Встряхнули
и поставили лицом
к шершавому лицу стены,
как в детстве:
наказан за плохое поведенье...

"Чёрт побери, пустите!
Что за шутки!.."

Не отпускают.
Кажут кулаки.

"Что ж, ладно!.. Я согласен.
Вот умора!
Не правда ли, сосед?"

"Заткнись, ублюдок.
Сегодня я отделаюсь испугом,
а завтра я с тобой поговорю
у стенки по душам, как говорится..."

На сером – золотистые жуки
теряются в цветах:
живых, бумажных...
Стена не выдаёт своих солдат.

Февральский снег стекает на венки.

Над мёртвыми стреляют и стреляют.

Однозначный итог
ученичества, зла и сомненья,
поклоненья чему и кому? –
типографский прообраз:
условность
вытравляет реальность,
и на каждом параграфе – кровь.

Дыры в челюстях классных скелетов,
благочестие
и чернокнижье: "Откройся, Сезам!
и – закройся!.."
Закройся!
Закройся!

*

"Здесь месячник борьбы за безопасность
движения. В Фонтанке – полынья:
позавчера тут грохнулась машина...

"Несчастный угол", – говорит Марина.
НЕСЧАСТНЫЙ УГОЛ.

Через два часа
в "Алёнушке" расскажут: "Так и так...
Супруга переехала машина...
Была в психиатрической больнице...
Известий? Никаких.
Подруга? Что вы!..
Мы – противоположные натуры..."

Одна из них боялась переходов.
И это был отнюдь не детский страх;
не женское кокетство,
а болезнь.

Машины беззащитны.
Тихо, мирно,
без суеты – как все самоубийцы...
А мы? Нам остаётся любопытство
и сожаленье. Как не сожалеть?.."

*

Бесконечно прав молчащий
и сидящий в стороне,
из угла на нас глядящий
слушатель – служитель вещий –
со стеною на спине.
Но ещё правей висящий
на стене...
Как живой, как бы следящий,
не зловещий, а слепящий,
отразившийся в окне
без стекла – причудой света,
разделивший ДА и НЕТ:
от камней – состав скелета,
плоть и плащ, от света –
свет.
И не прав один: кричащий
из камней, в стене –
дрожащий
ЧЕЛОВЕК.

"Вторник... Пятница... Четверг..."

"Она перепутает дни,
и это послужит причиной
невоскресения – чуда,
данного нам для других".

*

Однозначный итог
ученичества, зла и сомненья –
синеватый удав,
типографский прообраз любви –
карта рыжих цыган,
у которых отобраны камни
и ободраны руки о камни
(пальцы – все! – до крови́),
карта рыжих цыган,
у которых проклятье в крови.
И на ней обозначено крестиком
НЕВОСКРЕСЕНЬЯ
место, время: нагнись – посмотри,
посмотри,
посмотри!..

Возвращённый на землю
тоскует о муках внутри.

*

"Плоть от праха,
а разум – от облаков.

Полететь! – рукавами больничной рубахи...
"Деваха!.."
Парадиз – отреченье, отказ: я – не я!
Тротуары – для птиц,
А проезжую часть – колесницам!
Четверня Аполлона рванула
и – напропалую!..
Светозарный лихач зажигалкой играет:
чирк-чирк!
И воняет клопами и трупами варваров ражих.

Пополам! пополам!
Осыпается бурая плёнка,
и крылатая мразь: тараканы, сирены и львицы –
остаются в живых,
опускаются на тротуары.
Их сметают и жгут.
А глядишь – через месяц из пепла
черви прут, извиваясь, скользя
и делясь неустанно
пополам! пополам! –
и чешуйками крылышек льнут,
как и я, к облакам!..

Плоть – от праха,
а разум – от белых
облаков..."
(Хитроумна рубаха.
И внушителен вес кулаков.)

*

"Сестричка,
маленькая,
жизнь зажми в кулак!
Не разжимай на радость идиотам...
Будь паинькой:
не спрашивай ни "как?",
ни "кто там?".

Нет никого.
Никак.
И никогда.
Секретный арсенал последней бойни –
сырой и серый мозг,
туман, вода
и горстка праха...

Спи. Ещё спокойно.
Ещё не время.
Нет и нет огня.
Ещё темно.
Ещё отрадно бремя
мучений...
Червячок
и часть меня,
спи! Я же сплю. Один.
Без сновидений".

