ЛОДКА
Мистерия
Держи твой ум в аде, и не отчаивайся.
Старец Силуан Афонский
О, паря, две машины из грязи всегда вылезут.
Михаил Силинский, шофер из Озерок
– Эй! Эй! – кто-то кричал.
Я пошел на крик. Крик был холодный, темный, отступал, как вода, передо мной.
Ведь был же голубой свет, когда я умирал.
– Иди! Иди! – этот крик уже не просто темный, а совсем почернел.
Голос оборвался, пропал. Я еще отошел от тропинки, послушал. Поглядел: и худенькие эти березки. Худенькие – среди болотной сырости. Я глядел на березки и не верил. Не верил, что дойду. Ткнулся рукой в холодную воду, поднялся. А не заметил, как садился. Опять надо идти.
Вот я болен – и опять надо идти. Прислушался. Никто не откликнулся на мои мысли.
Я шел по узенькой тропе, стараясь аккуратно ставить правую ногу.
– Сапог, – говорил я, – сапог разорван. – Я старался ступать так, чтобы правым сапогом не очень набирать воду. У меня, правда, он был разорван повыше подъема, нет, не разорван, а точно ножиком разрезан, или бритвой.
"Закрой поддувало" – скомандовал я себе. Эти слова, написанные на железной дороге, я вдруг вспомнил. И они подбодрили.
– Я болен, – шептал я, будто кому жаловался. Страх подтачивал мои силы. Ноги промокли и в дырявом, и в целом сапоге, а я все шел по мягкой, тряской земле, и мокрая трава липла к сапогам. И мне начинало казаться, что я иду не по самой тропке, а по краю. Жмусь к березкам, а они плывут. Все выше и выше подплывают к небу.
Мокрый туман плотнился твердым хрящом. За мной кто-то шел, меняя мой страх на неслышные шаги. Я стиснул зубы. Ждал, что всей своей сырой изнанкой небо сзади навалится, и я почувствую смрадный дух зверя. И острые клыки в шею. И жухну в грязь. Не оглядывался.
Мне было тесно ждать. Надо бы освободить шею, подумал я, и понял, что я весь обсыпан крупой страха. Неслышные шаги то отставали, то обгоняли меня. Нет, это не были шаги зверя, понял я. И громко сказал:
– Вот я болен, и опять надо идти.
Прислушался. Никто не откликнулся. Я шел по узкой звериной тропе, стараясь аккуратно ставить ногу.
Я тихонько кончался. И уж совсем трудно стало, когда открылась деревня. Дошел до первого дома, прошел его и остановился около второго. На бревнах, рядом с загородкой, сидела старуха с мальчиком. Мальчик был без штанов, в короткой рубашонке.
– Здравствуйте, – сказал я старухе. Старуха давно меня заметила и глядела на меня. И мальчик замер и тоже на меня глядел.
– Хочу лодку купить,– сказал я.
– А-а, ступай к Иван Руфычу, – проговорила старуха и закричала на внука. – Чего кинул цацу? Я на тебя сейчас пыхну: пых! пых!
Мальчик стал прятаться за бабку.
– Куда полез? – закричала старуха.– Жопку-то занозишь.
Я опустился на бревна, стянул со спины мешок, и силы оставили меня... Я понял, что тот, кто шел со мной, где-то тут, рядом, сгустился в тумане.
Я открыл глаза. Старуха глядела на меня:
– Откуль идешь-то? – услышал я.
– С Озерок.
– О-о, – и закричала. – Погоди, паршивец! Я тебе пукну. Это кто это пук? – И опять ко мне. – Большу ли лодку тебе надо?
Я махнул рукой.
– Ты поди-тко к Ивану Руфычу. Лодку он тебе даст.
Вытянул ноги. И хотел заснуть. А старуха, чтоб меня успокоить, упрятать мою болезнь, протянула руку, начала гладить по голове, как в детстве, почесывать волосы и тихонько нашептывать что-то ласковое, доброе: про душеньку безымянну, про душеньку безответну. И так мне стало сохранно, ласково, так приютно: и уж любил я всех людей на земле, конечно, сильно перепаханной обидами. Ну, зачем про то вспоминать?..
Загремело. Я увидел старика рядом с телегой, вернее, почувствовал, что он стоит, а потом увидел, – с болью открыл глаза.
– Никифор, ты кудай-то? – спросила старуха.– Петька на обеде?
– На обеде, – откликнулся тот. Он был с рыжей, путаной бородой, в зимней шапке-ушанке, придерживал вожжи, глядел не на старуху, а на меня.
– Косил, что ли? – опять спросила старуха.
Я тоже заметил на телеге рядом с тремя пустыми флягами косу и топор.
– Дали неудобье скосить, – кивнул он. И открыто рассматривал меня.
– Это-о спорожнишь воз, человека отведи к Иван-то Руфычу. Лодку им надо.
– Хорошо, – и теперь он уж мне кивнул.
Я поздоровался и попробовал встать. И даже подумал, что встал.
– Ты чего? – спросил старик, и рыжая борода закачалась надо мной.
– Заболел, – улыбнулся я.
– Эх, эх! – запричитала старуха. – Подал бы ты мне ранее голос!
– Спасибо! – шептал я. – Я пойду. Мне неловко. Знаете, – я поглядел в ее водянистые, страдающие глаза. – Вот заболел. Еще там, в Озерках я заболел.
– Да как ж ты?! О-о!.. Да как же ты?.. – И она слезила лицо свое. И голова ее, стянутая по-старому, по-прежнему, повойником под платком, качалась в горести.
– Хотел Мише Силинскому лодку купить. У вас тут в Селении. Да перегнать по Яхронге до моста.
– Да как же ты, дитятко малое?! Как же ты больной пошел?!
– Пошел, – и я поцеловал ее руку.– Прощайте. Прощайте, мама.
