ЛОДКА
Мистерия
Начало повести
Этот Южный город оглох от крика, шатался, как больной зуб... Густо гудели пароходы, набережная пылала безумием, люди кричали и не слышали своего крика. Последний пароход отвалил от пирса, и толпа становилась все прозрачнее, мертвее... Оживали истоптанные, брошенные вещи (пропуск на пароход давался без багажа). На маслянистой воде мирно покачивались чайки... В дальних частях города постреливали.
Ярко проступает двадцатидвухлетний поручик Николаев. Он поспешно положил ключ от ворот тюрьмы себе в карман. Тут вот как дело обстояло, тут надо объяснить...
И еще раньше следователь (он же истязатель Николаева) на это обратит внимание: "Значит, вы не отрицаете, что все ключи от тюрьмы были у вас?" Фамилия следователя была Кровец, подходящая, не правда ли?
– Лицо запоминающееся, – сказал Николаев. – Уж мне-то понятно, – Николаев вздохнул, все в его лице как бы сблизилось, собралось вместе: брови, нос, губы... Брови, волосы светлые, а губы...
– Губошлеп? – спросил я.
– Ну, можно и так сказать.
– Зима начала девятнадцатого года была необыкновенно снежной. Впервые видел такой снегопад. Лошади тонули в балках. Поверьте, когда мы входили в деревню, двери и окна были засыпаны снегом... Трудно поверить, да?
– Почему же? Можно.
– Я ведь воевал на стороне красных против белых банд генерала Краснова. Со мной воевал тоже бывший поручик царской армии Седол, самый близкий мой друг-товарищ, командир первого батальона. Он погиб... Да, такие тогда сугробы. Не так было морозно на Крещение, а вот снегопад – ужасный, сыпет и сыпет...
– Я вам верю.
– А весной... Если точно – у меня хорошая память, а сейчас повернута к прошлому, – 21 мая 1919 года врачебной комиссией при Сводном эвакогоспитале #229, я был признан "вовсе негодным к несению военной службы". Теперь вам понятно?
– Что именно?
– Как я оказался в Южном городе...
– Не совсем.
– Ну, поехал лечиться. У меня приступы астмы, удушье... И очаги в легких, очевидно, начался туберкулез. Люди ведь болеют... Болеют, – и я стал понимать, к кому он уже обращается, кого молит.
– Ах ты белогвардейская гнида! – закричал истязатель и тут же успокоился. Перешел на "вы"... Так вы полагаете, что я вас сразу расстреляю? – выдержал паузу. – Вы, по-моему, говорили, что видели генерала Слащева?
– Да, мельком. Штаб находился тогда в Джанкое. Он выходил из штаба. Помню, он был в белом кавказском бешмете, тоже белой кавказской папахе, под которой, очевидно, кокаином одурманенные глаза резко выделялись на белом напудренном лице. Его вид поразил меня: на лице прочитал – смерть.
– Вы направлялись к нему? Вошли в штаб?
– Нет, я не решился. А хотел. Я очень хотел как-то устроить свою жизнь. Понимаете, я был болен, какая-то мне необходима работа... Лечиться, понимаете. – И с доверительной улыбкой: – В тот год манна небесная не падала. Я, понимаете...
– Что вы всё – "понимаете". Я-то вас понимаю. Вы зашли в штаб белых, решились?
– Так точно. Обратился к начальнику штаба полковнику Эберту. Неудачно. Он был пьян, меня не слушал, закричал: "Вы офицер, марш в офицерскую роту!.." На мое счастье я случайно связался с польским обществом, братством – в то время существовало такое. Они-то и предложили мне работать в тюрьме на очень скромной должности. Но как ни странно – это меня, понимаете, устраивало. Я был зачислен сверхштатным помощником и получал оклад младшего надзирателя в размере двадцати восьми рублей.
– Так вы, Николаев, поляк? – спросил следователь.
– Никак нет. Православный, а с поляками-католиками связан с детства по Белостоку.
– Тогда вам будет интересно встретиться с земляком. Случайно узнал, что из Белостока здесь местный аптекарь Бронштейн. Хотите его увидеть?
– Если необходимо. Он не может не знать двух белостокских богатеев – братьев Трилинги и еще фабриканта шляп Новикова. С их сыновьями я учился в Белостокском реальном училище. Вы мне еще не верите?
– Николаев, вы же знаете, что будете казнены. А вот как – это уж, простите великодушно, – моя забота.
Дорога из туманных воспоминаний Николаева то поднималась на острие меловых гор дознания, то стремительно убегала вниз, а для меня это были лишь маленькие скалистые островки, – там я отдыхал перед настоящей дорогой... Я искал твой взгляд...
Галя! Галя! – лаяли чайки на островах.
Мой путь к тебе еще был без единого луча света. В той прежней жизни страх сжимал мое сердце, и еще боль. И теперь я чувствую боль, словно нарастающий шум. Да, так вот, тогда, перед входом в иной мир, я увидел множество лиц. Из их ртов вырывались слова на разных языках. Я их понимал. Но самое удивительное – они говорили о чем-то очень незначительном, не относящемся ко мне, к моей тайне перехода, к моей дороге к тебе.
В тумане позднего вечера я увидел желтый свет. И задохнулся от радости узнавания. Прямо на лесной земле сидел юноша, за ним оконная рама и открытая форточка. Картина моего сына Андрея!
На суку ели висела горящая керосиновая лампочка. К свету лампы летела сова. Тонкое дыхание папоротника опутало раму со стеклом.
Это был ковчег нашего дома, всегда открытого деревьям и небу над лесом. И в подтверждение, что это не просто видение, Галя отделилась от сосны и быстро зашагала среди деревьев. И я вспомнил ее стихи:
Я вспомнил, как она повторяла: "Мои пальцы когда-нибудь дрогнут и проклюнутся листьями".
* * *
Я опять – в Селении. Раннее утро.
– Ладно, спасибо, Иван Руфыч. – И мы вместе потащили лодку к берегу. Она оказалась белой, несмоленой.
– А чего, Иван Руфыч, здесь жестянкой заделано?
– Это сучок был, – торопливо сказал Никифор.– Ничего. Хорошая лодка.
– Сейчас весло принесу, – сказал Алексей Чичерин. – Таких долбленок не найдешь.
Ветер качал деревья. Мужики сидели на угоре, рядом с рекой. Я прошел мимо и не знал, зачем потащился за Алексеем.
– Идем! Идем! – обрадовался Алексей. На дорогу хорошо. Надо. А то ветрено.
Мы зашли в дом.
– Старуха у меня болеет, – говорил торопливо Алексей своим срывающимся шепотом. – Сейчас стакан найдем.
