Игорь ПОМЕРАНЦЕВ

Югославянская рапсодия

        По шкале Бофорта:

            [Эссе.]
            Urbi: Литературный альманах. Выпуск десятый.
            СПб.: Атос, 1997.
            ISBN 5-7183-0134-4
            С.84-90.


            В 1819 году в Петербурге побывал одноногий сербский филолог Караджич. Его встречали с помпой. Приезду предшествовала переписка с Н.М.Карамзиным, А.Х.Востоковым, Н.И.Надеждиным. В Югославии Караджич известен прежде всего тем, что по его инициативе сербы и хорваты договорились о едином языке и едином правописании. В России Караджича знают пушкинисты. В "Песнях западных славян" есть не только перепевы искусных подделок Мериме, но и два стихотворения из книги сербских песен, собранных Караджичем. Вот эта, например:

        Соловей мой, соловейко,
        Птица малая, лесная!..

            Мериме, надо сказать, в "Видении короля" оказался "сербее" сербского фольклора:

        Тут он видит чудное виденье:
        На помосте валяются трупы,
        Между ними хлещет кровь ручьями,
        Как потоки осени дождливой,
        Он идет, шагая через трупы,
        Кровь по щиколку ему досягает...

            Должно быть, у каждой страны свой запах: Бавария пахнет сосисками, Украина - хлебом, Румыния - брынзой, а то, что называлось Югославией, - кровью, когда засохшей, когда свежей.

            В августе 1992 года я был аккредитован в качестве корреспондента "Свободы" на международной конференции по Югославии в Лондоне. "Обратите внимание на ногти Караджича, они обгрызены до крови", - предупредила меня по телефону загребская писательница Дубравка Угрешич. Я обратил (Караджич был от меня не дальше, чем Франц Фердинанд от Гаврилы Принципа). Действительно, Караджичевы ногти были обгрызены до крови в прямом смысле.
            Сербы на конференции вели себя обаятельно, по-домашнему. Когда их лидер Милошевич попытался выступить, премьер Панич оборвал его. Милошевич добродушно пробурчал: "Вот дурачок..." Все же потом Милошевич искренно высказал свое кредо: "Убежден, что на исходе двадцатого столетия национализму места нет". Караджич нашел в Лондоне время заглянуть в сербскую церковь и помолиться за мир. В разговоре с журналистами тряхнул стариной (по профессии он врач-психиатр): "Агрессия - это сублимация зла. Если бы боснийский народ пришел ко мне на прием, я бы поставил ему такой диагноз: взрыв подсознания. Надо лечить". Вспомнил он и свое пророческое стихотворение "Сараево", написанное в семидесятые годы (по призванию Караджич поэт): "Я слышу, как крадется беда. Город горит подобно свече, и в клубах дыма летит наша душа, летит в ничто". Я подумал, как все-таки повезло тремстам пациентам сумасшедшего дома под Сараево, что Караджич не работает там врачом. На обстрелы и бомбардировки они отвечают приступами коллективного буйства, но зато межэтническую гармонию в больнице не омрачает ничто и никто. Одним из самых комических эпизодов на конференции было выступление представителя Китая: он отчитывал Сербию за вопиющее нарушение прав человека. Я же часто вспоминал бесчисленные югославские фильмы о войне и партизанах: только в СССР и Польше было не меньше картин на военную тему. Эти фильмы моего детства и недетства - "Бессмертная молодость", "Козара". "Пятое наступление", "Партизаны", "Битва на Неретве" - создавались не только на сербской студии "Авала", но и на хорватских "Загреб-фильм" и "Ядран". Хорватский писатель Мирослав Крлежа как-то взмолился: "Боже, упаси нас от хорватской культуры и сербского героизма!" Бог не расслышал Крлежу.

            В 1986 году я пришел в югославское посольство в Лондоне за въездной визой. Чиновник взглянул на мой политэмигрантский синий паспорт с двумя черными полосками и позвал начальника. Тот пригласил меня в кабинет. Он говорил со мной как диссидент с диссидентом, конечно, он меня понимал, он сам презирал диктатуру. Потом спросил, зачем я еду в Югославию. Я ответил, что хочу написать прозу на карпатскую тему, но дорога в украинские, румынские, чешские, польские и венгерские Карпаты мне заказана. Остается только сербский хвостик гор. "Никаких проблем", - улыбнулся дипломат и самолично шлепнул визу в мой паспорт. Прозы в Югославии я тогда не написал, но один набросок от этой поездки остался.