– Прошшай. Фрося я, Фрося.
Я поднялся. Полез на телегу, фляги загромыхали. Земля шатнулась. Но теперь мне было все равно. Я знал, что лежу на телеге и меня везут куда-то.
– Ленька! – крикнула старушка. – Не ходи далеко. Сейчас дядька в мешок запхат. На что кинул цацу?!
Я проснулся от того: меня расталкивал рыжий Никифор.
– Ну вставай, что ли. Приехали.
Я улыбнулся Никифору. Хотел, чтоб он меня простил. И не трогал. Оставил до утра в телеге. А утром я куплю лодку и погоню ее до моста.
Все же я поднялся. На крыльце подергал за кольцо. И как вошел на мост, по стенке стал щупать дверь. Низко наклонившись, толкнул дверь в избу.
– Здравствуйте! – сказал я, никого еще не видя.
Из темноты моей болезни ко мне выдвинулась печь. С печи прыгнула кошка. Она сбросила на пол рукавицу и подошла, изгибая спину, безмолвно и красиво стала тереться о мой сапог.
– Вот человек с Озерок, – глухо проговорил вошедший следом за мной Никифор. – Лодку бы ему. У тебя, кажись, есть одна.
– Мне бы поспать, – прошептал я. – Я болен. Устал. Я немножко посплю и тогда погоню лодку. А деньги есть: сорок рублей, даже сорок пять – на лодку. И двадцать пять – чтоб вернуться домой. Деньги в рюкзаке, там и документы. Сейчас я схожу за ними. Мне бы поспать, а?
С кровати, что стояла напротив печки, поднялся старик с детским белым лицом и белой бородой.
– Здравствуйте, Иван Руфыч. Хочу у вас лодку купить.
Старик не ответил, подошел к печке, где стояли сапоги, сунул в них сухие, голые ноги и пошаркал к столу.
– Он велит тебе ложиться, – проговорил Никифор за моей спиной.
– Спасибо, Иван Руфыч, – поклонился я в дальний угол и шагнул к кровати.
Мои сапоги скользили, я не мог никак их снять – но все же одолел – и вздохнул радостно. Не заботясь, снял брюки, бросил пиджак – и полез на кровать. Она была теплой, под большим одеялом, и, прежде чем громадная печь отодвинулась, пропала пред моими глазами, пушистое, ласковое нежно коснулось моего лица.
"А-а, кошка!" – густой волос мешал мне дышать. Но это уже была болезнь – и я заснул.
– Слышь, вставай. Вставай, эй, чего ты? Вставай!
Я открыл глаза, надо мной, как в пожаре, рыжая борода, лицо... Потом уж сообразил – Никифор в шапке.
– Чего? Чего тебе?
– Пойдем. Ждут тебя. – Никифор так и не снял ушанки, сзади завязанной тесемкой. И он тряс и не отпускал меня.
– Кто это?
– Пойдем, слышь, пойдем! Чего ты?!
А я уж успел опять немного разжиться сном, да он вырвал:
– Вставай! – вырвал меня, и глаза мои не хотели открываться. А он все тормошил. – Слышь, чего ты?!
Я поднялся. Сел.
– Ну-ка, – он протянул мне брюки и мокрые мои сапоги.
– Я болен.
– Идем, слышь, – и голос его покоил меня. – Тут недалеко. Еще поспишь.
Дверь открылась. И какая-то женщина скорым шагом прошла, не здороваясь, с чугунком. Она подошла к печке и для меня пропала.
Я стал одеваться. А Никифор протянул мне портянки – и они были теплыми.
– Спасибо за портянки. Спасибо, – я торопливо начал обуваться.
Никифор стоял, ждал.
– Документы, что ли? – посмотрел я на него.– Они в рюкзаке.
– Пошли, с Богом. Пошли.
Мы потерялись в ночи. А за домами, за полем горела и не хотела гаснуть заря. Это воспаленные веки не хотели смыкаться, н глаз солнца плыл за нами, а мои сапоги вязли – и я хватался рукой за березовые жерди загородки. Мы перелезли через загородку. Темные избы приблизились. Но кругом ни единого звука.
Я был еще слаб, и я тянулся, и будто все падал вниз, куда-то вниз, убаюканный тишиной, – плохо, что ноги расползались, – и вот эта еще липкая грязь...
Как зашли – вдоль широкой комнаты, по лавкам сидели мужики, желтели старые плакаты на стенках, лампа без абажура низко висела над тесаным столом.
– Здравствуйте.
Мужики закивали, и кто-то сказал, приглашая:
– Садитесь. Свет-то есть, повечеруйте.
Я опустился на лавку. Передо мной стояли огромный темный чайник и два стакана с желтоватым мутным пойлом.
– Ну, будемте здоровы! – я чокаюсь и тяну сладковатую бражку. "Бражка не сильно хмельная, – думаю, – вот ведь полечусь". Думаю, что ничего, главное – я немножко поспал. Сосед мой, в гимнастерке, с одной рукой, заметив, что я гляжу на него, проговорил хриплым шепотом:
– Алексей Гаврилыч Чичерин, – и протянул мне левую руку, я пожал ее. И опять в моей руке стакан. Мы чокаемся. – Ну, будемте здоровы.
Я выпиваю, мне становится легче, все яснится.
– Это кудай-то днем машина побежала? – спрашивает кто-то из дальнего угла.
– А-а, за промтоваром.
– Дорога-то замутилась. В неделю не обернется теперь.
Я вспомнил эту дорогу, и встреваю в разговор, потому что окреп:
– До вас, селенцев, не так-то легко добраться, – говорю. – Я шел больной, пешком. Я думал, что не дойду. Каждый шаг отдавался в моей голове. А я шел, превозмогая страдание.