Он – все торопливо – открыл буфет, поставил на стол два стакана, налил из чайника совсем мне показавшуюся мутной бражку.
– Ну? будемте здоровы! – и он сразу успокоился и зашептал: – Понимаешь, товаришш, жизнь-то путает. – И достал из кармана письмо, помятое, загодя приготовленное для меня. – Вот насчет пензии похлопочи, не оставь. А то брату-то определили моему, тоже фамилия Чичерин, зовут Василий. Я-то брата половина мертвого привез, а он отжился. И пензия ему. Так мы с братом потом ужо не говорили до смерти. Раз он, покойник, идет мимо окошек. Хотел его сгаркнуть. Да думаю – наплюну, не стану. И он так ушел, а через два года утонул, переезжал за реку. – И Алексей быстро перекрестился. Поглядел на меня: – А может, тебе нехорошо, что я крещусь? Да это так, глупость.
– Да нет. Почему же мне нехорошо? Письмо кому отдать?
– Ну уж ты сам сообрази – ведь нехорошо. И с братом совсем не простились. Ты уж похлопочи.
– Ты что, думаешь, я письмо на небо отправлю?
– Зачем? Как хочешь, вам виднее. Ну давай, выпьем.
Мы еще выпили и поднялись.
Раздался старушечий голос с печи:
– Лексей, слышь, скажи, чтоб он меня взял.
– Кудай-то тебя взял?
– Куда? В больницу отвез, в Кокшеньгу. В больницу-то.
– Еще чего?
– Лексей, Христом Богом молю. Ноги-то не ходют.
Алексей потянул меня за руку.
– Пойдем. Нече тут.
И уж когда выходили, я услышал, как она крикнула:
– Ведь не месяц какой, а пятый год прошу... Лексей!
Алексей дал мне весло, и мы пошли к угору, где сидели мужики.
Я поклонился им:
– До свидания!
Они закивали. Никифор полез в воду, чтоб толкнуть лодку.
Я посмотрел в его чистые глаза и не мог сказать. А знал. Я знал. Ветер сюда придет. И будут избы слепыми окнами глядеть в небо.
Я стоял в лодке и глядел на них. Они тоже на меня глядели. Мы молчали. За поворотом, как скрылась деревня, я сел на досточку в корме, что положил Никифор, и начал грестись одним веслом. Под ногами тихо перекатывались черпачок и бутыль с бражкой. Ее сунул мне Алексей Чичерин. "Ничего, в дороге-то хорошо, – бормотал он своим странным шепотом. – В дороге-то надо".
Течение неслабое. Река не так чтобы глубокая. Весло часто ударялось о камни. Я знаю: за пределами сил должно было мне здесь открыться иное, единственное, именно единственное...
– Я уже понял, – перебил мои мысли Николаев, – такое я испытал. Память хранит. Тогда еще, ребенком, в 1905 году... Мой товарищ и его мама взяли меня с собой. В Белостоке мы сели в поезд. Наши вагоны были разукрашены зеленью. Мы ехали в город Ченстохов. Со всей Польши направлялись процессии, чтоб Ченстоховской Божией Матери излить свои недуги. Представляете, будучи ребенком, я наблюдал потоки людей, тут же и кони, брички, и на костылях убогие, а которые не могли идти, их несли на руках, и шли, и шли... к Ченстоховскому монастырю... Потом помню, как мы стояли перед занавешенной иконой совершенно безмолвно... Когда занавес опустили, раздались громовые раскаты на хорах... И слились с криком всего многолюдства, молящиеся падали на колени. И мы молили Божию Матерь, радуясь в едином биении сердца. И во мне, мальчике, ощутился такой подъем духа, что я увидел близко летящего ангела... это такой подъем духа, понимаете?
– Да, понимаю, – кивнул я.
А за угором поднималось солнце. Лучи его свободно проходили – и всё – в желтом свете – всё... Ты, Который все знаешь... – погляди на свою землю в желтом свете!.. И лес, и берега эти, такие медленные, тихие, степенные, – в желтом свете; и маленькие бухточки, из воды торчащие березы, и затонувшие, прибитые течением к берегу; и мои пальцы – желтые, желтые пальцы, и голова откинутая... Желтая лодка...
Он плывет на лодке. В желтом свете виден со всех сторон.
Опять отпустило. А-а, легче чуть. И я посмотрел на солнце, оно среди желтых туч, одинокое... Почувствовал, что могу бодрее грестись, – и желтая волна медленно, удивительно медленно уходила... Несколько раз я падал в лодку головой вниз, а она, долбленка широкая, держалась, даже почти не вертелась – спасибо тебе, Иван Руфыч, лодка твоя хороша. Потом я достал бутыль с самогоном – ну, будемте здоровы!
И я снова, с трудом сохраняя равновесие, вползал на досточку, и греб. И когда лодка тихо стукалась в берег или скрипела по песку, я брал со дна жердь – спасибо, кто-то из селенских положил! – и пихался, и опять плыл вниз, течение неторопливо помогало мне, и только стук моего весла, когда я рулил, чтоб держаться посредине, нарушал тишину. И очнувшись, очутившись где-то опять под берегом, я снова пихался и плыл...
Потом я устал сидеть. Встал – и лодка закачалась подо мной. Я хотел сказать слова, но они липли к языку. Тогда я замычал коровой, заблудившейся в лесу. Я сбросил с лица мокрый березовый лист, прилетевший с берега, – и он упал на воду.
Тихо-то как, Боже мой!
– Эй, Николаев, где вы? – Я знал, что он меня не покинет. Рассказ его не был закончен.
– Тринадцать раз меня вызывали на расстрел из подвала. Выкрикивали, – сказал Николаев.
– Да, но вы же были тюремщиком?
Он кивнул, приблизил ко мне лицо:
– Кажется, сложно объяснить. Вы сказали – тюремщик... Да, я хотел помочь заключенным. И мне нужны были работа, пропитание. Я говорил – 28 рублей получал. Очень ведь мало. Но надо как-то жить. В тюрьме тогда находились сотни политических заключенных... И я старался облегчить им участь, где мог, конечно. Начальником тюрьмы был полковник Омельченко, помощник начальника Ковальский и корнет Базилевич... С ними я пытался доверительно говорить – ведь приближались части Красной Армии, положение у белых критическое... Нет, тут мои намеки, разговоры не имели успеха. Но я уже связался с представителем большевиков товарищем Матвеевой. Вместе разработали план, как открыть ворота тюрьмы, выпустить заключенных, но так, чтоб никто не пострадал. Утром прихожу в караульное помещение. Встречаю полковника Омельченко. Приветствую его. Он собирается уходить. И мне торопливо сообщает, что получил пропуск на пароход для себя и семьи. А также, уже на ходу: охрану тюрьмы берут на себя казачьи части. Вот-вот должны подойти. Я спрашиваю, чем это вызвано?