    РОДИНА: КРАИНА

            Ни по кому, ни по чему. Волк волком. Услышишь дрожь в голосе Бунина, Ремизова, когда о родине, и неловко. Что родины у вас разные, не утешает. Раз чувствуешь язык, как они, то хочется и прочее. Ну разве что отрезок дороги. Самолетом в Салоники. Оттуда утренним поездом через Скопье в Ниш. Из этого славянского уюта, уточненного австро-венгерской законностью, можно отправиться автобусом в горы. Через Княжевац, Заечар к Неготину, Прахово-Пристанищу. Это самый хвостик Карпат. Он выбивается в Сербию из-за румынского кордона. До Княжеваца пассажиры в автобусе сплошь городские. После полезут торбы, за ними лица, вылепленные из глины и мочи, зубы из ракушечника и известняка. По обочинам замелькают бессарабцы в образе цыган. Чем выше, тем зябче. Пот примерзает, как стеарин. Колени стынут. Торба гаркнет: посунься! Жмешься к стенке. Горы на самом деле ближе к космосу: плечо и бедро леденеют. Приметы уловимы. На остановках тоже. В огромных витринах всего дюжина пар обуви. Расставлены вразброс, чтобы замаскировать скудость. Оттого витрины - огромны. На каждом третьем углу - "Ткани", втором - фотоателье, первом - парикмахерская. Да еще мастерские часовщиков: сама интимность. Дома здесь крепки низом. Жизнь вровень с глазами прохожего - в нее можно заглянуть. Если снимки из праховского ателье поменять местами со снимками из раховского, по восточную сторону румынской границы, то клиенты - солдаты, невесты, выпускники - не заметят подлога. От фотоателье, пошивочных, парикмахерских попахивает похоронами. Что-что, а похороны здесь ценят и любят. Старые могилы в Не́готинской Кра́ине - маскарад каменных крестов. У этой игры невеселая завязка. При виде креста рука турка тянулась к ятагану. На краянской могиле крест иероглифичен. Так на контурной карте Дунай - это Дунай, если ты зряч. Жесткие условия турецкой игры вызвали к жизни целое искусство. Крест рядится в языческие идолища, римскую колонну, мавританский орнамент, барочный пряник. Вместо аскетичного знака солидарности с усопшим надгробье-ребус, надгробье-узор. Краянские кресты весело дурачат турок, турки весело обманываются, краяне весело хоронят. В общем, это все. Выходить из автобуса незачем. Не к городу, не к селу, не к местечку, а к отрезку дороги, к стопке горячего бензина где-то между Черновцами, Вижницей, Виженкой и Путилой что-то испытываешь и крепишься, чтобы не стошнило.

            Сейчас в этом наброске меня смущает слово "весело". Может, напрасно смущает? Дубравка Угрешич рассказывала мне, как она выступала осенью 1993 года перед соотечественницами в Мюнхене. Она прочла печальное эссе, соотечественницы в голос поплакали, после врубили музыку, встали в круг и пустились в пляс. Когда она уходила, с ней задорно прощались подбородками: руки были заняты.
            В 1992 году Дубравка Угрешич опубликовала в немецком еженедельнике "Ди Цайт" два очерка об угрозе диктатуры в Хорватии. За это ее объявили на родине "врагом народа" и "югосукой". Осенью 1993 года в Мюнхене я взял у нее интервью для радио "Свобода".