– А я-то как пострадал, – услышал я, и как эхо в лесу: "пострадал-то я, пострада-а-а-а..." Твердый, глухой голос: я как наскочил на этот голос. – Вот, дорогой товаришш, гвоздь закостили мне в бедро, от гвоздя потерял тридцать процентов моего зрения. Никифор! Подведи меня к товаришшу.
И, опираясь на плечо Никифора, ко мне, хромая, подошел мужик с широкой грудью: глаза его под выгоревшими бровями были закрыты, точно он спал. А нос его! – меня поразил его нос, рябоватый, широкий, и скулы, и эти бесцветные губы – все крупное, твердое, а рука его! – она, разыскивая мою руку, как лопата упала мне на колени. Он сел напротив, выбросив вперед негнущуюся ногу в кирзовом сапоге.
– Да, – сказал он, – а еще последние проценты моего зрения потерял через кулачество. Кулачество помогло мне ослепнуть. От бед своих пошел я в няньки к кулакам, и дите – старшой-то девочке годов десять, а маленькой поменьше – бросили они мне в глаза мелкое вещество – порошок. И понимаешь ли, дорогой товаришш, мне как мукой глаза засыпало. Ничего не больно. Три раза шаркнули порошком ребятишки те – и мне законопатили глаза две язви и темная вода.
– Это какая темная вода? – не понял я.
– А врачи признали в язви темную воду. Вот я и ослеп. Шел обратно, так вспомнил – документ забыл взять.
– Это какой документ?
– А что кулачество ослепило. Может, мне через это прибавили бы пензию, – и он повернулся и позвал. – Никифор! Плесни-ка ешо чаю. Я с дорогим товаришшем выпью.
Мы чокнулись. Он опять заговорил:
– Мы сейчас с тобой выпьем, а кулачье не дремлет, глядит на нас. Это, что сидят тут, почитай, все бывшее кулачье. – Он возвысил голос. – Я их сам раскулачивал. Вот, скажем, Никифор старый ужо, а ведь в нужные годы я у него со двора лошадь увел. Али Иван Руфыч, тебе что лодку торгует. Так я у него муку конфицковал. Теперь-то он старый ужо, лодками занимается. Хорошие у него лодки. Ты это не сомневайся. Лучше нигде и не найдешь. – И он махнул в угол. И я различил в углу моего хозяина, как и раньше, в белой рубахе. Он молча сидел и смотрел на меня, и все они смотрели.
Голову мою опять затянуло сырым туманом, колкие ветки стукали по лицу, сапоги устало тонули в цепкой глине, и какая-то дрожь в сердце мешала все понять, а я хотел объяснить им: не в лодке дело. Вообще я хотел повидать их.
Как попали они сюда, далеко от людей поселившись, от дорог? Ведь мы из той же земли, и в огромном просторе леса, представляете, стоит на берегу человек, такой же, как я, такой же дурак, и зовет, зовет, надрываясь: "Лодку-у! Лодку-у!" Он ищет переправы на тот берег.
И вышел на берег старик в белой рубахе, с большой широкой бородой: "Эгей! Э-э-э-э-ай!" Старик низко поклонился, проговорил негромко:
– Мы заходящим людям рады. Ведь это редко кто к нам заблудит. Угощайся, товаришш, попробуй-ка нашего Большого Зайца.
Я тыкаю в твердое мясо вилкой, жую – и не могу вырвать завязших в мясе зубов.
– А ты запей-ка! Запей, – просит старик.
– Будемте здоровы!
– Что? А? Крепок Большой Заяц? – И они добродушно смеются.
– Как это – Большой Заяц? – не понимаю я.
– Лосей они изничтожают, – гудит мой сосед и опускает каменный кулак на стол. – Только это дело законное. Лосей надо изничтожать. А самогонов они не гонють, только бражку. У нас кругом тут только бражку варят.
Я глупо улыбаюсь, прошу объявить перерыв, потому что я больше уже не могу.
– Ну, будемте здоровы! Во мне весу было определено более пяти пудов. Я охранял самого Николаху, – гудит слепой.
– Николаху? Какого Николаху? – спрашиваю я.
– А царя, – отвечает он. – Государя императора, семью его охранял на вокзале.
– Семью? – удивляюсь я. – Какую семью?
– Да на вокзале.
– Ах, на вокзале?!
Да, конечно. Я знаю вокзал, я понимаю вокзал. С детства помню маленькую станцию-платформу и рельсы, убегающие в траву, и медный колокол рядом с дощатым, крашеным рыжим заборчиком – бом! бом! – и запах из уборной, храбро распахнувшей дверь рядом с билетной кассой. И я вижу этот маленький паровозик, испуганный, похожий на Большого Зайца, прижав уши, он слушает удары колокола.
Да и этот запах уборной... ветерком потянуло и перебило запахом луга и близкой реки. Я слышу, как лязгают сцепы вагонов... Я уже знаю, что уезжают четыре дочери Николахи – Ольга, Наталья, Татьяна и Мария. И возле каждого входа в вагон стоят по два солдата из охраны. Ольга сошла на ступеньку, спросила: "Солдатик, правда, забастовка в Петрограде?!" И эти слова ее, сохранившиеся здесь, в Селении, испуг ее, как она тогда глядела на солдатика, пробежит тенью, скоро исчезнет, совсем исчезнет – и я хочу встать, уйти, но голос Слепого давит, не отпускает:
– И тут разводящий: "Эй, робята, рота забастовала. Ладим в Петроград". Все поужинали, чисто оделись. Были три сорта шанели – парадная, воскресенская и работчая. Мы пошли в воскресенской. А тут бежит навстречу жандарм, мордастый такой: "Братцы, вы что надумали?! Давайте поговорим. Братцы! Все напухнете. Братцы, вас там напластуют!"
