Рыбы. Слабые попытки
плыть – пылью, вдыхать – пустоту.
С металлическим привкусом крови во рту
реставрировать пытки
воскресных идиллий:
рыбная ловля, концерт, вернисаж...
И, входя (постепенно!) в раж,
люди рыбу удили.

Рыбы вбиты в небо.
Март. Спас
ли нас карась?
Дракон
драгоценной наживкой белеет в Эребе.

Иона разевает пасть.

Рыбы
вплывают в аквариум стихотворения.
Бог добрый
лениво
шевелит жабрами.
Посетителям жарко
в праздничных пиджаках,
и они покупают воблу
и пиво.

По всем правилам риторики
Продолжается Великая Сушь.
Но где-то льётся.
Вечная женственность, к сожалению,
берёт своё.
Члены Большой Семьи
носятся друг за другом,
потрясая экспонатами
этнографической выставки.

По всем правилам логики
им, разумеется, хочется пить.

"Налейте ему!" – говорит босс.

Великая Сушь скукоживается
в нафталинный орешек,
испортивший (раз навсегда!) карьеру
хозяина пиджака.

Никто не подозревает,
что Большая Вода
уже поднимается,
покачивая застрявший
в складках своего серого тела
сор.

Сорок девять тебе в девяносто четвёртом.
Ты – простое тире между богом и чёртом,
связка есть, пустота без особых примет.
Не ищи. Тебя, в сущности, нет.
Равноденствие чаш.
Равновесье пустых полушарий.
Нас любили, секли, хоронили, секли и рожали
здесь, сейчас.

Между прошлым и будущим ты в полосатом
и чужом пиджаке... арестантом? солдатом?
деревяшкой? заштатным шутом? –
стал – пустой – на пустом
месте. Шаг – и внезапно ты за.
За пределом, хотя и при деле,
чей распластанный в небе крылатый критерий –
крест – сестра – стрекоза,
где, порхая, молчанье белёсою молью
маслянисто блестит меж болезнью и болью:
здесь. – "Скорей возвращайся домой..."
"Что (вода поднимается вместе со тьмой)
– что?" – "Сейчас же домой!" – "Повтори".
Ничего кроме тьмы. И воды. И хвоста скорпиона.

И постскриптум. "Помог обнаружить шпиона
– ха-ха-ха! – НАФТАЛИН!"

Вельветовое с ситцевым в горошек
и шерстяное форменное. Март
нарядно обнажает трупы кошек
и девушек, опять вводя в азарт
ворон. Вельветовое. И в горошек.
И шерстяное с фартуком. Весна
стара, Сандро! Становится дороже
каёмка склеротического сна,
прошитая – наискосок – багровой
и грубой нитью. "А воротничок
забыл?.." Ну что ты! Что ты, дурачок! –
как не кичиться голытьбе обновой?

Сон натяни на голову, Иона.

Меж двух крестов вращается апрель,
и, отпуская жало скорпиона,
бьёт в пустоту и попадает в цель.

P.S.
Нет, мы не умерли, но до смерти устали.
Весна, Сандро, бессонница и – сон:
на лестничной площадке жёлтый Сталин
и прямо перед дверью – СКОРПИОН.

чёрные рёбра гребут по снегу
толкая лодку во тьму
тысячью капелек крови руки
покрылись красной росой
красной росой отливает серый
гранит и вода наверх
тянется цепкою лапкой сыро
темно и желтки зрачков
взболтаны качкой ребро скользнуло
поверху лодку во тьму
ткнув
       дальше вспышка трезвон и капли
крови во тьме скорпион

Закрой глаза и выстрели во тьму:
не целиться! Но тельце скорпиона,
крутясь, глотает пули, потому
что занимает здесь полнебосклона.
А там, где солнце зрение стрелку
вернёт, вода свинцом вольётся в уши
и сушу вдруг на голову обрушит,
когда здесь капли с потолка стекут.

Стреляй, стрелок! – не целься, но стреляй.
Ты сам – мишень. И промах невозможен.
Охота замерла, и захлебнулся лай
собак. И скорпион так обезвожен,
что разлетается отравною золой
сухое тельце... У стрелка нет цели.
И зренье острое и тонкий слух зарой!
Мы ни оружия, ни дичи не имели.