"Вы что, не понимаете? Будут карательные меры... Советую и вам, поручик, о себе позаботиться, красные приближаются".
Я кивнул. А у самого кровь в жилах остановилась. Положение такое, как петля затянулась – кровавая расправа над политическими может случиться в течение дня или нескольких часов. Прежний мой план уже не годился: связываться с товарищем Матвеевой не представлялось возможным.
В этой обстановке я принимаю самостоятельное решение. Бегу в штаб белых. Там, как теперь говорится, полный раскардаш – безумие. Никто не хочет со мной разговаривать. Но я все-таки добиваюсь встречи с генералом Баром. Настаиваю, требую, чтоб меня назначили начальником тюрьмы, поскольку Омельченко уже на пароходе. И получаю такую бумагу. На обратном пути подвернулся экипаж, и на нем – в тюрьму.
Еще не понимаю, что я буду делать, а между тем уже нельзя медлить. Захожу в камеры: "Товарищи! Сейчас откроем ворота. Сначала двигайтесь вместе, потом разбегайтесь." Они ошарашены: "Будете стрелять?"
"Вы все знаете, как я к вам относился, поверьте мне. Нет времени объяснять. Сюда подходят казачьи части. Тогда гибель. А сейчас, товарищи, свобода близка..." Иду дальше. Все как во сне... Потом к охране. Показываю бумагу, подписанную генералом Баром, некоторым угрожаю пистолетом. Но больше, может быть, действует мое сомнамбулическое состояние. Открыты камеры, ворота... Люди опасаются, сначала выходят медленно. Понимаете, я этого не могу забыть, будто сейчас все перед глазами. Потом товарищ Матвеева помогла мне скрыться. Жил на квартире у дрогаля, ломового извозчика, Василия Петровича Самченко. Когда в городе установилась советская власть, у меня нашлось очень хорошее занятие. Товарищ Матвеева стала мэром города, как теперь именуют, меня же сделала своим помощником по социальным вопросам. Очень быстро создали "Отдел брошенных имуществ" – насущная необходимость тех дней, понимаете? Надо же было все собрать – двери домов открыты: забирай, что хочешь, вещи валялись даже на улице: шторы, гардины, шелковое и полотняное мужское и женское белье, сукна в тюках, пальто, шубы... Мы с Василием Петровичем собирали, отвозили – определили под склад два пустых дома. У меня на все опись. А жить продолжал у Самченко. Жена Василия Петровича – Лиза, молодая еще, розовощекая, с черными бровями, глаза – сливы, украинка, высказала интересную мысль: раздать часть вещей в дом призрения для стариков. Вспомнить о стариках! Дивно, понимаете? Сердечко ее светлое меня окрылило. И я развил ее мысль: "Мы сделаем, Лизонька, еще и так: соберем стариков, которые в городе брошены, и тех, из дома призрения, – всех переселим во дворец".
Товарищ Матвеева дала согласие. На горизонте, над головами стариков, взошла сияющая звезда – во всем блеске, понимаете?
Лиза и ее подруга Шура Васильева, и пожилая Екатерина Иванова взялись мыть, готовить комнаты во дворце... Мы свозили туда кровати... И вот наступил торжественный момент, я привожу первых стариков. Идем по белой мраморной лестнице, Лиза распахивает высокую дверь комнаты. По стенам ценнейшие гобелены. Старики идут как в тумане... Наших шагов не слышно. Женщины расстелили ковры... Испуганные роскошью, старики взялись за руки, я слышу шорох их сердец. Я вижу на глазах Лизы слезы. Сам едва могу сдержаться...
Правда, спустя уже несколько дней мои действия характеризовались как самоуправство, когда "под маской наигранной сентиментальности я пытался спрятать свое белогвардейское нутро". Помещение, нужное для всех трудящихся, было приказано очистить. Стариков оттуда увезли, но этого я уже не мог видеть. В город прибыла тройка по борьбе с контрреволюцией. За мной приехали сразу два экипажа. В первый сел руководитель тройки Шерстнев-Гурейко, а во второй – я. Там мне пришлось смотреть на сидящих напротив двух матросов с направленным на меня оружием.
Повезли по Набережной в нижний дворец эмира Бухарского, посадили в подвал, набитый людьми. Как видите, – усмехнулся Николаев, – я опять попал во дворец...
Был уже вечер, когда я приплыл к мосту. На правом, высоком берегу виделись избы. Я подогнал лодку к этому берегу. Шатаясь, вылез и оттащил ее подальше от реки. Миша Силинский должен был меня ждать со своим "КАМАЗом".
– Миша! Михаил! – закричал я. Прислушался. Никто не ответил.
Только тут я снова почувствовал, как мне плохо. Меня мутило, и кружилась голова.
– Почему же Мишка не идет ко мне? – бормотал я. – Он должен бы меня заметить еще на реке.
Я сполз на землю, потом поднялся, цепляясь за куст. Сейчас стошнит... Хотя чего? Я мог свободно блевать – какие тут паркеты? Ничего нет. И меня вывернуло, но не сильно. Полегчало.
Я выбрался на берег, туда, где стояла крайняя изба, окнами к реке...
– Эй, кто тут есть? Хозяин!
Я хотел заглянуть в окно – здесь избы были не такие высокие, как в Селении. Да подумал: ладно, зайду, спрошу пообстоятельнее про Мишку Силинского, может, знают, приходила ли машина из Озерок. И с этой мыслью, совсем добитый усталостью – шестьдесят ли километров, а то и больше прошел по реке, перед глазами рябила вода, – я дернул за скобу.
И когда открыл – остановился: на столе стоял гроб. И горела большая свеча. Сколько-то старух в черном и еще ребятишки сидели по лавкам вдоль стен. А около гроба на табуретке девочка лет четырнадцати склонилась над книгой, громко читала. Я вошел. Никто не поворотился ко мне. В гробу лежал мужчина.
– "Умер нищий и отнесен был Ангелами на лоно Авраамово, – читала девочка, – умер и богач, и похоронили его..."
Я понял, что читала она Евангелие, про нищего Лазаря. Произносила все четко, старательно, напирая голосом на "о". А дальше – про богача:
– "И во аде, будучи в муках, он поднял глаза свои, увидел вдали Авраама, и Лазаря на лоне его"...
