* * *

Гармония во всем.
Цветы ее просты.
Земля сияет прибранная чисто.
Гармонией бездонной налиты
отверстые зеницы гармониста.

Жизнь вытекает змейкой из виска
и красит им воспетую природу,
за что и был убит, наверняка,
а также - чем любезен был народу.

Однако он, любовно матерясь,
не прекращает пения, играя,
затем, что не утрачивает связь
со всем живучим от земли до рая.

А в небе - полный утренний парад:
интриг высоких строгие начала,
гармони разномерные висят,
и раздраженно ангелы следят,
как русский ад цветет ромашкой алой.

С Новым годом! - пятак до конца
ослабевшего тысячелетья.
Три стакана сухого винца
да метель,- все что было на свете.
Ночь метет, убирает под лед
крики, выстрелы, гарь и вокзалы -
надо встретить Тринадцатый год,
пар над прорубью, кони - пролет,
колокольцы,- все надо сначала.
Смыть, добавить в свинец серебра,
пусть проявятся лица во мраке,
голоса, пузырьки, как вчера
век пирует в "Бродячей собаке",
хвойный дух и полуночный хмель,
свист, на узеньких саночках вьюга...
Повторяется только метель,
зеркала отражают друг друга.
Хоть мазок серебра, хоть предлог!
Бьют часы над серебряным морем:
в черной бархатной шапочке Бог
моет кисти в кровавом растворе.

* * *

Сирень довоенная. Счастье - стеной.
Пятью лепестками - свобода.
И мама танцует июнь выпускной
в разгар сорок третьего года.

И трещина ход начинает в углу
спиралью под люстру вселенной,
где я поколенье спустя на балу
все с той же сиренью нетленной,
где я рассекаю паркет ледяной -
крутись по косой, не сдавайся -
я в той же улыбке, я с той же косой,
я в том же сверлении вальса,
все те же расставлены лица за мной
по кругу - вертеться и выжить,
и ширится прорубь, и пар за спиной,
я взвинчена той же взрывною волной,
и я танцевать - ненавижу.

А мамина внучка - все те же глаза,
все та же лиловая юбка,
и плавится шелк, и дымят тормоза,
и та же хрустит мясорубка,
и ломится та же сирень изнутри,
и кружится школьная зала,
и прорубь в кипящих чернилах парит,
и мы эту музыку делим на три
до смерти.
И снова.
Сначала.

* * *

И опять говорю: это снег,
будто нет ничего другого -
ни проклятья, ни крови, ни крова,
все, что есть у меня - это снег.
Подойди, пошурши,
только снегом единым и живы,
Подошел - тянет белые жилы,
будто нету в нем теплой души.
Налетай, дорогой, не робей,
запевай - небеса проломили,
сыпь, вали в остывающем мире,
отбели эту ночь, отогрей.

Подошел. И висит надо мной,
будто нет никого другого,
и молчит горячо, бестолково,
как залетный, как неродной.
Ну? - иди себе, пой!

Снег идет без разбору, на всех.
липкий тающий медленный грех.
Легковерный, тяжелый, поющий,- готовый:
пьяный снег,
                   алый снег,
                                   русский снег.

* * *

Денек в Москве - стакан винца, -
по замечанью очевидца.
Он мертвый снег смахнет с лица,
глаза подымет, удивится -
увидит: звездный потолок
все ниже, ближе провисает,
продвинут срок, пристрастен Бог,
лишь пуля теплая спасает
от вечной боли в голове -
мороз, внутри стучит погоня:
поэт гуляет по Москве,
хотя прописан в Вавилоне.
И пьяный снег за ним опять
идет походкой конвоира,
но с пулей весело гулять,
на Поварской еще принять,
и с восхищением объять
весь блеск и безобразье мира:
парок из уст, денек в Москве,-
прогулки с пулей в голове.

* * *

Пропил все.
Даже монету луны.
Чем ты оплатишь
мое
коралловое ожерелье?

* * *

И луну тоже изобрели китайцы.
Если я китаец - и я в том виновата.
Виновата - отвечу: в праздник, третьего марта,
лишь луна пройдет Сокольники в желтом танце.

Ай, луна-луна, стеклянная наша кукла,
ты уже раскалила стебель, уже набухла,
заводные чаинки кружат в чашке неба темной,
распустись скорей чайною хризантемой.

Я сижу под луной одна за вечерним чаем.
Мы прощаем, конечно, прощаем, но примечаем,
защищая глаза рукой - примечаем,
обращая песок в стекло, надувая щеки.

Стеклодув тщится - тычинки летят, песчинки,
междометья, пули, огненные частицы,
он ломает рот, путает нитки, лица,
раздувает пир - всем куклам земли на зависть, -
шаровая молния срезает лунную завязь.

Разве я придумала шарики этих молний,
и бумажный компас, и чай бесцеремонный?

Я сижу под луной молодым японским китайцем,
я давно гляжу на весь этот тир сквозь пальцы,
сквозь сожженные пальцы гляжу, как льется, бьется
золотое стекло... режет нити...
Мне все зачтется.

* * *

Аромат хризантем!
Восемь раз этой ночью
ты меня наряжаешь,
словно готовишь
на праздник кукол!

Укачала город речная зыбка,
спит гранит по краям ледяной простыни,
но глядит на меня государыня рыбка
волчьим оком из ломаной полыньи.

Раздувает жабры и -
                                     наплывает
в фонарях перебитых Нагатинский мост,
поздний поезд едва проскочить успевает
в черных водах осколки толченых звезд.

Все ей мало - грянет об лед волчицей,
перекинется, ринется в полную прыть,
и пошла белокаменную столицу
красноснежною кашей в асфальт месить.

Сколько можно выть, моя золотая,
по ночам залетая из полыньи -
это мертвая зона, здесь лед не тает,-
я исполнила все желанья твои.

Голый город. Белый горючий камень.
А на дне Москва-реки в мутной войне
водит рыбка царственными плавниками -
спокойной ночи желает мне.

* * *

Мерцанье подледной гальки.
Зеленая слизь измены.
Прозрачность рачьей угрозы
в тишайшем омуте
Рыб

* * *

Спит луна, похожая на лиса,
спит и видит в крест окна - меня,
и во сне проводит вдоль карниза
языком зеленого огня
мягко, никого не беспокоя,
чтобы мне - прозрачной и ничьей -
проскочить бегущею строкою
по карнизу - к Радости моей,
чтобы мне, как всякой райской твари,
сразу все сокровища...
- Смотри:
отчий дым,
                    мерцающий лунарий,
                                        сладкий запах серы,
пузыри.