Я – близнецы. Один – бессмертный – мёртв.
Другой – живой, но смертный – так истёрт
в руках – пятак! – что ничего не значит.
Я – это два. Но выгляжу иначе,
чем я. Не кожей, но корнями слов,
но клеточками строчек раздвоенья
страшась, на звёздных чашечках весов
(ни жив ни мёртв!) я – точка. Точка зренья.
Я, то есть тот, другой, я, то есть этот
вот, омертвелый, я – попал впросак...

И сиротливо хлопает по ветру
мой раздвоившийся, как фрак, пиджак.

Сто миллионов
овнов
бьются барашками:
сутолока и гул...

Здесь
пастух утонул.

Теснота в пустоте, почерневшей от шлака и пота.
Вечно что-то гудит, вечно переливается что-то
из пустого в порожнее. Жаждой изводится бог.
В горло глиняное молоко льёт ему козерог.
Изобилие льнёт пустотелыми лапками к телу
пустоты, отыскав щель, просвет в пустоте,
и висит надо мной козья окаменевшая челюсть,
и скрипит за плечами постель.

Ни бессмертья, ни смерти – нет. Девы ли, козы ребёнка
насыщают, но голод быстрее ребёнка растёт,
и растягивается барабанная перепонка
от избытка пустот.
Переполнены роги.
И репейник за бёдра хватает вдоль млечной раскисшей дороги.

Литое золото и синий изразец.
Лев геральдический являет власть и силу.
Но не является. Замена. Образец.
Эрзац. Кудрявый мрамор на могилу.
Ассур, истёрлись у свирепых львов
Клыки. И Колизей забыл об играх Рима.
Томящийся тщетой штандартов и гербов
Лев задремал у ног Иеронима.

Открытый ветру Крит. Открытый солнцу торс.
И юбка – колокол!..

                                    Кибеле одиноко
в музее, где ковров истёртый рыжий ворс
напоминает ей о солнце и сирокко.
С Хозяйкою зверей и смерть сама красна!
Издохший в мае лев – весёлый символ силы...

Занозой Даниил торчит в тебе, весна,
пасхальный сладкий яд любви вливая в жилы.

Мерная поступь. Ремянный кнут.
Помаргивание век.
И на закате волы влекут
возок – мой разбитый век.

Вот и закончилось наконец
Всё! Оси рассохлись. Но
ярость выплёскивает телец
на красное полотно...

...Пятнами крови покрыт песок.
Кипят на кострах котлы.
Мерно поскрипывает возок,
и мирно бредут волы.

Роги сдвигать и волокна есть!..
Я буду помнить всегда,
чёрная как полыхала шерсть,
горела во лбу звезда.

Кротость и ярость смыкает круг.
Как знаки растолковать?
То выпадает летейский луг,
то глиняная кровать.

Ноль времени. Рак пятится назад.
Со временем меняющийся взгляд
на время превращается в обряд
застывшего движения по кругу,
где временно́й цифирь глотает ряд
и места нет мгновенному испугу,

где Страшный суд и сессия ООН –
одно и то же: равенство времён.
Где я – одновременно – ты и он
и где из праха мастерят кумира,
где длится каменный бесплотный сон,
в котором испокон темно и сыро.

Ноль времени. Его запас иссяк.
Остался сущий, может быть, пустяк,
ничтожный, может быть, скелет, костяк:
извечная пустая сердцевина,
где, рассыпая искры, свистнет рак
в своей воскресной робе из хитина.

Чужое, пресмыкающееся
хозяйничает в теле, как в пещере.
Вот позвоночник оплела змея
и голову просовывает в череп.
Окружность разрезает вертикаль.
Снаружи – мякоть, в середине – сталь.
В четыре глаза я смотрю на мир.
Мне этот взгляд и самому не мил.

Недремлющий, немилосердный гад
по капле в рот выдавливает яд.
Смотри: переплелись добро и зло.
В слепящих кольцах трудно разобраться...
И на челе горит моё число:
ТРИНАДЦАТЬ.