Я вспомнил другую евангельскую притчу – о воскрешении Лазаря, брата Марии и Марфы из Вифании... Все решает вера. Сын Человеческий оставил нам ее как надежду. Так если мне сейчас поверить, то есть до предела поверить и протянуть руки к тому, что лежит во гробе и сказать: "Нет смерти. Встань..." – Я наклонился над гробом. Увидел свое лицо. Смерть, казалось, не коснулась его. Я стоял в стороне, смотрел на себя. И не было во мне ни удивления, ни страха. Слишком далек был мой путь. Но я не хотел оставаться тут, с тем, кто лежал во гробе. Я вышел.
У другой избы березовая палка подпирала дверь. Никого в доме.
И в следующем – никого.
А что же мне делать с лодкой?
Качаясь, я шел вдоль пустых изб и прислушивался... И сапоги мои вязли в грязи: рубаха, брюки, все без единой сухой нитки. Меня трясло.
У края деревни я повстречал женщину. Она закрывала дверь, и я окликнул ее.
– Чего? Какая машина?! – закричала женщина. – Дорога закрыта.
– Как закрыта? Тут машина из Озерок должна приехать. За мной.
– А грязь? Какая машина?!
– Я приплыл на лодке. Издалека приплыл. Посмотрите на меня, милая женщина, посмотрите.
Но она смотрела куда-то в сторону, и чувствовалось, что торопилась.
Я сам не отрываясь глядел в ее лицо: волосы, выбившиеся из-под серого платка, усталые щеки, глаза с отгоревшей зарею, тонкие губы, – лет ей немного за сорок, одета в еще новое зеленое пальто.
– Кто это, в гробу? – спросил я.
– О, да это Ефим Крюков. Великой силищи был мужик. Поднял камень. Хотел положить под край новой избы. А камень его осилил. – И она перекрестилась.
– А вы не ошиблись?
– Я-то? – Она по-прежнему не смотрела на меня. – Некогда мне. Все наши побегли в Маркуши. Самодеятельность приехала в Маркуши-те. Дают концерты, а я позадержалась. Народ весь подался на гулянья.
Она хотела уйти, но я снова задержал.
– А что мне делать с лодкой?
– Пять машин за цементом в Нюксиницы побежали, дак, поди, надо им возвращаться. Они в Тарногу едут.
Она сорвалась с места. Потом остановилась, крикнула:
– Дожидайся, может, возьмут.
Женщину стерло белесым небом.
Ничего, подумал, как-нибудь, и повторил:
– Как-нибудь. – И поплелся к дороге, ближе к мосту.
Тяжело идти. Будто недавно уполз отсюда ледник. На какую-то минуту я даже представил, как этот ледяной панцирь, покрывавший землю миллионы лет, отползал. Выплевывал огромные камни-валуны. Ледник их успел обсосать и выплюнул вместе с коричневой грязью.
Дорога была в густой глине. Две колеи обозначились в ней, пробитые так глубоко, что можно стать на колею ребенку шести-семи лет – и грязь скроет его, – разве что только макушку видно будет.
– А машина? – спросил я себя. Не видно ли машины моего друга шофера Мишки Силинского, прозванного Соснова Голова? Не идет ли за мной машина?
– Какой?! Только прошли пять за цементом в Нюксиницы, – прокричал я себе, как глухому.
Да я и был глухой от усталости, ноги едва держали меня. Я забыл о Николаеве, не до него мне сейчас.
Я поглядел с моста на реку. Там под берегом лежала моя лодка, белая и живая. И я вспомнил Ивана Руфыча и Селение. Сил не было. Я плыл и плыл – думал, скоро конец пути, и вот – грязь, и опять по грязи, по грязи, да еще лодка... Куда ж я с лодкой денусь?
По колее, между грязей из деревни шла женщина в зеленом пальто, торопилась, спешила в клуб на гулянье.
Я не решился сесть – и как лошадь стоял, почти засыпая. И когда закрывал глаза, видел рябь на воде – вроде еще плыл.
Холодный ветер. Я весь продрог. Услышал, с угора, с той стороны, от леса, шум машин. Подался к середине моста. Замахал рукой. Медленно шли машины – они как бы соскальзывали по грязи.
Первая машина гуднула. Я отступил. Замахал рукой, закричал:
– Стойте! Стойте!
И вторая, за ней третья машины прошли мимо. Я остался у перил. Мост еще вздрагивал, а машины уходили.
От леса двигались две отставшие. Я встал посреди колеи.
– Врешь, остановишь, – закричал я. Злоба заволокла мою душу. Меня стошнило. Машины подвигались ужасно медленно.
Первая машина, слепя меня фарами, остановилась.
– Сволочи! – кричал я шоферу, который вылез из машины и глядел на меня. Я заметил, что он был сильно пьян.
– Сволочи! Не хотите брать. Ведь я от Селения перегонял лодку, слышите, гады? – Я задыхался.
Господи, сделай так, чтобы они взяли мою лодку. И опять вспомнил Николаева.
– Доктор Холин, – повысил голос следователь.
Из-за сиреневой занавеси, закрывавшей часть комнаты, вышел бывший политзаключенный, известный в городе доктор.
– Скажите, доктор Холин, подсудимый помогал политическим заключенным?
– Да. Ничего дурного мы от него не видели.
– Вы подтверждаете, что он способствовал освобождению заключенных? Были открыты двери камер, ворота тюрьмы?
– Подтверждаю.
– Спасибо, идите.
Когда Холин ушел, допрос продолжался.
– Я знал мнение доктора Холина. И вот для объективности вызвал его. Но теперь, когда вы понимаете, что я с вами предельно честен, ответьте, где ваш тайник? – следователь говорил серым, тихим голосом. – Почему вы молчите, Николаев? Вам придется отвечать, поручик Николаев.
– Какой тайник?
– Ведь из тюрьмы бежали не только политзаключенные? Какую взятку вам дали уголовники?
– Хорошо. Я вам отвечу так: я никогда не брал взяток и никому не продавал свою совесть.
– Тогда объясните, почему вы открыли двери тюрьмы? Как это вам удалось?
– Я уже рассказывал. В основном в тюрьме держали политических, жизнь которых была в опасности. И это я вам говорил.
– Благородно. Но вас волнует не только жизнь людей, но и судьба вещей. Будучи помощником Матвеевой, вы возглавили Отдел брошенных имуществ. Где же золото, бриллианты, дорогие украшения? Кстати, Матвеевой по некоторым обстоятельствам уже нет в городе, и она теперь не сможет вас взять под защиту. На что вы рассчитываете, Николаев?
– На разум.
– Прекрасно. Так где ваш тайник?
Помню, не выдержал, рванул рубашку, застучал себя по груди:
– Вот... здесь. Можете взять, только скорее.
