездешнем комитете.
Даже к щиколотке круто зачесавшейся, к далекому угрюмому бугру Хабаровска,
Десять дней ему, кряхтя, тянуться надо через горы, реки и долины,
Через скучные сады, через поля, где наклонилась кукуруза барская,
Через заросли безумные малины.
Кроме мамы с бабушкой, кому он нужен, сидень, жуткая небритая кровиночка?
На кого же, на кого ж так омерзительно похож он?
Бровь косматой совкою взметнулась, и глазка обиженного крыжовник рыночный
Зеленеет хорошо так, масляно, легко, пустопорожно.
Есть считалочка короткая – шесть слов всего, маленькая, детская...
Разбежались все, а он остался посреди враждебного, железного, чужого
Расползающегося мира. На замочек заперто теперь немецкое
Пианино подсознания. Ну, без звуков будем, и без слов теперь, без укола, без ожога.
* * *
Так берега зарастают низким орешником, ломким, несговорчивым,
Силу теряет теченье... Господи, чьи ж это номера
На обоях записаны беглым, посторонним почерком?
Никогда не замечал их. Темная панорама парка, ранние вечера.
"235-12-40, позвать Валерия Карноухова".
Сколько лет назад надо было это сделать, недель, дней?
О, какие возможности упущены, а теперь остается догадками, слухами,
Снами, наконец, жить. За окнами тяжелеет свет фонарей.
Годы мои ласковые, доктора, санитары, понятые, приятели!
Звездная карта вокруг телефона, не расшифрован родной каталог.
Или душа как трикотаж распускается? Умерли, свалили куда-то, спятили,
Отчего в каждом перечне содержится горький итог?
Ах, как старался, юлил, бросал на самотек всю бухгалтерию.
Сам себя подбадривал: "Ну, – говорил, – ничего, ничего, держись".
И страшно подумать: куда звонить, код какой набирать к Валерию,
Поздние прогулки, сырая, холодная, неотшлифованная жизнь.
Только вот сон лиловатый, под желтой стеной, пристыженный,
Пробивается медленно, И со страхом жду: проснусь – и конец
Всему-всему. "Ошиблись номером", – кричу, гудочек обиженный,
Ломкий, сдвоенный, оловянный. И шкатулка телефона, пластмассовый ларец.
* * *
"Хотите ругайте, хотите нет, но суповой набор
Я вам, Ляля, купила, а кефира, извините, – нет..."
Вот что отдыхающих запоет потусторонний хор,
Галечник мыслящий – туапсинский, сочинский фетр.
Вот солененьким ножичком чиркнет, пырнет
Одуревший подросток брюшину морскую, живую, волнующуюся.
Загорелым салатом проросший на гальке народ
Хорошо отдыхает, не пыльно. "Не-е-е, я купаться не буду, да ну еще..."
Под губой златоуст разгорится, блеснет кременчуг –
Золотые, стальные улыбки. Расплывшимися, отягощенными
Волны к берегу ластятся. (Повторит: "Не хочу", –
Терриконы грудей надвигая донбассом, курганами темными.)
Восемь спутников темных, темно-лиловых планет,
Восемь слив хмурых женщина съест – не подавится,
На матрасе надгробием мраморным зреет она, свой билет
Почитая счастливым, бокастая лодка, красавица.
У нее с Воркутою сегодня ночной разговор,
Перемиги, намеки, зеленою пряжею,
Бледной ниткой певучей в заснеженный хаос, в простор
Он протянется. "Отхожу, отхожу, солнце больше вам не загораживаю..."
ЖЕЛЕЗНЫЙ ОРФЕЙ
Дыми, завод,
Ракита, гибни,
И гнись, осот,
В родильном гимне.
Звеня серпом,
По жниву зноя
Проводит гром,
И все такое.
И словно язь,
Шепнув: "Ну как ты?", –
Плывет, лиясь,
Орфей бестактный.
