Акация, хочу писать окацыя,
но не уверен, что возьмут
ломать слова, когда канонизация
литературы, где людей живут.

Не пушечный, хочу найти подушечный –
мне сильно видно на глазах:
успенский мышечный и ожегов макушечный
в отрывках, сносках, черепках...

Под лестницей-кириллицей скрипящею
перилицей могу уметь,
пока ходящею, шипящею, свистящею
я отвечает мне, что он ему ответь.

(Copyright © 1822 Boratynsky Systems Incorporated.
All rights reserved.)

...и теплохладные Хариты
венчают тлением черты
того, кто скифские цветы
среди своей увидел свиты.

Я знаю, Батюшков, ты выйдешь не один
Из летней осени, из переплеска вёсел,
Из лёгких сумерек, приподнятых, как дым,
Из Симферополя...

"Возле звезды, осветившей заумность –
Влажная область, неверная жидкость,
Сон или, может быть, сон...

Русский не Бога боится, а смерти,
Крымский не верит обещанной тверди –
Хляби с обеих сторон.

Вспомнил читателя, вспомнил Елену,
Берег бумажный, чернильную пену,
Зримого пепла щепоть.

Если ж и впрямь остаётся часть речи,
Что тебе в том?..
                              Грозно дышит навстречу
Грузная, твёрдая ТВЕРДЬ".

Прихожу с победой, включаю свет, ставлю чайник, молюсь; мне не нужно больше ничего – ни страниц, ни бессмертья, сверх данного, не намного дольше, чем лететь комара через океан до невидимых стран: только школа, подкравшаяся к ноге, как змея – к Олегу, не стих, не проза, не песок, но тающая на песке медуза... Наглядна её угроза стать водой. Студенистый блеск. Равномерных волн переплеск, что достойно длятся, как длиться сны наши будут там, не смотря на волны, отразившие тающий сыр луны и друзей, что дум невеликих полны. Бесконечен берег, остёр крючок, жабры сводит... Молчок!

Старшие товарищи, грезить вам каково в пучине, где никого не обнять? где всё пополам? джаз кокетлив, как лира – чья? каково слышать только винтов субмарины стук и пускать пузыри? А звук – то яснее станет, то пропадёт. Различать его сытым ухом сложно и не нужно, решая, кто так плывёт, как привыкли все (если только можно всем привыкнуть плавать). Боюсь воды, бо вода не удержит мои черты.

Выберусь на сушу, куплю кило ядовитых яблок, три литра пива, соль возьму, чтоб щепоть легла на весло, мужику отвечу, вернусь счастливо. Можно жить по кругу и думать о том, что не светит мне ничего: ни прилив, что шуршит в темноте сквозной, ни плавник подруги, ни капитанский китель потрёпанный, ни седой воздух, впитавший дым и туман. Это воздух вечности. Впереди – тот же, что позади. Ну, а гладь, подобная то ковру, то горам, то зеркалу, говорит языком свинцовым, и ввечеру мне язык сей внятен и тошен вид объективной, холодной, сырой воды – изменившей маршрут звезды.

На чёрную музыку вышлем дозором
          строфу из дождя и травы,
держа говорить драгоценным укором
          большое лицо головы.

Запомним деревья и двинем их следом –
          пусть светом накатится гром
на страшное место за домом и садом,
          как мог бы поэт о другом:

"Из горницы в сени свеча отступает,
          сверкает на маковке крест,
и форму, как рифму, себе подбирает
          души золотой манифест".

Я взять приготовить куплет Пастернака;
          болтать его эдак и так
пытался уметь, но семантику знака
          мне нет, не раскрыл Пастернак.

Товарищ писатель – сердец воспитатель.
          Не надо его объяснить.
Я песенный стану ему подражатель,
          а он мне прочтёт, так и быть:

"Из комнаты в душу свеча переходит,
          душа растворяет свечу,
но ряд операций в пути происходит,
          с которыми лучше к врачу.