Ударил медный колокол. Заяц прижал уши и скакнул. Скакнул в сторону. Солдаты, стоявшие на путях, засвистели, дали три выстрела вслед – да где уж! – заяц метнулся в траву и поскакал к реке... Оттуда тянуло запахом луга, покоем, тишиной... Солдаты без команды строились – так им было привычнее, – и все двести пятьдесят человек охраны зашагали по дороге к Петрограду. Потом уж, в поле, строй рассыпался, вытянулся цепкой.
– Из Царского села как пчелы вылетели, дорогой товаришш. Я ведь сколько воевал, сколько крови пролил, а приехал на родину – так – веришь ли, убить хотели, кулачье – слышь? Ужо как в Писании сказано: братии, не губите всякого содействующего, трудящего – пусть он будет у вас безопасен.
Помню это, в субботу, хороший такой денек, пошел я к Глафире Васильевне – девок-то я любитель, налетают на меня, поверишь ли, дорогой товаришш, молодчики – Лужинков и Воробей – сколько народу побил этот Воробей – шут его знает! Руководитель Алексей Чичерин, вот он рядом с тобой сидит, безрукий-то, а ешо Одинцов Михаил, Яков... А я-то был такой отчаянный. По два куля мешка ворошил – вот какой парнюшечка был. Они на лошадя, за мной. А у меня ноги шибко бегать – к угору повыдернул буйный вихорь. А тут четыре брата Алексея Гаврилыча Чичерина. Я на крыльцо к себе, топор схвативши, – зарублю, говорю. Во! Алексей-то отступил.
В двадцать четвертом году Воробья убили. Алексей выпить любил – так он завинился, секлетарем его сделали – и никто ничего об ем, ни бу-бу. Оставался еще Петр Евграфович. Организовали артель – 12 человек по полтора пуда ржи. У Алексея Гаврилыча брат – Николай – был в партии "Народной свободы". Он взял – и все наши денюжки пропил – вот тебе и артель. Ну, давай, выпьем, дорогой товаришш. Я теперь видишь какой, отошли мои политицки дела.
– Ты не слушай его, товаришш, – дернул меня за рукав Алексей Чичерин. Он говорил все тем же глухим, срывающимся шепотом. – Я-то с войны пришел, – шептал он, – руки нету, а он тут пензию добывал... Меня-то в кулаки определил, а сам мироедствовал со своей пензией, слышь.
– Ты, Леша, меня не трожь, мне-то еще больше государство пензию даст, как я через вас пострадал глазами, за мою-то воду темную, за язви мои – я еще с вами поквитаюсь, слышь?
– Погоди, Пашка, – шептал Алексей Гаврилыч и замахал здоровой рукой, – ты скажи товаришшу, как церковну землю делил, как себе отхватывал.
– А семеро детей – ты как считаешь, слышь, дорогой товаришш. Я-то хорошо политикой работал, а ты, Алешка, мне глаза не застилай. Я ведь коммунией командовал! Нас поначалу ничего – восемнадцать хозяйств, тут головокружение пошло, приехал уполномоченный – пошло-то дело в затяжку...
Приехал уполномоченный Кашутин. Тогда налог надо было платить. А я невзлюбил. Публика не за меня. Он кричит: "Ты срываешь поставки, подлец! Сулил центнер ржи, а где? Предатель, я тебя за Калугу отправлю. Клади, – говорит, – свой партбилет". А я говорю: "Нет у меня на мельнице партбилета. Ни на одну ниточку не замарался". Это он ко мне на мельницу приезжал, Кашутин. А потом приехал товаришш Дашунин, ешо повыше будет. Тожо, как зачал трясти, так мой брат написал в Москву. Потом мы уж слыхали, Кашутина забрали, и Дашунина тожо, кажись, за Калугу... Ну, давай выпьем, под языком сохнет.
– Будемте здоровы! Во! Звонко пошло, – и он наклонился ко мне. – Ты с Москвы, так по радио, слышь, ранее давали мотивы, сестры Федоровы пели. – И он зашептал. – Точь-в-точь голоса дочерей Николахи – Ольги, Натальи, Татьяны и Марии. Я уж как услыхал, думаю, написать бы надо. Разоблачение дать.
– Чего ж не дал?
– Писать слепому тяжело. Я только по нашей деревне что могу тревогу дать, а ты бы, слышь, написал, грамотный ведь, в Селении, мол, проживает солдат охраны его императорского величества и может освидетельствовать дочерей Николахи, как сам видавший их и слышавший теперь по радио.
И он запел:
...По утру-то да раннему
Глядела в окошечко-о-о-...
– Да ты не сомневайся, я ведь не за пензию. Хорошо поют сестры-то Федоровы. Как они добрались из этой Германии обратно в Москву? Когда по радио объявили и они запели: "День за день, как дождь дождится. А сяничка-то ма-а-лая". У меня так слеза позабытая опять проснулась. Жене говорю: "Они! Уж тут я не попутаю: они и есть... Николахины дочери. Изловить их надо. Весной птицы защелкают по оврагам в черемухе, да по кустам, тут их ловить надо. Дак тогда и к месту представить."
И он опять надо мной, и его лицо повисло, и широкий нос этот рябой, и закрытые глаза – и по щекам, как из прорубленных окошек, – слезы в две грядочки – из-под закрытых век.
– Дорогой товаришш, – гудит он. – Радость нам какая, что дошел! Не сомневайсь, лодку-то Иван Руфыч хорошую тебе даст – лучше нас, селенских, нигде не найдешь, – положил мне на плечо железную свою руку...
Я боялся, что сейчас поднимусь и с улыбкой на устах произнесу: "Следуйте за мной, братия!" А если они не пойдут? Не захотят? Я опечалюсь. И я опечалился.