Вот он повис
В тенетах ночи,
Ей: "Give me please
Your hand", – бормочет.
Иди за мной,
My dear, двигай
Больной волной,
Вспотевший, дикой.
Взглянуть слабо
На тьмы изнанку:
Ведет рабо-
Чий к нам крестьянку.
Над ними креп
Ночной размолот,
Мигает герб –
То сери, то молот.
Ну разве Му-
Хина хотела
В стальную тьму
Оттиснуть тело?
Полуприсев...
Ночь на излете,
Кошмарный сев
Когда начнете?
Где твой росток,
Орфей поющий?
Какой каток
Его расплющил?
И молот смял,
И серп подрезал...
Вот лира –
Жалкое железо.
* * *
Порыжевший библейский навоз, липкая тишина садов придурковатых,
Как люблю я эти оперные яблони, известью столь тщательно припудренные,
У колодца на щитке фанерном длинный список виноватых
Неплательщиков за свет. О, как жалко души их погубленные!
К полудню разрастется куриная слепота, июльская катаракта.
И ничего не надо, кроме голоса соседки истеричного:
"Витя, Витя, домой!" – с паузами между вокабулами в четверть такта.
Где же и вправду этот Витя, гуляющий дольше обычного?
О, иерусалимская жара, пыльные флоксы, перепутанная пряжа.
Словно водолаз с тяжелым свинцовым нагрудником,
Хожу по дачному участку. Беспамятство. Двух слов не свяжешь.
Пересохли все связи, испарились, ненадежные и скудные.
Лишь сосед в сатиновых трусах окучивает бурые помидоры,
Солнцепоклонник, зять Вертумна, борющийся с инфарктами,
Как Георгий со змием. А вверху громоздятся легкие горы
Молодых облаков – выгибаются, дыбятся сводами, перекрытьями, арками.
Ах, эти райские кущи в шесть соток, куда всех после смерти
Отправляют собирать новогодние фонарики крыжовника,
Шелестеть опрыскивателем, ловить колорадских жуков, в берете
Между грядок шляться, тренькать на музыкальном треугольнике.
* * *
В кузнице жаркой зажжен над пасленом
Маленьким бра
В бронзовом саване колко-зеленом
Брумеля брат.
Друг голенастый, на левобережье
Как занесло
Тела байдарочку с корпусом нежным,
Ножкой-веслом?
Видишь вечерних бабочек слалом
В шлеме, очках?
Пестрые стяги живого ислама –
Всхлип или взмах.
Как я люблю это тихое чтенье.
Вот без следа
Тает лыжня. Где же боль и мученья?
Нет их? О да...
ТРИ БАБОЧКИ
1
Чуть-чуть припудренная тусклой бронзой бабочка
В стеклянной коробочке, два года тому назад подаренная,
С непроизносимым сладким именем – турчаночка, арабочка,
За пыльной кисеей жжет смертельная испарина?
Верно, и вправду есть булавочка такая узкая
Под сердцем и душой, размером с наперсток, скрытая.
Назубок все дни рождения помню: громкая музыка,
Танцы, выпивка, кофта, кем-то на стуле забытая.
Так никогда и не разберусь, в самом деле есть ли я,
Или только проявляюсь внезапно от случая к случаю?
Лишь рукой накрыл беглянку – выпорхнула бестия,
И на лестницу медленно пыльца оседает жгучая.
Вот-вот гости ввалятся толпой прямо с улицы:
Зашуршат плащами, свертками, перепонками, крыльями...
О, какая тень за спиной топчется, сутулится.
Неужели еще один год? Не вернуть никакими усилиями...
2
Бритвеннная бабочка легка в своей мучной гордыне:
Белая, стальная, трезвая,
С прорезью немой посередине.
Осторожно, осторожно в пальцах держат маленькое лезвие.
Осторожно нежный дикий рой травы срезающая,
К скулам прижимаясь безоглядно...