*

Если не проводить
между верхом и низом границу,
две зари за одну
принимая, –
небесный огонь –
продолженье зияющих шахт,
а страданье –
восторг!!

Прорицай же!

Развяжи пустоту,
в пене губ возвращаясь Кипридой,
чистой формой огня,
словом, логосом, лотосом, сном!..

На разжатой руке –
шар,
воробышек,
тёплый комочек:
средоточье пустот,
слабый зайчик сведённых зеркал.

*

"Я только что прочла твоё... твою...
Как ни назвать, я называю – мерзость!
Он мёртв. Мы живы. Я уже здорова.
А у тебя...
Конечно, я глупа,
но мне...
Меня тошнит... Тошнит!
Я вырву...

...Ох, что письмо!
Я бы хотела вырвать
тебе в лицо, на голову, в глаза
и посмотреть потом тебе в глаза!..
Писать же я тебе не буду... Нет уж!"

*

"...Так вот:
нам остаётся сожаленье
и любопытство: как? и кто? и где? –
склоняемся с перил и смотрим:
как же?
как всё произошло без нас?!

Нет. Я не сумасшедший.
Мёртв? Пожалуй...
Не в этом дело!
То есть я сказал,
что это слишком примитивно...
Кто-то
повертит пальцем у виска,
другой
заплачет над газетным сообщеньем –
и оба улыбнутся виновато:
жизнь, разум, смерть – условности,
и это,
конечно, всем известно. Но не все
способны отказаться от условий
условностей.
Неловко... Недосуг...
Ведь существуют ПРАВИЛА ДВИЖЕНЬЯ,
bon ton...
И остаётся любопытство
и сожаленье...

...Нет! Не разжимай!
Никто.
Нигде.
Ни разу после...
Стянет
когда-то же, о боже, полынью!

Спи. Я же сплю...
Одна.
Без сновидений.
Ругаешься?..
Тссс! – слышишь? –
кто-то стонет...
Ещё не время.
Спи. Я постою.

Я постовой.
Пост назвала Марина:
НЕСЧАСТНЫЙ УГОЛ.
Спи. Я тоже сплю,
хоть и не в очень-то удобной позе...
Как сладко затекла одна нога,
которую оттяпала машина!
Но не пошевелюсь:
ещё не время!
Темно и сыро
на других постах,
и сладко бремя
строенных мучений".

1

Кто слушает оттуда, из угла,
скосив глаза и сжавшись? –
не дриада?
не дева? не русалка?
не ...? не ...? не ...?

Спросить?
Когда б в людской простоволосых
держали до сих пор для ремесла
и пения,
но не для нападенья,
и не для "принеси свечу в постель",
и не ..., не ..., не ...

Когда б в людской
или в предбаннике –
над мыльной жестью, сажей,
дровами и ведром
("какие бёдра!")
простоволосая –
стояла б, от работ
и судорог – в бесцветных нитях нимба:
уборщица! –
но и не ... не ...

не Золушка,
по жёлтому билету
вошедшая, вся в штрафах, как в шелках,
вся – душенька!
и всё же не ... не ... не

из сказки о несчастной Лизе:
рыцарь –
купеческий гравёр – изобразил
молитвенник, чепец и лошадиность,
и аккуратный задик,
но не ... не ...

не здесь же, чёрт возьми! –
не в ресторане,
а, может быть, в конторе:
ремесло,
зелёный "Феликс", счёты, готовальня,
как символ аккуратности,
а также –
как не ... не ... не ...

2

Зубная боль –
не повод для насмешек
над мышью в три часа:
пусть шебуршит
и катит завалявшийся орешек
в нору – под небеса – в тартарары!..
В бумажный скит
чужой родной норы.

Одеколон
на ватку – и в дупло!..
И вот уже щекотно и тепло.
"Здорово, мышь!"
"Здорово, Аполлон!.."

Но и Елизавету –
топором!

А после – всё равно уже не спишь! –
последнюю из пачки
сигарету,
и – "здравствуй, Аполлон!", "здорово, мышь!",
но выдохся дымок, и вот висишь,
как мокрое бельё,
а прачки –
нету.