            ВОПРОС: Как вы узнали о том, что вы "враг народа"?
            ОТВЕТ: В один прекрасный день вы просыпаетесь, утром покупаете газеты и читаете о себе то, чего прежде не знали. Тут же номер твоего домашнего телефона, адрес и грязные сексуальные намеки.
            ВОПРОС: Вам звонили читатели?
            ОТВEТ: Конечно. В одиночестве не оставили. Плюс переписка, хотя и односторонняя.
            ВОПРОС: А вы чувствуете себя врагом народа?
            ОТВEТ: Это новая роль, я ее не выбирала. Знаете, надо спросить, что это за народ. Сегодня модно говорить во имя народа. Все так делают: и убийцы, и политики, даже Караджич говорит во имя народа, убивая другой народ. Нет, думаю, народ, каков он сейчас, заслуживает врагов.
            ВОПРОС: Вы были сторонницей отделения Хорватии?
            ОТВEТ: Просто не ответить. Процесс развода республик был настолько мучителен, жесток, я даже не могу сказать, что я тогда думала. Все так устали, все хотели, чтобы был мир, а случилось наоборот.
            ВОПРОС: Вас считают врагом хорватского народа. Значит ли это, что вы - союзник сербов?
            ОТВEТ: Мой любимый период - это русский авангард. Я кажусь себе цитатой: цитатой тоталитаризма, фашизма. Все нереально и несерьезно. Но с другой стороны, это всерьез, это говорит о жестокости времени.
            ВОПРОС: Получается, что вы из исследователя обэриутов перевоплотились в их персонаж?
            ОТВEТ: Порой я чувствую себя персонажем одного прекрасного романа, написанного в 1937 году Мирославом Крлежей. Роман называется "На грани рассудка". Герой этой книги за ужином, не выдержав разговора об убийстве, произносит три слова: это кроваво, это страшно, это безвкусно. Из-за этого меняется вся его жизнь, его покидают друзья, бросает жена, он оказывается на улице. Я тоже что-то сказала.
            ВОПРОС: Дубравка, вы рисуете довольно мрачную картину. Но до недавних пор вы жили в Загребе, свободно печатались за границей. Сейчас у вас немецкая литературная стипендия, но вы вольны вернуться в Загреб. Согласитесь, что если в Хорватии и существует диктатура, то она вполне бархатная...
            ОТВEТ: Я против объяснения новой ситуации старыми терминами: тоталитарный, авторитарный. Я на самом деле не знаю, что это. Все похоже на старый фильм. Вы говорите "бархатная". Это правда. И диссидент не тот, что был. Режим тоже декларативно демократический. Но атмосфера тяжелая. Впрочем, я вру: где действительно атмосфера тяжелая, так это в Сараеве.
            ВОПРОС: А что означает быть диссидентом в этой новой ситуации?
            ОТВEТ: Это значит находить свое имя раз в неделю в газетах в оскорбительном контексте.
            ВОПРОС: Получается, что вы диссидент поневоле?
            ОТВEТ: Я этой роли не выбирала. Живу в Загребе, теперь уехала, может, вернусь. В наше постмодерное время даже нет возможности патетично уйти: "Прощай, Родина!.."
            ВОПРОС: Вас не вышлют, как Солженицына?
            ОТВEТ: К сожалению, нет. За авиабилеты я плачу сама. Но я изменилась. Литературность литературы меня больше не так забавляет.

            У И.Бунина есть стихотворение "С обезьяной" (1906-1907 гг.).

        Ай, тяжела турецкая шарманка!
        Бредет худой согнувшийся хорват
        По дачам утром. В юбке обезьянка
        Бежит за ним, смешно поднявши зад.

            Хорват бредет по одесской Фонтанке. Пыль, зной, солнце.

        Зверок устал, - взор старичка-ребенка
        Томит тоской. Хорват от жажды пьян.
        Но пьет зверок: лиловая ладонка
        Хватает жадно пенистый стакан.

        Поднявши брови, тянет обезьяна,
        А он жует засохший белый хлеб
        И медленно отходит в тень платана...
        Ты далеко, Загреб!

            У В.Ходасевича есть стихотворение почти с таким же названием - "Обезьяна". Писано оно 7 июня 1918 года, дописано 20 февраля 1919 года. В стихотворении описывается подмосковное дачное место Томилино в день объявления Германией войны Сербии (19 июля 1914 года).

        Была жара. Леса горели. Нудно
        Тянулось время. На соседней даче
        Кричал петух. Я вышел за калитку.
        Там, прислонясь к забору, на скамейке
        Дремал бродячий серб, худой и черный.

            Потом появляется обезьяна в красной юбке, пыльная сирень, кожаный ошейник.