О, совсем забыл – глаза еще
У безумной есть, пергаментной, упрятанной, всеядной,
Череда сравнений, ум наш застилающая
Пеленой невнятной.
Стрекозой звенящей, бабочкой можно ли, скорей ответь, пораниться?
В переносном смысле? В саване, припомни,
Сипит, двубортном, дурочка, заранее,
Заживо одета. О, Урания!
В дорогой обертке праздничной, как вид ее знаком мне!
Долгий сон прижизненный, метания...
В детской пене, мыльной, разогретой,
Ионической, должно быть, спим, полушутя барахтаемся.
Я конвертик надрывал с письмом стальным, приветом.
Родная, бархатная,
Бессловесная – каймою быть задетым...
Липнешь к полочке чуть влажной, вся распахнутая,
Разворотом полным, трафаретом...
3
Жанна д'Арк в мучительно-мучнистой узкой капсуле со сложенными
Ручками на груди, с крылышками – бабочка, вот ты
Возле лампочки сгорела... Где полки твои победные, умноженные
Трубами ночными? Конники, пасущие стада пехоты?
В белых латах, в бело-розовых, но с грозовой каймою угрожающей...
О, в каком кино, в учебнике, остриженную жутко
Посреди толпы бурлящей, крупно напирающей...
Обгоришь, сомлеешь вмиг, задохнешься раньше в полминутки.
Ты летунья робкая, ты в комнату случайно, невзначай запущена,
Девочка-капустница, ночница. К легкой смерти льнули
Многие, но, Боже мой, через валки они пропущены,
Смяты запросто. Тебе жизнь лишь задули...
Бабочка! Ты ручки хвойные все шесть скрестила перед выпуклыми
Дикими очами, ты пощады молишь, ты продрогла.
Видел хронику, как Маяковского хоронили: всё качали, выкупали
Люлечку сосновую в толпе крутой, бурлили долго.
Всё везли ее по улице, и билось низко знамя остывающее,
Багровеющее скудно; только б, только б не густой, холодной
Смерть была, к земле – доходной, мерзлой – пригибающей,
Пламенной, огнистой, смерзшейся, бесплотной...
* * *
Вот – стрекоза, сестра Орфея,
Речного ангела подруга,
Растущий тальник ранит, брея
Полупрозрачной кромкой звука.
Мне оттого сегодня страшно
Вечерний жар вдыхать с тобою
Над водной выровненной пашней
Какой-то жуткой бороною,
Что мрачно, безнадежно мыслит
Тростник – все сумрачней, угрюмей.
Не полились – свились, повисли,
Застыли звуки в скорбном шуме;
Что ты алеющей, военной
Звездой была краснознаменной,
Горящей веточкой, Еленой,
Ленивой ласточкой зеленой.
ВЕНЕЦИЯ
С утра глянцевая вода каналов напоминает о себе душной сыростью,
В чешуйчатом воздухе ни намека на скорое облегчение.
Венеция – прогнившая беседка, оплетенная плющом и жимолостью
Отмелей и лагун, как подходит тебе беззастенчивое мерное разрушенье.
Под диктовку Томаса Манна запомнил тебя, жаркую и непроточную.
Есть такие застарелые пятна: сколько не три их в мыльной
Глуховатой воде, остаются. Так же и ты, моложавая, порочная,
В память врезалась стороной своей тыльной.
Или порок в этих местах подмешан ко всему? Липкой волной подмятого
Самого себя не узнаешь – забивает рот тяжелая пульпа.
Так любовь приходит: нарастанье опасного, надежно упрятанного
Где-то глубоко, другого, не своего, подмененного пульса.
И ничего не остается от былой сдержанности, морского могущества,
От дрожжевых флотилий, возникающих по мановению ока
Старого дожа-диабетика, над здоровьем власть не имущего,
На знаменитом портрете стареющего, как и все мы: нечисто и одиноко.