* * *
Я искал дороги к ним – и дорога эта зыбкая – вот сапог-то... Я сел на пень. И чуть не упал – потому что пень оказался засохшим, трухлявым, я качнулся и все же уперся босой ногой, успел уже снять сапог. Портянка мокрая и брючины мокрые выше колен, вылил воду из сапога, – и опять стал наворачивать мокрую портянку. Лежал. И незаметно заснул. Проснулся от неудобства – подбородок мой прижимался к груди. Я отодвинулся от пня, чтоб не дышать его трухлявой сыростью. Поправил рюкзак под головой. Мимо пня проходила муравьиная дорожка, она поднималась по близкой от моей правой руки березе. Я подвинул руку на дорожку – муравьи заволновались, потом поползли по руке...
Галя! Ты меня сейчас слышишь в своей светлой тишине? Чистоте твоей я пою песню простую... Ветка дерева надо мной. Сохранись в памяти, ветка... И засветится в твоей душе, милая...
И я заорал, запел:
А крепко-накрепко-о-о,
А любезные мои подруженьки-и-и!
А дорогие мои-и-и...
Женщина поправила на голове платок – ее вытянутое, темное, почти до черноты загорелое лицо, тонкое, с большим ртом, с накрашенными губами, и белая ее кофта, пушистая, стали приближаться, стремительно приближаться:
– Где вы побывали? В святых местах? Вы святой? Какая мягкая бородка. – И она дотронулась тонкой рукой до моего подбородка.
– Что вы – я просто так. Я шел...
И я стал ненужно длинно объяснять: у меня была жена, моя Галя, я ее люблю. И она меня ждет в своей светлой голубизне. Да, я страдал. Но оправдывает ли это мою жизнь? Еще подумал: настолько ли я страдал, чтобы об этом говорить?
Но мне захотелось рассказать о себе все. Главное – рассказать о своем сыне Андрее, художнике. Он умер в один год с моей женой.
Женщина в белой кофточке исчезла. Показалось, подумал я.
Я поднял кепку. Она была в грязи. Вытер ее об рукав, отряхнул. Мне было трудно туда снова идти, туда, где я оставил свою болезнь. Я только подумал – а слева в животе у меня начали скрести граблями, и хотя грабли были деревянными, сильно повредить не могли, я тихонько застонал. Услышал голоса.
– Надо сказать Ваське, пускай ешшо подкосит.
– Пойдем, бабуля, поздно. Пойдем.
Я вышел из-за куста. Старуха с граблями повернулась ко мне.
– У цорт! – сказала старуха и хлопнула овода, что сел ей на руку. – А цего вам в Селении? – спросила. – Вы к кому там?
– К Иван Руфычу. Хочу лодку купить.
– А-а...
Старуха стала собираться, завязала хлеб в платок:
– Нюрка-а! Бери. Цаго расселась?
Девочка взяла бидон, выплеснула воду. Старуха тоже поднялась, поглядела на меня, хотела было взять грабли, да махнула рукой – оставила грабли и литовку, что висели на кусте.
– Пошли.
– Вы не в Селение идете? Я тогда с вами, а то... с дороги сбился.
– Цавой-то он говорит? Не пойму.
Девочка посмотрела на меня:
– Тут кругом нет другого жилья, – и торопливо, не оглядываясь, пошла за старухой.
И я пошагал за ними, так чтоб не очень отставать.
– Митька-то, цорт, слыхала? – начала опять старуха. – Таку щуку словил, дак насилу ее в лодку замял.
– А где это?
– На Куликове.
– Гляди, бабуля, дородно-то сено.
– Скажи Вальке да Федюне, цтоб приходили поране, ещшо один зарод поставим.
Мы шли покосом – и бидон у Нюрки гремел в руке...
И тут я опять услышал за собой шаги. Туман уже был нищенский. Его отдувало мокрым ветром. И я увидел человека. Почему-то меня сразу удивила его непрозрачность. А должен был поразиться не этому, а его виду. Длинная солдатская шинель расстегнута. Болтались красные перемычки, прозванные в Гражданскую войну "разговорами". Расстегнутая шинель открывала мундир не солдатский, а офицерский. На голове шлем с шишаком и темным пятном от сорванной звезды.
Я остановился. Но он и так быстро приближался. Лицо бледное, с желтым нездоровым налетом. Подошел вплотную. Протянул руку. Сказал:
– Николаев... – и долго хрипло дышал.
Он, может, подумал, что я не расслышал, и повторил:
– Николаев моя фамилия.
Мы стали близко и молчали.
– Ну что ж, – сказал Николаев, – пошли. Нам по пути.
Я смотрел на его мундир. Мне казалось, что там, в левой стороне его мундира запекшаяся черная кровь и несколько дырок от пуль.
– Нет, – услышал мои мысли Николаев, – мундир не мой. Я не ранен смертельно. Хотя возможность такая была. – И он растянул бесцветные губы в улыбке.
К вечеру Николаев прибыл в Южный город, который, как последний чемодан с пожитками, распирало от военных. Николаева мучили приступы удушья, особенно под утро; казалось, что сейчас, вот в эту минуту дыхание кончится, трясущимися пальцами он скручивал самокрутку, просыпая на пол табак, и торопливо затягивался. Боже мой, любовь, нежность и сам Николаев, и сама жизнь, и, может быть, жизнь души – все так призрачно. Корабли на рейде, и этот цветущий город, в минуты тлена, когда по набережной ходили французские моряки, кафе наполняли военные и женщины, да, там – открытые женские плечи и шеи, и там – густейший запах пота, а женщины обмахивались надушенными платочками, все это чужая переводная картинка – и я тру ее пальцем. Вдруг проступает золотая труба, вздымаю ее к небесной лазури, дую, и звук тут же возвращается ко мне.
– Николаев, – спросил я, – не кажется ли вам, что облака спустились ниже, или мы поднялись выше по тропке?