Я начинал задыхаться. Я не мог говорить. Он дал мне стакан воды, вода расплескивалась по полу... Руки дрожали... Я тонул в желтом песке. Это видение, что меня засыпает песком, мучило меня на допросах. Мне казалось, что я должен куда-то бежать, а песок бушевал – закрывал мне рот, глаза, нестерпимо жег... И я поворачивался на спину. Надо мной летали огромные черные птицы – я понимал: они ждут, когда я перестану шевелиться... И когда сознание возвращалось ко мне ... я видел, что он подставлял мне лампу к самому лицу, стекло от керосиновой лампы едва не обжигало мне лицо...
Из подвала меня вызывали так:
– Помощник Матвеевой, с вещами наверх.
Не по фамилии. А именно так. С вещами – значит, расстрел. Ставили к стенке в саду, где пышно росли виноградные лозы... Я оказывался то третьим, то пятым... Стреляли над моей головой. Потом уж я перестал понимать, молил Бога, чтоб не упасть на колени. В подвале не спал. Задыхался... ужасно хотелось курить... Когда гремел замок на двери, я ждал выкрика: "Помощник Матвеевой, наверх... С вещами".
Это становилось моей жизнью. В подвале перестало для нас существовать время, а возникало лишь, когда открывалась дверь... и конвойные выводили в сад.
– Чего ты орешь, чума? Давай лодку де? – И шофер запел. – Эх, в тальянку сы-ы-ы-грал Проня...
Мы спустились к реке. И вместе потащили лодку: я, этот шофер Вася и приятель его с другой машины, худой, лицо его плохо разглядел, – оба пьяные вдребодан. Лодка качалась.
В доме над рекой заголосили. Надрывный, тягучий этот крик пронесся над рекой:
– Ой-ей-ей!
– Чего это они? – спросил Вася.
– Тот человек, – сказал я, – умер.
– Помер? – переспросил Вася и опять затянул: – Э-эх, в тальянку сыграл Проня!
Мы положили лодку на мешки с цементом в первую машину. Шоферы накрепко закрепили ее канатами. Я сунул рюкзак в кабину Васи, сел рядом с ним.
– А чего вы не вместе, не одной колонной едете? – спросил я. – Товарищи твои не хотели меня взять.
– Ты, поди, на мосту стоял? На мосту нам не положено останавливаться... Да ну их, козлы муровые! – ругался Вася. – Скалымили вместе, так не понравилось, что побольше взяли.
Машины медленно шли среди грязей, ползли на подъем, где опять виднелись дома деревни.
Но только недолго мы ехали.
– Вот что, парень, – сказал Вася, когда наши машины въехали в деревню. – Ты поставь нам бутылку, а то лодку-то как же... – И он остановил машину.
– Хорошо, – я покорно открыл дверцу и прыгнул на дорогу.
И эта задержка была неприятна мне. Мы проехали не больше полутора километров, а их охватила жажда. Так когда же мы доедем? Но я сдержался и ничего не сказал.
Мы подошли к зданию клуба. Около него стояло много народа, большинство молодые парни, лица разгорячены вином – и все точно готовы были начать веселье или ожидали кого-то – потому что повернулись к нам. И глядели на нас.
А Вася спросил, где нам достать водки, потому что человек желает угостить их.
– Ребята, – сказал второй шофер. – Мы хотим выпить...
И все засмеялись.
– Цыгана надо побудить, – сказал кто-то из мужиков. – Он Катьку-продавщицу позовет. Она тогда откроет магазин.
– А где Цыган?
– Вона.
Чуть в стороне от крыльца лежал человек ногами в луже, в фуражке железнодорожника – и спал.
– Спит?
– Мертвый.
– Мертвый? – Я подошел и наклонился над ним. Снял фуражку, стискивающую его голову, – и черные волосы точно вздохнули свободно.
– Эй, очнись! Эй!
– Мертвый, вот что.
Я дотронулся рукой до его лба – и он тотчас поднялся, дико посмотрел на меня.
– Сейчас. Цыган один минут. Я ее приведу... – И засмеялся. – Цыган все может. Цыган из земли... – Он поднял фуражку и полез на крыльцо, расталкивая мужиков.
– Пошли вы... – кричала женщина, – и рожи ваши постылые, и твоя-то морда – повернулась она к Цыгану. – Сколько раз будете гонять меня? Дайте хоть ночью покой... Концерт мне послушать когда?!
– Слышь, – подошел ко мне Вася. – Ты вот что... Я тебе говорил: купи поллитра и закуску. Так шут с ней с консервой, – давай две поллитры.
И я тоже почувствовал радостный подъем во всем теле и протянул женщине деньги. Она внимательно поглядела на меня.
– Не наш какой-то! – закричала она, повернувшись, стала опять рваться из рук Цыгана.
– Уйди, черт! Пусти! Пусти-и-и....
– Отпусти ее, – сказал я Цыгану. И, близко подойдя к женщине, произнес: – Я устал умирать. Я приплыл на лодке. И хочу угостить шоферов.
Моя разумная речь подействовала на нее, она пошла к магазину. Подмигнув нам, за ней двинулся Цыган.
– Ну и ловок! – засмеялся вслед ему Вася.
Мы ждали его за магазином, и он вскоре появился, довольный, с двумя стаканами и двумя поллитрами водки. Мы сели тут же на доски, кем-то положенные, наверно, для той же цели.
Вася хотел налить мне, но рука его дрожала, и водка расплескивалась.
– Не надо, я не хочу, – покачал я головой. – Спасибо.
– Пей так. – И Вася протянул мне бутылку.
– Нет! Нет, я не могу, – и тут увидел истязателя. Он стоял недалеко от магазина и даже не смотрел не меня.
– Эй, послушай! – крикнул я ему. – Я хочу забыть тебя, и тот Южный город. – И быстро опрокинул стакан. – Ребята, давайте это оставим, – попросил я.
Вася засмеялся...
– Ты шутник, Проня! Ой ты, Проня. Во, паря! Эх, в тальянку сыграл Проня. – И он стал пить прямо из бутылки.
– А Цыгану? Эй! Дайте Цыгану, – потянулся Цыган.
Мы выпили две бутылки и пошли к машинам.
Снова загудели моторы. Слава Тебе, Господи, загудели моторы! И мы поехали.
Мотор натужно ревел, и скобы с цепями наматывали грязь, выдирались из грязи.
– Э-э-э... – И вся машина сотрясалась – напряженная; и головой вперед, как живая, – по глубоким колеям. Стекла дребезжали, нас мотало, и я тоже напрягался, помогал машине.
И Ваську трясло, его точно изнутри кидало толчками – и он все бормотал: "Ты, паря, нас не обижай. Ты хоть кто там, а не обижай."
– Господи, – пробормотал я. –П омоги колесам, помоги нам...
Нас тряхнуло, затрещал кузов.
– Лодка-то еще жива? – спросил я.
– Чего? А-а... Жива... Чего ей?