Вместе с Манном по площадям и мостам брожу, еле сдерживая
Кожный зуд, и чувствую, как изменяют голосовые связки:
Хочется крикнуть фальцетом, но угрюмо молчу по-прежнему.
Из-под расшитых одежд выбиваются потайные тесемки и подвязки.
Назвалась сестрой. Стояла фотогеничная, популярная, открыточная,
Облокотившись о перила, Венеция! Сплошь подчеркивания и закладки,
Как в любимой книге, даже смерть в конце не кажется избыточной,
Просто сон сморил на солнцепеке, легковесный, сладкий.
* * *
И тепло, бывает, как нежность проливают из чашек, из леек;
Май раскручивается, неподатливый, с вкрадчивой пружиной,
Вполне интеллигентно: "Извините, так сказать, копеек
Двадцать нельзя у вас попросить?" – обращается, словно выпивший мужчина.
Нет, чуть иначе, без отговорок чтоб: "Двадцати копеек не будет
У вас?" Может, он самим отсветом, тенью жизни
Уязвлен, малокровный. Тополь разве, клен его осудят,
От шепота смещаясь к укоризне?
А ведь и в валторне и в гобое такая ж тьма внутри, утроба
Так жалостно гудит с чего-то, шепчет, холодает,
Сама собою полнится: "Тро-то-то-то", – угрюмо так, немного
Как будто в сторону, в листву легко впадая.
Помню, как в зимнем пальто, когда уже еле-еле
Ходил, на лавочку у дома дед мой выбирался; так ли
Тепло ему теперь, где месяцы, недели
В один сладчайший клин сошлись, истаяли, иссякли?
"Одни гроба меня впереди ждут", – мама сказала, выдохнула глухо,
И не нашелся, что ответить. В редкой переписке
Мы состоим теперь: как почерк покрупнел ее – как будто пуха
Землистей он теперь, слабей травы зеленой низкой.
* * *
Церебральным параличом чуть задетые, два придурка, два товарища
Рожи корчат, друг на друга глядя, и портвейн пьют косоротый.
Чем, судьба женолюбивая, у канала Крюкова их одаришь еще?
Чем обрадуешь, красивая природа?
Тихий талый вечер возле заводи укромной кожно-венерологической.
Там больной больному руку опускает на плечо и гутарит о лекарствах:
"Политуру не мешай с денатуратом, друг, ни в каких количествах,
Не выносят, брат, друг друга они – пятерни не подадут, не молвят: здравствуй".
На спор от тщедушной спички папиросы две подряд прикуришь ли?
Отвратительной согнется обгорелой черной запятой.
Мир неласковый, он тоже засмотрелся на натужный, на придурочный
Затянувшийся закат свой розовато-золотой.
Я вчера заслушался, как мальчик весь в прыщах, горящий от смущения,
Излагал, перевирая Рейхенбаха, всем позитивистский взгляд на вещи.
Мне не сердца жаль обидчивого, не растравы теплой, а другого ощущения,
Признака его вторичного. О забалтывающийся ум, дурной, кромешный!
Ну же, девушка первичная, ты к лицу мне, милая материя, –
Без истерики, лен чувственный, шурши, умственный, сминайся, штапель.
Бледная, убитая почти, но оживающая вся. По крайней мере я
Все еще такой тебя застал – в сыпи рассыпающейся, в крапе.
* * *
Небо стыдливо-бледным станет как-то за день. Где же та
Накипь мертвенная, снеговая. И тюльпаны губы тянут и немеют взаперти,
В тесной луковице сжаты... За полночь прорежется
Фитилек их пламенный, ты его попробуй прикрути.
К нам одна звезда приходит – крапинка шафрановая, словно сумрачно-серьезный и насупленный ходок.
Батенька, – ей говорят, – пардон, гражданочка, разве на местах обманывала
Власть вас?.. Раскулаченный весенний воздух ломится шальной.