3

Не заводила б дел на стороне –
сидела б дома, дома!..
Дают вопросы о чужой жене:
"Как поживает донна?.."
Насмешники! Несчастье – их конёк:
сейчас экспромтом – мессу!
Смерть в их руках – как жёлтый мотылёк!

Но сами-то – воскреснут,
останутся! Пойдут себе плясать,
свистеть да куролесить...
Не отклониться. Не предугадать
удар топорной лести.
Но свист стиха измучает рабынь,
так слепо распалённых...

Опомнись. И обиду опрокинь
на плечи Аполлона!

4

"Как поживает донна Анна?"
Гранит. Фонтанка. Полынья.
Все в жёлтом пламени обмана
или желанного спанья.
Поспать?! И только-то?.. Не пустит.
Жалеть? До свадьбы заживёт...

Но даже здесь любовной грусти,
любовных мук невпроворот.
Когда наложены запреты,
то излагают "Домострой".
Жуки, насмешники, поэты!..

Слух заостри, удвой, утрой!
И здесь всё та же подоплёка,
всё тот же кочевой дурман:
смерть под рукой – послушный сокол,
и донна Анна – у цыган.

1

Пересекая степь,
стуча на стыках,
качаясь и свистя,
твой паровоз
размазывает жёлтые квадраты,
срывая листья лип и семена
акаций –
в темноту, где нежить, нечисть
бурьяном поросла, зарылась в серый
туман...

Ах, опустись щекой на жёсткий
рукав ремесленной шинели,
спи,
дрожа
до самого рассвета в жёлтом ветре!
В открытое окно наносит сажу.
Колеблется кольцо твоих волос:
лицо –
всё в языках протуберанцев! –
мерцает наверху.

А здесь, внизу,
хватаясь за перегородки,
встанет
и выйдет в неподвижность
и замрёт
в квадрате света жёлтого
на жёлтом
упругом сквозняке
твой конвоир!

2

"По спирали в глубь колодца
в шаре с фонарём
старый пьяница и лоцман
плыл со мной вдвоём
А на серых стенах – сырость
серебро и мгла
далеко внизу светилась
белая игла
через весь иллюминатор
целясь – лоцман, рви! –
червяком белесоватым
стебельком любви...

Только старый выпил лишку –
не доплыть до дна!
Солнца огненная крышка
больше не видна.
Закружиться наколоться
и забыться сном!..
По спирали – в глубь колодца –
в шаре с фонарём..."

3

Как кобели стоят подростки
присосками на светлом теле...
Ах, опустись лицом на жёсткий
рукав ремесленной шинели!
Когда наручники перрону
передадут свистящий голос:
"Не бойся, я тебя не трону!" –
ты и в шинели станешь голой.
Чем? – кипятком? ногами? ломом?..
Не шевелись. Не всё равно ли?
Вся – гетто, вся – перед погромом,
и вся – раскрытая для боли!

4

"Давай!"
На шаг... на два... (Приманка
грохочет в горле!)
"Ни гу-гу!.."
Теперь – бегом! И ты – цыганка!
И табор твой – на берегу!
Пляши! Сходи с ума! Заройся
в пропахший потом шар шатра!..

"Не бойся, я тебя... Не бойся!.."

Но ты – вся в пламени костра –
медноволосая, Медея,
колдуя сталью "кастаньет",
благодаришь? танцуешь? –
нет:
себя дари́шь благоговея!

Т. Ш.

Дочка твоя далеко – на Днепре!
Дочка моя далеко – на Днестре!
А перед нами,
как в оборвавшейся детской игре, –
две половины моста с небесами
вместо холста, на котором была б
красная пальма видна, баобаб
жёлтый светился бы и бегемоты
синие плыли б... Художник ослаб? –
слева пустоты,
справа – пустоты. И рамка моста,
как развороченный улей, пуста.
Бурым медведем –
круглая будка пустого моста.
И в пустоте мы с тобою поедем
в разные стороны или в обгон,
или навстречу друг другу... Вагон
пуст. И где – слева, где – справа,
не догадаешься, как с похорон.
Это облава
на одичавшую ящеро-речь,
окаменелость,
вновь задышавшую, ставшую течь
пустошью!.. Но дочерей уберечь
должен сияющий мелос:
неумолкающий точный оркестр,
спектр нетускнеющий, мост через Днестр,
Днепр, и Неву, и горчайшую Лету,
переводящий несущих свой крест
к славе и свету!