И в это время нас потянуло – и мы стали ползти назад...
– Все, паря... Приехали...
Вася упал на руль.
Я открыл дверцу и прыгнул в грязь.
– Ну давай, может, подкопаем, – сказал Вася.
Лодка была на месте, освещенная сзади фарами другой машины. Вышел второй шофер, Виктор:
– О-о! Порядок.
Вася залез на скат, достал лопату.
– Брось! Я попробую объехать, – сказал Виктор.
– Господи! Соверши чудо. Дай ему объехать, тогда он нас зацепит тросом и вытянет.
Медленно Виктор вывел машину вперед и остановился.
– Иди все ж, подкопай, – сказал Вася и отдал мне лопату.
Шоферы стали прилаживать трос, а я полез под скат, выбирая жидкую грязь.
Руки у меня едва держали лопату, и все же я старался.
– Ладно, садись! – крикнул Вася. – Слышь, садись. – Я послушно полез на свое место. Моторы заревели... Виктор дернул раз, другой... еще... и машина подалась, двинулась.
– Хорош! – Он достал из-за спинки сиденья две пол-литровые бутылки водки.
– Хочешь?
– Не! Не! Я уже всё.
– Ну как знаешь, – и приник, жаждущий. Руки его дрожали, и водка текла по лицу... – Слышь, друг, влей. – И он протянул мне бутылку: – На-ка.
И я стал вливать ему в горло. Он судорожно глотал, и часть водки заливала ему лицо, глаза.
– Хорош... Э... Витьке отдай... Витьке скажи, что скалымили... надо Витьке...
Я послушно взял бутылку и пошел к другому шоферу.
– Ну, будем здоровы, – сказал Витька. Он казался более трезвым. Сам поднял бутылку. Но и ему было тяжело пить из горла. Он мотал головой и, как теленок, вскидывался, мычал... И не допив, сказал: – Не вылезай, чего? Поехали со мной.
Я остался с ним.
Виктор включил мотор, потихоньку тронулись.
И опять рядом я услышал голос Николаева.
– Как мне удалось выжить? Случай. – И Николаев повторил: – Да, случай. – Улыбнулся. – Вместо Шерстнева-Гурейко руководителем тройки назначили бывшего политзаключенного, который меня знал, когда я работал в тюрьме, товарища Мищенко. Я был вызван из подвала, увидел товарища Мищенко уже как боевого командира – на столе лежала фуражка с красной звездой, наган в кобуре на его правом боку, шашка на левом. Назначение Мищенко, кажется, было временным. Но для меня спасительным. Более того, я получил бумагу "С особого учета снят". Это вот что: я уезжал из города. А все бывшие офицеры, проживавшие на территории белых, ставились на учет, их обязывали являться в военную комендатуру. Должны были отмечаться, накладывались ограничения и прочее... Но я не к тому – спустя десятилетия, уже в этом возрасте, то есть в таких преклонных годах, я встретил Кровца. Представляете? Случайно. Ехал к своим знакомым в гости, во дворе увидел. Узнал. Хотя он был в плохом виде. Никакого зла я на него не держал, даже, поверите ли, обрадовался – испытания легли на мою молодость, что там говорить! – и этот человек оттуда, из Южного города, моя жизнь – смерть... тогда был шанс, полшанса, что останусь живым, а теперь что? – И Николаев усмехнулся. – Как потом выяснил от своих знакомых, Кровец жестоко пострадал в годы культа – семнадцать лет: десять в лагере и семь на поселении... Тут, знаете, не кошка начихала. Валил лес в Красноярском крае в Саянах. Центр у них в Канске, а лагерь в поселке Тугач, и оттуда "командировки" в Жедорбу, в Амбарчик, в Старики. Работа самая тяжелая: трелевка, вывозка... ну и сплавляли лес по речке Жедорба. Заключенные голодали, умирали. Кровец выдержал, потом ссылка в село Мотыгино... И здесь голод. Все это Кровец рассказывал моим знакомым, таким Воронцовым, Евгению Сергеевичу и Евгении Павловне... Два Жени... Они мне так и звонят: "Это два Жени..." Оба на пенсии, интеллигентнейшие люди. Евгений Сергеевич в прошлом инженер. Так вот, получаю от них известие, что Кровец увезен в больницу... Куда? Чего? В общем, в желтый дом. Представляете? У него никого нет родственников. Жена лет восемь как умерла... Ну и я стал к нему приходить, – Николаев вздохнул. Замолчал. – Грустная картина. Сначала я привозил ему чего-нибудь сладкое: печенье, конфеты, а также яблоки, апельсины. Но потом начал дома специально готовить, чтоб было не больничное.
– Мальчики! Мальчики! – звала больных сестра. – Свидание закончено. Родственники, прощайтесь.
Кровец испуганно оглядывался на сестру. Что делать? Приходилось расставаться. И я поднимался из-за стола.
– Посмотри, чего там, едет ли Васька, – попросил я.
– Уа, ау-ау-у.... – Виктор не разговаривал, он точно укачивал невидимого ребенка и сам тихонечко стонал. – Уа, ау-ау-у-уу.
Я открыл дверь н поглядел: машины с лодкой не было.
– Вить, очнись... Давай назад. Нет Васьки.
– Уа, а-ау-уу, – качал ребенка Виктор. И вдруг засмеялся. Волосы падали ему на глаза. Кепку он где-то потерял. И открылось его прекрасное, чистое лицо.
– Давай назад, – сказал я.
Виктор распахнул дверцу, выглянул, потом вытянулся, почти встал на педали, и машина поползла назад...
– Давай еще, еще!
– Останови! – закричал я. – Тормози!
Но было поздно. Задние колеса съехали в кювет.
– Прибыли, – ясно сказал Виктор, выпрыгнул на дорогу.
– Смотри, – показал я ему на колею. – Это то место, где мы уже сидели.
– А Вася?
Может, они сговорились, подумал я. Где моя лодка?
– Уа-у-у-у, – опять начал укачивать ребенка Виктор.
Далеко не уйдет, подумал я. По колее его найду.
– Пойду, – сказал я.
– Погоди, чего? Уа-уа-аа, – опять услышал я.
Я шел по колее и внимательно смотрел. Кругом лес и грязь. Только грязь... Едва светился рассвет за лесом. Не прошел я и полкилометра, как увидел: у самой дороги, раскинув руки, лежал человек в грязи.
– Эй, эй!
Я поднял его голову:
– Эй!
Очистил лицо от грязи.
– Ты жив, Вась?
Он замычал.
– Где машина? – Я его приподнял. – Эх, в тальянку сы-ы-ы-грал Проня. – И Вася закрыл глаза.