Чибисы скажите где и горлинки... И вообще – где люди те? Напевает: в местности елово-сумрачно-льняной.
Нет, под пыткой страшно-страшно умереть. Пожарищем
Боль тысячеглазая распустит перья: десять лет вы не получите письма.
К нам звезда подкидышем холодным умершим плывет. И два товарища
В головах ее с наганами стоят спокойно и не сдвинутся с ума...
Значит, выкосил кошмарный ливень, выполол рассаду всю.
Глина мертвая и пыльный обессиленный бурьян.
Жив остался отчего ты? Железа по детски ноет, просит: радуйся,
Трепещи от счастья, хмелем диким оплетен, опутан, обуян.
ЧУМАЦКАЯ ЭЛЕГИЯ
Занавесочка-бесовка лишь вздохнет под сквозняком, и горьковато-пристальным
Духом песенным потянет: гуде вЁтер в чистим поле,
Снег глубокий мышьяком ложится за ночь, голубеет мшистым висмутом.
Лiс ломаэ, кряжисто, без боли.
В коридоре нашем лыжи парубками хмурятся в углу и холодеют саночки,
Шкаф на все готовый черным гетманом стоит – Мазепой.
Смерти только молвишь: "Здравствуй, панночка..."
Сам в дверях стоишь луною бледной – сумрачный, полуодетый.
Косят ножницы легко бумагу: станешь выкройкой
Телогрейки, ватника, прорастешь шинельным ворсом.
Уходя, лишь обернешься: ласточка моя, мол, рыбонька,
С плавничком незаживающим, костичным, острым...
* * *
В комарином глазу, присмотрись, азартное золотое безумие.
Он с кием вокруг крохотной лузы бегает, низко припадая,
Тоже мне – бильярдист. "О мой друг, осуши слезу мне", –
Муха молчит контральто. Легкий зуд в ответ: "О моя дорогая..."
Отчего я не красавец? Где мой дивный, без трещинки, бархатистый,
Колосящийся голос, поле нот зрелости молочной?
Бабушка о таком счастье мечтала, чтоб я где-то под триста
Девяносто чистыми получал, житель припудренных стран полночных.
Разве Козин черт знает где тенором холода не умасливал? Струны
Сосен по-своему не настроишь вдоль Колымского тракта.
Вскрыли пластиночку жести граммофонным ножом, плеснули
Кипяток по кружкам. Сердце бубнит: так-то, так-то...
* * *
Распрекрасные ботинки, расчудесные, легчайшие ботиночки,
Невесомые, нежнейшие, поскрипывающие так по-птичьи,
Пара пеночек с шнуровкою пернатой, пара уточек, любовно вынянченных,
Тихо крякают самозабвенно, ну почти что не курлычут.
Ах вы, птички, – говорю, – непуганые, поглядывающие столь придирчиво.
Если б я обул вас – стал бы флейтою свистеть, гудеть валторной.
Как мне нравится двойная грядка этих музыкальных дырочек
И шнурок связующий, как нота пробегающий сквозь них проворно.
Но на ценник не гляди, кооператоршу не переспрашивай.
Я их как весну люблю, вполне экзистенциально.
В подсознанье у меня есть комнатка с такой неряшливой
Обстановкой, вся захламленная, до окон вещицами заваленная.
Мне пять дней всего лишь что-нибудь определенно хочется:
Авторучку с золотым пером, католичество принять, электрическую дрель с насадкой.
И в Италию, что сердцу солгала, смотаться, но уже полощется
Все это в реке забвения за дымкой шаткой.
Даже выпить, даже выпить, Боже мой, и закурить. И ужасающая
Тихая понурая душа белеет слабым эмбрионом.
Скуксилась, скукожилась родная ссадина моя незаживающая.
С этим звуком мне не совладать, с этой нотой, с этим обертоном.
