* * *

Весенний дым висит над головами.
С ума сойти, как божий мир цветет!
Офелия последними словами
последнего из Гамлетов клянет.

Розарий монастырского двора,
охапкой вербы убранная келья,
невидимая белая сестра,
и жаркий луч,- все лечит от веселья.

И капля пота - как звезда во лбу,
и горько, как положено невесте,
она поет ему такие песни,
что бедный принц вибрирует в гробу,
что в королевстве сгнившем - никого,
что гулко скачет в ребрах красный мячик,
что мне повсюду - этот толстый мальчик
и сорок тысяч двойников его,
что верба нагибается ко мне...

Но, запустив молитвенником в угол,
Офелия зовет дурного друга -
о чем еще мечтать в чужом уме?

Люби тюрьму - прожилки, зелень плит,-
и вербный пух пройдет через гранит.

* * *

Сумерки. Мокрые травы до глаз.
Липнет к коленям лучшее платье.
Около церкви крапива срослась
с жестким бессмертником в честном объятьи.

Мечется бабочек брачных чета.
Травная мелочь тропу проложила.
Жук, напрягаясь, читает с листа
божии тексты в свеченьи прожилок.

Тихо. Ухоженный воздух живой.
Две параллельных плиты за оградой:
шефу А.Х.Бенкендорфу и рядом -
Марфе, прелестной супруге его.

Строгие литеры, крупный нарез,
каменных две, идеальных постели.
Туча идет, не касаясь небес,
в темных разводах, словно с дуэли,
бережно, с пулей внизу живота,
не признавая в тебе секунданта.
В прорезях слов зеленеет вода.
Дата и прочерк. Прочерк и дата.

Воздух мертвеет. Пуля болит.
Набело, на исцарапанной дате,
стынут капустницы в свадебном платье.
В мокрой траве за оградой церковной
есть еще место для парочки плит.

* * *

...под утро где-нибудь часам к семи
когда полоска света под дверьми
краснее чем "Стрела" из Петербурга
ты может быть прочтешь меня подряд -
снег
      едкий клевер
                        черный виноград
подумаешь лениво что жила
как бабочка которую достала
прожгла адмиралтейская игла
что час восьмой и смысла нет ложиться
что поздно слава богу жизнь прошла
что все бывает именно потом
что крылья отсыхают под стеклом
хотя куда видней из-за стекла
что я была занятным экземпляром
в коллекции твоей
что я была...

* * *

Вперед - на верблюде, готовом
раскачивать время вперед.
Вот жирная Азия пловом
по сбитому локтю течет.

Клубы конопляного плана
да плешь на переднем горбу,
дымится строка из Корана,
что свежая рана во лбу.

Светило невиданной масти
ехидно окинет на раз
базарные дынные страсти
и пьяного дервиша пляс.

А гомон, а счастье, а давка -
и голову нечем прикрыть,
а мусорный пир у прилавка,
где спросит Аллах прикурить!
Ворона с восточным акцентом,
в кипящем арыке - слюда...
А труп мой в снегу под Ташкентом,
где я не была никогда?

* * *

Перебью
всю твою посуду,
сломаю последний стебель,
а еще напишу
алой тушью по черному шелку...

* * *

Я могла бы уже превратиться в сосульку - по Фаренгейту,
а у нас - запахнись и ладно, дело к зиме.
Развести очаг или настроить флейту -
и всего вполне, и воздушно-весело мне.
Этот воздух ясен и сух, прозрачна свобода,
жарко пляшет в глазу блик годовых колец.
Вот, играя палицей, спускается Воевода:
Да тепло ли тебе, девица, наконец,
да тепло ли тебе, рыжая,- горячится,
снегом кутает, целует до синевы.
Здесь торопятся жить и петь, а чтобы не спиться -
каждый день - последний над прорубями Москвы.
И еще теплей, и еще, и мороз крепчает,
здесь в порыве тепла индевеет, обычно, дом.
Позвонить кому-нибудь или согреться чаем, -
здесь музыка свищет сама себе подо льдом.
Здесь на сорок зим было целых три лета
в соляном зрачке, воеводиной правоте, -
мне почти тепло, но к губам примерзает флейта,
и горят мои слезы в косматой его бороде.
А вода в полынье - ни мертвая, ни живая,
и зрачок июля - солнечный беспредел,
золотая легкость, - ликует кровь, застывая:
Хорошо, родной, хорошо. Утешил. Согрел.

Спотыкаюсь о камень,
качусь к берегу,
начинаю охоту,
жадно вглядываюсь в дразнящую пустоту,
словно можно поймать, понять эту воду,
брызги - холод, гарцующий на лету,
перепады, сверкающие надменно:
вот волна и - выдох, солнце, опять волна
тянет губы зеленые, слизывает пену
и ударит опять, муть подымая со дна.

Дверь натужно, ржаво скрипит, приоткрываясь,
голова горит, тянутся жилы пружин,
я же знаю, знаю, чувствую эту алость,
натяжение жил, силу, другую жизнь -
вдох - клинок в черепе - вспышка - красный цветок,
а волна катит, наезжает на красный свет,
а волна прыгнет, как бык, и собьет с ног,
и пройдет мимо, будто меня нет.

Только хлопнет дверь, только промокнет рубаха,
только глянет в лицо земли лицо воды,
и пойдут круги от любви или от страха.

От начала - камня твоей правоты.

* * *

Говори, мой милый, говори.
Ты великолепен в серой тоге.
Речь вольна светиться изнутри -
так вещают выпившие боги,
потрясая чашей злато-липкой.

Славен спич, имеющий успех.
Чист нектар. Не может быть ошибки.
Я на самом деле хуже всех.

Омут тих. Ни черточки в затоне.
Никакого смысла в жизни нет.
Речь пылает. Заслонюсь ладонью -
пальцы розовеют на просвет.

Хор молчит, но всхлипывает пена.
Чиркает зарница за рекой.
Ты сейчас похож на Демосфена
с камешком учебным за щекой.

Говори. Смываются детали.
Чаша переполнена - разлив.
Уплывают ремешки сандалий.
Я на самом деле только миф.

Посему кромсает воду в гневе
речь твоя, подобная мечу.
Браки разрушаются на небе.
Говори, покуда я молчу.

* * *

Ходит цапля заводная
по стеклу больничной кровли,
слышишь? - тише,
помнишь? - знаю,
потерпи до первой крови.
Вольный воздух ловит цапля,
клювом клацает и мажет,
со стеклянной кровли капля
целый сон упасть не может.
Но в падении отвесном
увлажняется сетчатка -
дорогая опечатка
на зрачке твоем железном.
Но проснешься до испуга:
заводная, неживая
цапля ранку зашивает,
клочья розового пуха
оседают на ступенях
...но проснешься до испуга -
длится жизнь, и дождь, и пенье, -
сна больничного короче,
бесполезнее, чем смелость,
видишь, все гораздо проще,
чем тебе и мне хотелось:
продолжается погоня,
мокрый свет в потемках шарит,
и пульсируя в ладони,
запотел стеклянный шарик.