Николаев не ответил. На тропе я увидел омытый дождем череп лошади.
– К Дуське стирать пойдешь? – спрашивала старуха.
– Встану, дак завтра схожу, – потом они о чем-то зашептали. Я не мог расслышать.
Старуха вдруг остановилась, посмотрела на меня:
– Нюрка-то говорит, ты неруцкий, ай? Может ей погадаешь? – И она повернулась к девочке-подростку: – Ну цаго головой вертишь?
Я подошел к Нюре и взял ее за левую руку.
И эта ее красная, уже твердая ладошка, натертая граблями, – и дороги, что пролегли по ней – перевитые, совсем юные, – и все к счастью, к счастью...
Дороги эти – и лики святых над ними с облупившихся икон – и погосты светлые, на припеках, среди этой ликующей, отданной ей молодой земли, такой открытой дождю и солнцу, вот эти, вот они, пробойные колеи, как в камне, проложенные в поколениях...
Это линия нежданной радости.
Это линия полыни – горькой травы.
Сплетенные умы – и снова даль... безлюдье и тишина. И моя боль очистилась этой тишиной, и вот я снова иду туда, в Селение. Паучок-крестовик пополз по нитке, что спускалась с ветки ели. Верный знак, что распогодится.
Я заплетаю слова надежды для Нюрки.
– Цавой-то он говорит? Слышь...
– Я еще буду жить счастливой.
– Нюрка-о, дак ты скажи ему. Я-то яицек дам. Хорошие. В городе таких не найдешь.
Я поблагодарил старуху, пошел с ними рядом.
– Скажите, бабушка, а старинные песни у вас в Селении поют? Я бы списал.
– Цаго?
А за нее ответила Нюрка:
– Когда праздник, так старухи еще поют. А самых-то долгих не стали петь. Про песни, бабуль, спрашиват, про старины.
– О-о, милый! – закричала старуха. – Как не пели?! В поле, на страды, про руцких мальциков богатылей... А-й на свадьбе пропевать умели, ране-то... Траву коси, головой тряси – вот и песня будет.
– А долгие помните ли, бабушка?
– Цаго? – И она засмеялась. – Где?.. Это преж в крузоцек ходили... Пели песни... И на свадьбе... Я выходила замуж... Семнадцать полотенцев раздарили... О-о-ох!.. – И она присела. – Цаво-то посизу.
Покосы уже прошли, и лес тут был совсем другой, и сосна, ель – все покрупнее, болотину миновали – я знал, что где-то рядом Селение, и опять ко мне вернется боль, и я рад был, что старуха села отдохнуть.
– Нюрка, скажи ему. Я попою. Пускай он послухат. – И она поправила платок.
– В середке поля-а-а, – слабо пропела старуха. – Стои-ит кусто-о-оцек... – И словами добавила: – Да я подумала мой милый идет...
И уж дальше тоже говорила, а не пела:
Запела опять:
– Устали? – спросил я.
– Цаго?
Нюра засмеялась:
– Она и раньше-то, говорят, петь не умела, молодая не умела, а теперь уж совсем голоса нет.
– А кто у вас, Нюра, поет?
– Кто? Не знаю. Бусырев-то Иван Степаныч раньше пел. Иван Тимофеич...
– О-о! Цорта поет! – закричала старуха. – Иван-то Тимофеиц старее меня как будет. – И она вскочила: – Пойдем-ка, цаго расселась. Нюрка-о!
И мы опять пошагали...
Селение открылось сразу, с поля, я его уже отсюда видел, и дорога эта... Прошли дом, у второго были свалены бревна. Я поискал глазами старуху, внука ее, Леню, посмотрел на дверь, на окна – и ко мне вернулась боль. Опять заскребла – я чуть не закричал. Нюрка заметила:
– Чего это с ним? Белый какой-то.
– Я посижу тут.– Скинул мешок, опустился на бревна.
Нюрка со старухой пошли дальше.
– Цаго? Цаго? Пьяный – вот цаго.
"Внимание! Он уже готов! Отойдите! – и голос еще настойчивее. – Отойдите от него! Отойдите от края..."
Я открыл глаза. От дома ко мне спешила другая, моя знакомая старуха, тетя Фрося.
– А Леня где? – спросил я.
– Ленечка в дому. Идем.
Она протянула ко мне руки, обняла.
– Мама, – бормотал я. – Мам... Я ждал, что вы придете. Приласкаете меня. Я, когда шел, все глядел – думаю, они еще сидят на бревнах – это про вас с Леней. Думал: потом меня Никифор на телегу положит...
– А я тоже глядела, тебя, – шептала старуха. – Тоже другой раз подойдешь к окну, поглядишь. Не идет ли москвиц-то? – и она улыбалась.
Я оглянулся: где Николаев? Не видно.
Что это? Это там, за полем поднимается солнце...
...Издали деревня стоит как живая... Но это издали...
Открытые двери пропускают солнечный свет. Прежде в домах были стекла, а теперь нет, теперь только на краю, у колодца живет одна старуха Овсянникова с сыном, инвалидом. Три года, как тетя Фрося, моя родная старуха, что я встретил около дома, померла... И когда я заглянул в ее пустой дом... Какая благодатная тишина!..
Это лучи торжественные! А внизу вырваны доски пола и нагажено в углу – кто забрел сюда в эту глушь?! Старой соломы слежавшейся черный бугор в другом углу. Сломана печь. Разрушена труба – вдали светлеет река – сквозь окна.
– Эй, сюда! Сюда! Уцелевшие, идите сюда, – закричал я.
Я сидел с хозяином дома, со стариком с седой, по пояс, бородой, и пил желтую брагу.
Время от меня ушло. Я завалился головой на стол. Тетя Фрося помогла мне лечь. Я смотрел с кровати, как она с Леней заводит ключиком золотую рыбку. И красный резиновый хвостик рыбки трепыхается в тазу, шлепает во воде.
