Каждое утро я прохожу мимо стройки по небольшому дощатому тротуарчику, – я гляжу на ледяные доски, и мне чудится их соленый вкус, малокровные листья капусты, расправленные морозом, скрипение рыбацких палуб и базаров. На рынке уже началась бесшумная торговля: лекарственные травы в газетных пакетиках, семечки, картошка – наши обычные русские товары, – странно, почему-то холод вытеснил грецкие орехи и яблоки. Вот пожилой человек продает валенки. Он надел валенок на руку и ударяет по нему глухим молотком для рекламы. Второй пим лежит на прилавке, его короткая шерсть в инее. Много других валенок ходит по снегу. Некоторые одеты в калоши, – калоши еще не забыты, они еще не ушли в Лету своей шамкающей поступью; помните их малиновый желудок, а блистательные бока? Сосед мой надевает калоши и бредет на рынок с ветхой авоськой. Он выбирает две картофелины покрепче, приценивается и спорит: прекрасный роман Бальзака за этот, извините, овощ? Вы вообще знаете, что такое "Шагреневая кожа"? – Нет, что ни говори, но картофель – давнишняя наша обида, благороднейший плод.
Оказывается, по-прежнему любимы в моем отечестве и фетровые боты, и "прощай молодость" на резиновой подошве, и сапоги самой различной кожи. Уже минут двадцать иду за обладателем высоких яловых сапог, – такое переходит из века в век по наследству только в подчеркнуто офицерской семье. Они очень вкусные, эти сапоги – глотайте слюнки! Хотя все вокруг представляется съедобным, – таково свойство декабря: сахарные сороки вертят хвостами, шершавые бревна промерзают до сердцевины, занозы белеют, рассыпаются. Но сапоги кроме вкуса содержат в своей строго подкованной сути некую, сейчас уже почти забытую и исчезнувшую, личность: они уверенны, но поскальзываются, они стараются не сомневаться в следующем шаге, но опять шаркают друг о друга чуть сморщенными голяшками; лед твердый и каблук тоже твердый, – сапоги идут к единственной, для всех несомненной правде, которая так реальна и ощутима на сегодняшнем морозе: они идут к бочкам с квашеной капустой, останавливаются, перестукиваются, ждут... Один шум смещает другой: дыхание химчистки, металлический глоток троллейбусных дверок, – это зима, старые вещи и вымирающие характеры; укутанные в старушечьи шали дети и девушки с помадой на губах, в пушистых шубках, шарфах; заветная "Саламандра", почти звучащее натяжение капрона – наверное, это и есть "мороз по коже".
На широкой корме городского транспорта, на рабочих железных крыльях, в суете бестолковой – здесь и встретимся. Тебя будут держать рукавицей за талию, на тебя будут смотреть все, у кого нет газеты, с тобой будет соперничать белоснежность мехов и женщин. Чистой воды французские слезы, молекулы Диора, человеческое обаяние и незаметная гордость – все против. Здравствуй, елка, здравствуй, заморская. Тебя можно любить больше, чем человека. Ты – самое преданное животное: ты позволяешь таскать себя на руках, умираешь с глубинной уверенностью, что так и надо, пьешь сладкую воду, ходишь по паркетам зябкими пятками. Я уткнусь в твои колючие листья и ничего не вспомню...
Невероятна наша предыдущая встреча в Ташкенте. Посредине асфальтового поля в лучах солнца, в языческой крестовине среди узбекских ребятишек, – они водят хоровод и повторяют слова разноголосой песенки, – и тут вдруг все мы: в рыжих тулупах нараспашку, брюки клешеные и полосатые, курим "Приму", разбрасываем снег из сибирских карманов, а елка как будто и не замечает, елка слушает непривычный говор, ха – просит примерить тюбетейку, просит грецкие орехи и яблоки.
Многие уже давно привыкли улыбаться судьбе, другие как-то останавливают мгновения, третьи тратят годы на возвращение любимейшего дня своей жизни: заменяют былых действующих лиц на новых, более правдоподобных; ход событий, ландшафты, музыкальное сопровождение – все это в конечном счете дело случая, но один-единственный человек, никогда не размышляющий о счастье, вносит в город первую елку, идет на твердых каблуках, и даже если поскользнется – не упадет.
Когда в доме отключается свет, жильцы не спят, обмениваются свечками, прячутся по темным углам, боятся карбонариев. За окнами шумит кинематограф, и если в нем опять показывают историю про Синдбада, циклопов и остальных зверей – страх переходит в отчаяние. Никто не может сообразить, что света нет, потому как перегорели пробки, и чтобы спастись, достаточно сделать "жучок". Некоторые пытаются раздобыть огня в кинематографе, но это, сами понимаете, тщетно...
– Пока тебя не было, столько много грабителей заходило... А с кем это ты приехал? Сестрицу привез? – она медленно расправляет многочисленные свои плечи, всматриваясь в темноту. – У меня штука такая странная – начали шишки расти... Подожди, кажется, наверху телефон звонит. (Убегает вверх по лестнице: шарк-шарк.)
– А много шишек-то?
– Да нет, пока только одна, но очень красивая и смолой пахнет. А ты умеешь делать "жучок"? "Жучок" – это как? Это не больно? Это жужжит, наверное?
Я поднимаюсь осторожно, словно боюсь напороться глазами на протянутую в темноте невидимую леску, – там, где полно паутины, запросто может появиться что-нибудь более стремительное.