Оттащил его от дороги, посадил – и увидел следы скатов ... В стороне, в небольшой яме, на боку лежала машина, а рядом – белая моя лодка и мешки с цементом. Некоторые мешки разорвались, и цемент высыпался.
А-а! Ладно. Пускай сидит. У меня уже нет сил... Врач! Исцели самого себя... Я подошел к лодке. Цела ли? Поглядел. Не треснула. Только сбоку, где был сучок, жестяная затычка выпала. Крепка твоя лодка, Иван Руфыч, правда что хороша... Я залез на опрокинутую машину, с трудом открыл дверцу – и начал выдергивать рюкзак.
Мне это удалось. Я потянул – спинка сиденья сдвинулась, посыпались ключи, еще какие-то железки, они упали вниз, добивая боковое стекло...
– Ну, прощай, моя лодка! – Я надел рюкзак.
Васька уж опять свалился и лежал на боку около дороги. Я медленно побрел по колее. Каждая косточка во мне была размолота.
Дорога делилась, распадалась на две такие же, как прежде. Я остановился. И стал ждать. Куда идти?
Это чувство, которое должно было во мне родиться, – оно не приходило. Оно почему-то не приходило.
– Вы сказали, что сестра называла их "мальчиками". Ну этот бывший следователь – Кровец, он-то уж был старик?
– К сожалению, среди больных много молодых, очень много.
– А какой из себя Кровец?
– Совершеннейший старик, без зубов, голова дыней, с остатками волос, из-под лохматых седых бровей младенческие глаза. И весь сник пустым мешком, сидел в этой выцветшей зеленой пижаме – потрепала жизнь человека. Жалкое зрелище. А голос сохранился почти густой, даже мне казалось, прежний. Говорил он очень странно: "Ветер меняется... северный... Птичка поет... В доме закрыть дверь... скорее... скорее..."
На свидании мы обычно сидели с ним в дальнем углу их столовой. Ел он жадно. Ложка скрежетала по кастрюльке, в которой я приносил ему еду. Чаще всего готовил для него мясо. Вилки им не полагалось, ну и, конечно, ножа тоже. А мясо я сильно разваривал – он ведь без зубов. Расправлялся быстро и ложку долго облизывал.
В свой уже третий приход я начал понимать... Вернее, он мне приоткрыл... и я понял: "северный ветер" – это приближается сестра... тревога... доверять ей нельзя... работал мотор разоблачительства – его сердце никому не доверяло. Но он на посту – все эти годы, пройдя лагерь, ссылку – едва выжив. "Закрыть двери дома" – ему казалось, что удерживает дверь, наверное, казалось, что один держит... Он понимал, что его воображаемый "дом" с годами уходит в землю, но он хотел исчезнуть в объятиях с врагом – теперь он хотел взять на себя все: и слежку, и расследование, и вынесение приговора... Последними усилиями, когда его уже засадили сюда... он продолжал в бредовых разговорах больных отыскивать блестки крамолы. Шариковой ручкой, на клочках бумаги писал дрожащим, неверным почерком одно только слово – расстрелять. Отдавал мне. Вот для чего я ему был нужен.
Я решил идти по правой дороге. Но силы оставили меня. Я сел прямо в грязь, в колею. Все – я кончился. С меня хватит, ну все, понимаете, неизвестно к кому обращался я. По самую завязку. И я повалился в колею. И все-таки, хитрый мужик, освободился от лямок рюкзака, подложил рюкзак под голову, стараясь удобнее лечь в свою могилу из грязи. Стало немного легче. Лежал. Не шевелился. И откуда-то вдруг прилетела, как мы пели в детской колонии: "Фартовый я мальчишечка, зачалили меня, зача... зача... зачалили меня".
Тогда я повернулся. Стал на колени. На некоторое время так и застыл – в позе двухлетнего ребенка. Какие-то звенья в душе соединились. Я встал на ноги, вытащил из коричневой грязи рюкзак. Вдел руки в лямки.
Я все же решил идти по правой дороге. Сделал один шаг, другой... Получилось.
Впереди виднелся дом, совсем недалеко от развилки. Я шел, а ноги мои расползались.
Подошел к дому, постучался в дверь. Открыла мне женщина.
– Мне бы поспать, – сказал я.
Она ничего не ответила. Показала мне место на печке. Я залез на печку и скрутился. Но меня трясло, и заснуть я не мог.
Пролежав там около часа, я спустился вниз – и увидел: за столом сидели две женщины – одна та, что открыла мне, и другая, помоложе.
Они ели суп из миски.
Я почувствовал голод. Попросил:
– Дайте мне тоже супа.
Старшая хозяйка дала мне ложку – и налила в другую миску жирного куриного бульона – и они продолжали молча есть, не глядя на меня.
Я пододвинул к себе миску, увидел, как сверху плавают желтые круги жира – и мне стало тошно.
– Если б еще хлеба, – попросил я.
Старшая отрезала мне ломоть, ничего не сказав. Я ел. Меня мутило.
Вдруг я услышал шум моторов. Отложил ложку.
– Что это?
– Уркает, – глухо сказала старшая.
Я подошел к окну.
По другой дороге медленно двигались машины. На первой, поверх мешков с цементом лежала моя белая долбленка, крепко обвязанная.
Машины и лодка проплыли и скрылись за угором.
Как же так? – думал я. – Ведь и машина у них была перевернута, а другая – в кювете... Как они сами поднялись?
Вышел на волю, прислонился к стене. Моторов уже не было слышно.
– Дядя! Почему ты плачешь? – рядом со мной стояла девочка. – Иди в дом... – Я поднял к глазам руку. – Дядя! – звала девочка. – Иди в дом.
Я сказал:
– Сейчас пойду... Это там твоя мама?
– Нет, крестная. И тетя Вера.
Я вошел в дом. Взял свой мешок.
Женщины ели курицу. Они молча рвали ее руками.
– Куда эта дорога ведет? – спросил я. – Вот эта, на которой стоит ваш дом?
– В Озерки, – ответила старшая.
Я поблагодарил ее.
Я шел по дороге в Озерки. Дорога свернула в лес. На елях и соснах ни единой хвоинки. Лес был черным. Мертвым. Дорога становилась все уже, превращаясь в тропинку. Болотистая земля хлюпала под сапогами. Кто-то проложил деревянные слеги. Они прогнили. И неудачно поставленная нога проваливалась в рыжее месиво.
Мокрый, я шел и шел. Что-то заставило меня оглянуться. Совсем неслышно за мной двигался Николаев.
Когда он увидел, что я оглянулся, то быстро приблизился:
– Надеюсь, я вам не наскучил своими разговорами?
– Напротив.