Бормочутся дрожжи, и брыжи, и фижмы,
          случаются тремор и тик...
Я вынесу всё! Я поэзию выжму.
          Я спрыгну сейчас, проводник,

под сильную землю за домом и садом,
          под книгу, забытую в срок,
с лиловой грозой, с пионерским отрядом,
          с моим языком поперёк".

Зачем, потяжелев, Ахматова-пчела
с картавым родником полёт переплела?
Как будет Гумилёв, которого читали
под гнётом мёртвых муз, либидо и печали?
Не знает отвечать наследный адамит,
но пробует стихи, очками шевелит,
и двигает в тетрадь искрящею рукою
не то, что о себе, а что-нибудь такое:

– Подушку второпях примерил Мандельштам,
сон именной сбежал по рёбрам и устам,
а там – подлёдный быт, журнальный клёв богатый,
гражданские долги и перевод горбатый.

Подлеченная речь, опричь прокат цитат –
у Нарбута всегда Зенкевич виноват,
у Бриков биллиард, и Шкловский, и чекисты,
у Мнемозины креп и холодок пушистый.

Поставлен разгребать исписанную мглу
крылатый эллинист кругами на углу.
Но чёрно-жёлтый свет на стогнах Петрограда
не переходит в смерть, как следует. Как надо.

Женатый филолог Бахтин
следил из-за пыльных гардин,
как юный один формалист
на скорую руку нечист.

ОПОЯЗ – это летнее чтенье, мы получим его без труда,
сочиняя стишка продолженье там, где вечер, вода и вода,
где прости, что пишу некрасиво, собираясь красиво писать –
не привыкла рука молодая равномерно перо нажимать:
"Разговоры на лёгкой бумаге размотают намокшую кровь,
дым черёмух, моторы в овраге, человекопечальные флаги,
филомелу, ворону, морковь..."

Льётся в воздухе тёплая лента, птица-пятница машет круги,
самиздатовский спутник студента за Тыняновым тянет шаги:
"Что за хлеба чугунного крохи – всё равно, как его называть,
петь на выдохе или на вдохе – мы ещё не по цвету эпохе,
нам уже приказал умирать младшей родины бог несуразный,
в подворотне наточенный смех, наш блядино-
                                                              и льдинообразный
ОПОЯЗ, примиряющий всех!"

Скачут кости на книжном погосте
и зовут будетлянина в гости:
Якобсон над могильным холмом
отлиэй золотистым письмом...

Быть рассыпаемся, петь побеждаем пока –
но, откликаясь на доброе имя "Однако" –
прах буквоеда скрывает черты лотофага –
что коммунизмом словес повторил паука –

что подытожил: неслыханный щебет, наждак
гиперборейского эроса, всё, чем богаты
нищие басни шпионов – награда...

Итак –
только награда, а ты не достоин награды –
ибо часы ожиданья отпраздновал ты –
ровно косясь на фамильные дебри пракрита –

так как тебя (через тихие астры) Изида
увещевала (под левой рукой темноты):

"Есть ещё рыба с жемчужиной смерти внутри,
есть ещё клинопись резать столы и клеёнки,
есть ещё белый совет – остудив перепонки,
медленный, медленный воин, на месте замри.

Есть ещё правда застыть в изголовье зимы
– галки, омела, гараж, неприступные крыши –
где заблудилась душа, у которой взаймы
ноту возьмёшь, если завтра получится выше".

Простой механизм семантический
собрал человек семитический.
Но мимошагающий гой
его опрокинул ногой.

                              Первый лотман наблюдает,
                              как второй его читает.
                              Лотман лотмана поймал –
                              денотат ему сломал.

                              Лотман злится, лотман плачет:
                              свет – не светит, знак – не значит...

                              – Тыкай пальцем наугад,
                              починяя денотат!

Пусть буду я не тот, кто молча спит и смотрит
рыбу, ангела и птицу, а кто красивой кровью
шелестит, чтоб спящему читателю присниться!