                                                Серб, меня заслышав,
        Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал я
        Воды ему. Но, чуть ее пригубив, -
        Не холодна ли, - блюдце на скамейку
        Поставил он, и тотчас обезьяна,
        Макая пальцы в воду, ухватила
        Двумя руками блюдце.
        Она пила, на четвереньках стоя,
        Локтями опираясь на скамью.
        Досок почти касался подбородок,
        Над теменем лысеющим спина
        Высоко выгибалась. Так, должно быть,
        Стоял когда-то Дарий, припадая
        К дорожной луже, в день, когда бежал он
        Пред мощною фалангой Александра.
        Всю воду выпив, обезьяна блюдце
        Долой смахнула со скамьи, привстала
        И - этот миг забуду ли когда? -
        Мне черную, мозолистую руку,
        Еще прохладную от влаги, протянула...

            Так Ходасевич протягивает руку Бунину. В пометах к стихотворению Ходасевич признавался: "Гершензон очень бранил эти стихи". Любопытно, говорил ли об этих стихах Ходасевич с Буниным в Париже? По крайней мере, в статье "О поэзии Бунина" (1929 год) он писал: "Не разделяя принципов бунинской поэзии (напрасно стал бы я притворяться, что их разделяю: мое притворство было бы тотчас и наиболее наглядно опровергнуто хотя бы моими собственными писаниями)..." Отчего же опровергнуто? Обезьяны не спрячешь...
            Об этих поэтических обезьянах-близнецах я вспомнил, перечитывая стихотворение А.Тарковского "Тогда еще не воевали с Германией". Мне бросилась в глаза одна строка:

        Казалось, что этого дома хозяева
        Навечно в своей довоенной Европе,
        Что не было, нет и не будет Сараева,
        И где они, эти мазурские топи?..

            Году в 75-м один киевский переводчик показал мне книгу сказок хорватской писательницы Дубравки Угрешич. "Писательница-вундеркинд", - сказал он. Вместе с книгой он дал мне свой перевод сказок на украинский. Тогдашний литературный климат был тяжелым. Из нас двоих тяжелей дышалось ему, украинцу. Мы оба работали в стол. Сказки мне понравились, и я тоже кое-что перевел. Даже попробовал, хотя и безуспешно, пристроить переводы в московских детских журналах. Переводы эти сохранились.

    ИЗ ЦИКЛА "ПУТЕШЕСТВИЕ ОГОНЬКА"

            - Вот ты где! Наконец-то я тебя поймал!
            - Кто вы? - испуганно спросил Огонек.
            - Кто? Ха-ха-ха! Я - поджигатель. Сегодня начнем осуществлять мой план. Подожжем самый большой в городе дом, а завтра - городской парк. В воскресенье устроим настоящий праздник: подожжем школу! Ну, что скажешь?
            - Простите, но я не огонь для поджигания. Я Огонек. Если желаете, я охотно перелечу в ваше сердце.
            - Ха-ха-ха! Огонь в сердце?! Нужен он мне. Лишний груз. Поджечь дом - это прекрасно! Все горит, рушится, трещит, ломается... Люди перепуганы - вот что важно! Люди всегда визжат, когда что-то рушится, ломается, трещит...
            Огонек был уже далеко...

            У меня есть два стихотворения на югославянскую тему. Одно старое:

        Сербский пейзаж:
        Губы в тумане волос.
        Клятва туманна.
        Шепот кровав.
        Холмы покрывают
        преступную близость.
        Губы чеканны.
        Шепот искусан.
        Это по-руськи?

            Другое совсем новое:

    ХОРВАТСКАЯ КУКЛА

        - Вы должны написать стихи о любви, -
        говорит она. - Да, как Вы нашли в мусоре
        изуродованную куклу,
        слизали гарь языком,
        склеили слюной
        сломанные члены.
        - Как ласточка?
        - Да, как ласточка... любовное, эротическое стихотворение...
        Феминистки будут рыдать.
        - Нет, им не понравится
        мужчина в роли спасителя.
        - Нет, понравится. Напишете?
        - Нет, у меня не получится. Все-таки,
        знаете, кукла, да еще изуродованная,
        в мусоре... нет, нет.

Продолжение книги "По шкале Бофорта"                     



Вернуться на главную страницу Вернуться на страницу
"Тексты и авторы"
"Urbi" Игорь Померанцев

Copyright © 1998 Игорь Померанцев
Публикация в Интернете © 1998 Союз молодых литераторов "Вавилон"; © 2006 Проект Арго
E-mail: info@vavilon.ru