МАМА ПРИЕХАЛА
1
Тишина пауз еще теплая, неостывшая. Ну разве можно так
Звук неволить, словно влагу в легоньких, мелких ванночках
Непросыхающих скрипок? Незагустевший антракт, заварной крем пирожного...
Совсем растрогалась, разволновалась моя мамочка.
Она музработник в детском саду, и все песни ей
Надоели безумно: сколько она их за свою жизнь разучивала.
"Видно, Коля, не получится в этом году еще раз приехать. Перед пенсией
Каждый день на счету", – шепчет. Где-то свет набухает за тучами.
Где-то хвойная оторопь, дрожь духовых, пожар можжевельника,
Крупная черника ударных, подмороженная горькая рябина.
"Вот так и живу, – отвечаю ей тихонько, – от субботы до понедельника
Передышка короткая, дни как трамваи проходят мимо".
И что в стихи лезет вся эта захватанная, мелкая,
В паутине, в лапнике жизнь общая: щебет, кашель, неразбериха?
Столики в буфете заставлены стаканами, перепачканными тарелками.
Боже мой, как на сердце тихо.
А ведь казалось раньше, что в любой столовой или булочной
Можно лирическую тему найти; какое дело до лимфы,
До крови угрюмой, до биения, походки тихой шагом прогулочным
В палисаднике тела родного. О, душа, располневшая нимфа!
2
Нежности легкие гнутые алюминиевые саночки,
На крупчатке похрустывающие детские полозья...
По всем магазинам за два дня моя мамочка стремглав пролетела.
Нахлобученные фуражки очередей, взор исподлобья.
Ей нужно крупноклетчатое скромное такое, демисезонное
Пальто приличное, ста сорока рублей не дороже.
Какие на глаза плотные занавески приспущены полутемные,
Отекшие, располнела как, Боже!
А все льнет к юркому заточенному каблуку высоченному,
В третий раз мне рассказывает, как двойняшки-дочки
У жены Толи Бурмистрова родились недоношенными. Зачем ему
Сразу две? Прежних повадок осколочки и кусочки.
И счастливая дивная щелка между резцами расширилась,
Разошлась у мамочки. Улыбается не так безмятежно,
Как раньше, пока отец служил еще. Как Пленире вся
Чепуха к лицу была – шубка беличья, вытирающаяся нежно...
Все за руку меня держит в магазиновой роще. "Стоило
Более приличные гардины купить, – говорит, – ваши
Никуда не годятся". И на сердце холодок, зеленая промоина,
Снег мягкий выпавший, подтаявший, пропавший.
* * *
Милая, слабая мембрана нежаще-бледной весны...
Милиционеры, вербными почками у перекрестков припухающие,
Что друг другу по рации шепчут? Служебные пересказывают сны,
Инструкции в эфир передают незаживающие.
О, я тоже от обморочного гудрона стоял вблизи-вблизи-вблизи
И бритовкой смертельной сверк-сверк, но жилка жизненная
Свое бухтела: все нормально, путем, так сказать, на мази
В первые дни апреля... И птичья мова южная, безлиственная.
Грелочка моя ревнивая, полная поддакивающей крови ли, воды.
Сердце сегодня почти не теплится, не пульсирует...
Здравствуйте, капилляров еле согревшиеся, розовеющие сады,
Подростков пернатые эритроциты в них цепенея вальсируют.
Вот прыщавые панки, вот токсикоманы, стоящие уже по грудь
В хмурой смерти, и металлисты, звоном родным убаюканные.
И ты, и ты, пугливая нимфа пританцовывающая, хочешь шмыгнуть
В тень, отогретая чуть, но испуганная жизненными звуками.
Разве слышатся по ночам дальних саженцев вздохи, жалобы, бред?
Разве я прививка к этой жизни? Но какими же узами
Узаконен на древе растущем, если нет меня, нет-нет,
Кровь толчками твердит – прорастающая музыка.
|