– Ну что ж, – он помедлил, – прощайте. Теперь уж сами. Помните, как я вам рассказывал про город Ченстохов, когда я был ребенком. Я близко увидел летящего ангела. Помните?
Я не успел ответить: он как-то задом стал быстро удаляться.
– Ничего не бойтесь, – услышал я издалека его голос.
Самого Николаева я уже не видел.
На лице я ощутил легкий ветер. Черные деревья стояли совершенно неподвижно. Продолжал идти. Слеги трещали. Я падал. Выбирался опять. Руки окоченели от мокрой жижи. Иногда полз. Рюкзак давил, жевал спину. Я терпел. Снова вставал и шел. Не знаю, откуда хватило сил. Может, не хотел могилы среди черного леса... Шел. И неожиданно черный лес кончился.
Открылась широкая луговина с разнотравьем. И живой лес. Вот когда в меня полностью вошла душа Гали. Где-то она тут, совсем рядом.
Вот и Озерки, по-местному – Болотиха. Изба старца Григория Куприяныча, куда примаком был взят шофер Миша Силинский. Первый, кого я увидел, был Миша Силинский.
– Ты чего ж за мной не приехал? – поинтересовался я.
– Машина сломалась, да и дорога закрыта. Думал, ты как-нибудь сам доберешься.
– Миш, как это получилось? Мне помогали два шофера, правда, оба были сильно выпимши. И один загнал машину в кювет, а у второго она завалилась набок. Как же они выбрались? Кругом в поле глина, грязь.
– О, паря, две машины из грязи всегда вылезут.
Он спешил.
– Ты куда?
– На бор, там у нас техника стоит.
– Погоди. А что с лодкой-то будет?
– Как-нибудь образуется, все путем будет. – И он пошел на бор.
* * *
Время уже не имело значения. Мы лежали на синей кровати. Напротив – огромная, недавно битая глиняная печь, рядом валялись белые стружки. Все было, как в первый раз. Тогда ко мне приехала Галя.
Мы лежали в новой зимней избе, ее только-только срубили. Сколько потом я сбивал печей и в Болотихе, и в Сергеевской, и в Заречной. Я еще застал тот старинный обычай сбивать глиняные печи деревянными молотками.
Запах стружек, белых стен. Галя не двигалась.
"Это ты меня позвала, или я сам?" – мысленно спросил.
Она не ответила.
Быстро светало. Открылась дверь. Вошел старец с белой бородой, Григорий Куприяныч. Он низко поклонился мне.
– Спасибо, что не забываешь нас. Чай идем пить?
– Как раньше? – спросил я.
Он кивнул и закрыл за собой дверь. Я стал одеваться. И тут я увидел вытянутое голубое облачко. Облачко закрыло Галю.
И вдруг меня ветром сдернет
Не в пропасть, а в высоту.
Там может пущу я корни
И, может быть, прорасту.
– Галя! – крикнул я. Голубое облачко в белесом небе почти не видно. Я вышел на крыльцо. Разгорался день.
Мимо с чугуном скорой походкой прошла к свинарнику Мария Васильевна, теща Миши. Она улыбнулась мне.
Впереди, среди разросшейся бузины, как и раньше, стояла банька, правда, крыша провалилась, торчали черные балки.
А внизу под угором текла речка Яхронга.
Я пошел вниз, всполоснуть лицо. Вода охладила меня.
Я поднял голову. На угоре стояли все они: Григорий Куприяныч, Мария Васильевна, мои родители, Толик, Алла и еще множество знакомых и незнакомых людей. Они молча смотрели на меня.
Я услышал неторопливый голос старца Григория Куприяныча:
– Прощай и прости нас.
– Значит, я...?
– Да, тебе дано еще время подготовиться к смерти. Не профукай.
Слово корябнуло меня. Но ответить уже не мог. На угоре никого не было.
Парило. А в белесом небе я увидел белую точку. Я не сомневался. Душа Гали покидала меня. Встречусь ли я с ней когда-либо?
Посмотрел на речку. Я увидел, как, подгоняемая течением, плыла моя долбленка. На дне ее плескалась вода. Покачивались шест-весло и черпачок.
Я полез в воду. Поскользнулся. Упал. Правую руку обожгло. Я вытащил разбитую поллитровку. Боли не чувствовал, но кровь по руке текла сильно. Я перевалился в лодку. Она почти затонула, а выдержала. Иван Руфыч, подумал я, лодка твоя хороша.
Из дырки, где был сучок, заплескивалась вода. Я взял черпачок, стал вычерпывать воду. Вода окрасилась алой кровью.
Стал зализывать рану. Потом взял весло. Кровь не переставала течь. Я сел на досточку и начал грести.
Мелькнуло в голове: "За что же мне такое?" Да тут же по-местному, по-озерецки отогнал эту мысль. Хозяин знает, кого в фатеру пускать.
Я был покоен. И уже не трудил голову, за что мне это. Только бы не профукать, улыбнулся я словам старца Григория.
Я не знал, где Яхронга впадает в ту реку, что протекает рядом с Селением. Где-то была излучина, за мостом. Мне хотелось напоследок еще раз увидеть мужиков из Селения. Не знаю, зачем, но очень хотелось. И чтоб слепой обязательно был. Он придет, я не сомневался.
Вокруг меня сгущались годы. Я смотрел вдаль и видел отдельно каждую травку: на склоне холма среди камней – черноголовник, вдоль берега, на отмели, – горец, на лугу – чистяк. И я удивился: ведь был близоруким. Откуда? Значит, так надо. Или как Мишка говорит: "Все путем".
И вспомнил, что на высоком бугре стоят и церкви, и погосты. Ближе к небу. Особенно погост вспомнил, среди сосен, и там, рядом с крестами, трава, земляника от солнца переспелая, почти черная.
Я махал веслом. Кровь на руке засохла. Привычно работал. Мелькнуло в голове: "Как же потом, против течения, по той реке, где Селение?" А, ладно. Где шестом буду пихаться, где волоком потащу.
С лодкой я не хотел расставаться.
Я вывел лодку на середину реки. Семя времени уничтожилось в моей душе. И я услышал, как поднимается слабый росток новой жизни.
Пошел лес. Но не черный, живой. С подлеском бузины, малины.
Тень от высокого берега. Облака в воде.
Ветер я чувствовал лицом, запотевшим от работы телом. Далеко, в темноте леса, услышал крик дятла. Он забарабанил по дереву. Я слышал дробь не ствола – вибрирующей ветки. Когда, в эту минуту или в немеренной веками будущей моей жизни?
Прикрыл глаза. И сквозь ресницы: излучина, упавшая в воду сосна, вода шевелит ветки.
Бурунчики кружились вокруг весла.
Лодка, подгоняемая течением, неслышно скользила посередине реки.
1967
|