Хозяин наклонился над тазом и попил воды, утерся рукой. Закашлял.
– Иди отсюдова, – сказала тетя Фрося. – Спать ложись. И он пускай поспит, – показывала на меня. – Леня, а ты гляди-тко. – И она брала из рук внука пластмассовую рыбку. Опять вставляла ключик ей в спину. – Леня, не цапай! Вот я пушшу ее. Куда ключик-то тыкашь? Дай-ка, я сама. – Рыбка кружилась в тазу все медленнее, и старуха жалела рыбку: – Занемогла. Вишь, хвостиком-то худо мелет.
Под тихий плеск воды я заснул. Проснулся, раннее утро. И туман за окном. Тетя Фрося убрала таз, под столом валялась рыбка с ключом в спине.
Я поднялся, решил уходить. После выпитого голова гудела, меня ломало и трясло. Я понимал, что не смогу не только перегонять лодку, а дойти не дойду до Иван Руфыча.
И все-таки я встал, нащупал мешок под кроватью, навалил его на плечи – и пошел. В утреннем тумане мне было трудно угадать не только куда идти, а где поставить ногу. Но я решил, как наметил: зайду к Иван Тимофеевичу, спишу песни...
Я шел по деревне, сапоги глубоко влипали в грязь. А я шел, пока не натолкнулся на женщину с ведрами. Она охнула. И закричала, как глухонемому.
– Иван-то Руфыч дальше живет. А ты-то по той руке иди-тко... По той руке, а уж дальше как повернешь...
– Мне бы к Иван Тимофеичу, что песни поет.
– А-а, это раньше-то, – кричала женщина. – А теперь навряд. Ты иди-тко, – И она замахала рукой, объясняя.
Потом поставила ведра, прислонила коромысло к колодцу и повела меня.
Я вошел в дом. Все-то теперь я помню – первое что: кровать. И такой бледный человек на кровати. Бледный, сухой, совсем сухой.
– Здравствуйте, Иван Тимофеич.
– Здорово, – проговорил больной. Я сразу понял, что больной.
– Заболели?
– Лежу.
– Хочу у вас песни списать.
Он закашлял, поднялся, сел на кровати. В комнате стоял тяжелый дух, было неприбрано.
– Я не ждал, что придешь, – сказал больной. – Спасибо, о нас селенских там не за6ывают. Ты на нашем погосте-то был?
– Нет еще.
– Зайди. Хороший. На бугре. Песок. И промеж сосен могилки. Травка, земляника, солнышком припекает. Ты землянику потребляешь?
Я кивнул. Он засмеялся. И смех его ушел в кашель. Я ждал, потом спросил:
– Рано, наверно, к вам зашел, только светает. Я пойду.
– Нет. Возьми стул. Садись поближе.
Вошла женщина, принесла ведро с молоком. Вылила молоко в чугуны, что-то бормотнула в ответ на мое приветствие – и принялась возиться с печью.
– Маша, – сказал Иван Тимофеевич, – чаю нам принеси.
– Не могу я чаю.
И я попросил извинить меня. Я больше не могу. Потому что эта бражка – хуже водки меня достала.
– Ничего. Ничего, – сказал Иван Тимофеевич, и голос его переливался – то падал вниз, то снова поднимался. – Это полезно. Расскажи, что там у вас делается, какая политика.
Я заметался душой – не знал, что сказать, и спросил:
– А что с вами, Иван Тимофеич?
– Гастрит получился.
И я удивился, как попало сюда это трудное медицинское слово, каким ветром его занесло. Я посмотрел на него. Поняв мой взгляд, он закивал головой, заулыбался.
– Мария, налей хоть молочка товаришшу.
– Что вы, не беспокойтесь. Я ничего не могу ни пить, ни есть, – и вытащил блокнот.
– А-а, ну ладно. Значит так, записывай. Отец убил моего неродного брата, затоптал в снег...
– Молчи! – прошептал я. – Куда ж класть мне горе? И еще, и еще – и валить на плечи – и еще, и еще ... Я уже больше не в силах.
Из леса по снегу полз человек. Он плакал и полз. Выполз на дорогу – тут его подобрали. Тут его подобрали и понесли. Он пожил, заболел и умер. Сестра тоже на восемнадцатом году умерла.
Зачем же ему дано было? Зачем? О, Господи?! Зачем? Зачем он выполз на эту дорогу?
– Остался один еще брат – он меня постарше на два года. Я женатый. А он, хоть старше меня, неженатый. А отец: как-нибудь надо извести его. Вот он написал. И сына забрали, увезли, так и сгинул. Остался теперь я. Он меня в лес позвал, как раз в великое говенье. Пойдем, говорит. Надо в лес. А я уж догадался. Это мой родной отец! И я убежал. И встретилась мне на дороге женщина. Она говорит: "Беги, твои струбы горят". Я прибежал. Струбы горят, так они тихо горят: кряж на кряж – так и сгорела изба. Как избу сжег, уехал отец на другу сторону – годов десять не было ни слуху ни духу...
И я ответил ему:
– Верю тебе, Иван Тимофеич. Верю, страдал ты. И удивляюсь, что страдания пришли к тебе через отца твоего.
И я хотел произнести слово. Я хотел встать и произнести слово. Но шум, не улегшийся в моей душе, мешал мне. И чудились мне голоса, гудки машин и опять голоса, и эти электрические провода, и тени от деревьев, что падали на каменные стены, уродливые тени.
В избу потихоньку стали входить мужики. Они входили не сразу вдруг, а так, будто забыли что и вот теперь вернулись.
– Здравствуйте, кого не видали, – степенно здоровались мужики, – и ко мне запросто: – Ну, чего? Лодку еще не глядел? А чего ее глядеть? – отвечали сами же. – Лодки у нас хорошие. Лучше наших селенских нигде и не найдешь...
– Садись, Иван Руфыч.
– Мария, неси чаю.
Женщина со злобой хлопнула чайник на стол – и пошла.
– Эй, погоди-ка! – крикнул больной. – Подай штаны, что ли? – А женщина не вернулась. – Вот как получается хорошо, – сказал Иван Тимофеевич и поднялся в кальсонах. – Брякнула чайник, а стаканы? Никифор, достань-ка стакан. Товаришшу нальем с устатку.
Никифор нашел в буфете стаканы и поставил передо мной.
– Ну, будемте здоровы!
– Будемте здоровы!
– А слепой Попов где же? Нехорошо! Никифор, сходи, позови слепого.
Никифор покивал головой – и был он все в той же ушанке с тесемками, сзади завязанными, – и рыжая борода его, и улыбка его добрая, мне будто давно-давно знакомая.
– Никифор, – остановил я его. – Давай с тобой выпьем.
– Ну, будемте здоровы!
– Будемте здоровы!
– Может, тебе картовницу дать закусить? – спросил больной. – У нас картовница хорошая.
– Нет, – покачал я головой. – Ничего не надо. Не могу есть.
Иван Тимофеич горестно закивал и, обращаясь к безрукому Алексею Чичерину, сказал:
– Он мою жизнь описал. Вследствие как моя жизнь давно кончилась.
– Налей-ка и мне чаю, – зашептал Алексей. – Я ужо пострадал. У меня все, чисто все забрали, – чашки, ложки, все – до звания.
– Погоди-ка, Алексей, – оборвал Иван Тимофеич. – Дай товарищшу я доскажу. Отец-то опять, как приехал, стал со мной жить. Это отец, родной. Пустил его в зимнюю, а сам жил в летней. Там тоже печь была. Пожили, да и начал опять так же: "Я новые двери просеку". А я говорю: "Нет, не смеешь, тут бревна твоего нет".
А ночью к нему зашел, слышу, он за заборкой неродной матке жалуется, говорит, чтоб она в Айгу съездила: мол, Ванька ночью, луна светила, над ним с топором скакал. Как я вбег: "Что?! – кричу – Это я с топором?! Я сроду над чужим не скакал, а не то что над родным отцом..."
– А зачем же лунной ночью? – спросил я.
– Как зачем? – прошептал Иван Тимофеевич. – Свет на топоре играет.
– Умер отец?
– Умер. Перед смертью простил. Прихожу. А он уже худый. Говорю отцу: "Пожили мы с тобой всяко, прости". А он: "Оставайся. Живи с Богом. Я виноват". Расстались хорошо, как следно быть. – И он поднял на меня глаза.
Я смотрел на него, на мужиков. Тишина утра, благословенная тишина. И туман этот серенький все лепился к окошкам. И мысли мои начали сбиваться. Я прозрел. Я увидел огни, и с замиранием сердца – белый свет, вспышку! – огонь ракеты. Снова вспышка. И крик... Мокрая ладонь... И духота... Не могу дышать... Первым намеком на неприятности были слова, сказанные почти небрежно: "Пожар... Небольшой пожар," – сказал один из космонавтов, кто это был, не удалось установить. Прошли две секунды: "Пожар в кабине!" – крикнул подполковник Уайт. На этот раз голос был резким и настойчивым. Последовало трехсекундное молчание, затем вопль неизвестного космонавта: "Сильный пожар на космическом корабле!" Прошло еще семь секунд, раздались звуки лихорадочных движений и крики... Через четыре секунды командор Раффи дал последний сигнал бедствия: "Мы горим – вытащите нас отсюда! Эй, вытащите нас...! Вытащите отсюдова-а! Люди!.."
Иван Тимофеич лег на кровать.
– Мария, – попросил Иван Тимофеевич слабым голосом, – дай нам еще чаю.
– Глаза-то налили, дьяволы. Антихристы проклятые.
– Какая у тебя, Тимофеич, баба нехорошая, все ругатся, – сказал Алексей.
– Не надо чая! Не надо больше чая! – закричал я. – Давайте так посидим. Иван Тимофеевич, вот вы, говорят... – И голос мой окреп, и я сказал. – Подымись и спой. Душа песни просит, Иван Тимофеевич!
И он послушно откинул одеяло, спустил ноги. И сухое его лицо потянулось ко мне. И я понял, что он хотел улыбнуться. И он пробормотал:
– Ведь у нас, вишь, простые песни. – И слабым голосом пропел:
– Ой да мимо леса, ой да мимо темного...
– Да что вы делаете?! – закричала Мария. Она бросилась между мной и Иван Тимофеевичем. – Не видишь, что ли, человек умер? Давно как Господь призвал его. А ты его песни заставляешь петь. – И на повернулась к мужикам: – А вы-то что?! Глаза ли ваши не видютца? Гляньте в рожу его – ведь он Антихрист. – И она ткнула пальцем в меня. Гоните! Гоните злодейную эту нехристь. Уйди! Изыди! Нече над нами надрыгатися...
И сказал кто-то из мужиков:
– Ну-у, чего ты, Мария? Пущай Антихрист. Чего он нам-то теперь может поделать, и человек, видать, согласный, хлипкий. Ты, Мария, неси-ка нам еще чаю.
И, как огненный меч, он повис над землей. И висел какие-то секунды... И люди в ужасе, с искаженными лицами царапали ногтями закрытый люк и стучали, стучали в него, чтобы выброситься из кабины проклятого "Аполлона". Потом техники нашли на люке отпечатки и кожу с пальцев, прикипевшую к металлу.
А вечером 25 июня 1967 года на пяти континентах должна была транслироваться первая всемирная телевизионная передача. Но тогда уже началась война на Ближнем Востоке.
Окончание повести
|