–Если ты будешь так раскачиваться, на тебя обязательно посыплются книги. Они раздавят тебя в лепешку! – елка ничего не боится, она уже наверху, они там разговаривают на какие-то древесные темы, – ну и пусть разговаривают – елки понимают друг друга лучше, а меня сейчас раздавят книги, ну о чем они там? – о белках и стрелках, об усложненном рецепте приготовления яичницы, только елке может прийти в голову уставить весь подоконник кактусами для отпугивания форточных грабителей, – елки хитрые, у них чутье...
– Что там нового в кинематографе? – нужно хоть как-то отвлечь ее внимание, иначе – не жизнь. Одна из них проходит, насвистывая, с горящей спичкой в руке: "Вчера были циклопы – они все пожирают – в холодильник можешь не заглядывать. А что Синдбад? – он, как всегда, мореход, что еще надо?" А больше ничего и не надо: если бы у нас был камин, пришлось бы заботиться о дровах, если бы был март, стали бы ждать апрель. И так – без конца. Очевидно, я сегодня останусь, – цыгане увели моих коней, мороз сгущается с каждым часом – вот в это время и происходит все самое интересное, там, снаружи.
Улица поднимается вверх, еще сильнее распрямляется, деревянные лесенки под рубероидными навесами напряженно ожидают ступни, двери готовы выплеснуть выдох пожарной краски и ацетона. Под всей этой резной мишурой и слабыми картофельными дымками, за рыбачьими стенами скрывается свет. Он – в подвальных окошках с мятыми занавесками, в общих коридорах, в разъемах между досками. Нас удивляет наготой и размерами прически цыганская девочка лет десяти, перебегающая окна; первый встречный оказывается стариком, ровесником Годунова; все это – смешение ночи, мороза, дерева, невероятного тумана; жизнь, происходящая без нашего присутствия и, может быть, более содержательная именно по этой причине, – мой последующий ход слишком очевиден, расслаблен, да, – так нельзя.
Да, – так нельзя. Нужно бежать, похищать ключи от квартир приятелей, пропуска в роскошные общежития, таиться и останавливать дыхание. Где-нибудь в метро голосом супермена: "Вот давай, послушай-послушай, поставим цель и выполним ее во что бы то ни стало, замечаешь, как все просто, будто уже выполнили; можно ни перед чем не останавливаться, зажигай глаза – мы ни перед чем не останавливаемся!" Елки хитрые, – они беспрепятственно проходят вахту, передают пропуск негру в енотовой шапке (тот понимающе улыбается, кашляет очень по-русски). Действительно, останавливаться не приходится: теперь по белому городскому полю, по твоему ковру, истоптанному кошками, по моей улице в ветерке водяного пара, – куда угодно, в любую сторону – если я говорю, что мне куда-то надо, это значит, что я так хочу, – свобода, похоже, вообще редко нас покидает: мы синхронно остановили дыхание, задумали рискованный жест (возможную траекторию жеста), я уже давно на все плюнул, случай сменил ландшафты и музыкальное сопровождение (побежали кадрики, запиликала фортепьянка)...
Да, именно сейчас, в это время, снаружи происходит самое интересное, а зачать человека, убить человека – это, конечно, явления божественной природы: если кто-то и ставит цель, то он всего лишь участник; очень редко фехтовальщику ложится на темя всевышняя лапа, постельные расчеты – материал для анекдотов; представляешь, она работает "немкой" в баре, из-за музыки произношения не разобрать (зато привлекательнее насколько!), дома читает "Огонек", умеет гадать на сигаретах, – я не умею... что? тебе неприятно слушать? – надо же, в лесу родилась елочка, а как же рискованные жесты, удары судьбы? Завтра же начнем кричать и драться, я попытаюсь скинуть тебя с моста на какую-нибудь автостраду, сплющу щеки пальцами (будешь такой вот пупс!). Все мельком, мельком. Она слушает, ходит или лежит, а потом подкрадется так воровато и очень внезапно достанет яблоко из бюстгальтера... а ты что думал? настоящее ташкентское яблоко, кислое...
Полупрозрачная мешковина, рыбацкая сеть от Кардена, – ты вспоминаешь сказку про девушку в рыбацкой сети, – вроде голая, да одетая. Только так и нужно являться к королям. Хотя любые наряды скандальны, даже обыкновенные гирлянды, даже долгий холодный дождь. В мире должно разбиться все стекло, расшвыряться все золото – бусы рассыпаются в рок-н-ролле, алмаз проглатывает свинья. Поэтому движения души могут быть вовсе неосторожными – все равно они представляют собой обыкновенный взмах и главное, что все-таки существуют и довольно часто приходят в соответствие с внешними. Воздух плывет, охватывает, иногда приобретает старческую нервозность – лопочет какой-нибудь бумажной лентой, звенит. Темно-желтые здания в потеках ржавчины, их медлительная вышина с балконами, содержащими шкафчики для инструмента, стремянки, неуклюжие бочки; деревья, стремящиеся к восклицанию и немоте, протяженные земляные насыпи.
Любая плоть, даже самая убогая, способна вкрапливаться и царапать, – она имеет смысл и без нас: нас тасуют, заменяют на новых, более правдоподобных, а она стоит, царствует независимо от того, кем сотворена, стирает подметку возможным для нее способом, рассыпается на морозе, становится еще более недосягаемой. Предметы, обладающие жизнью, в обычном понимании этого слова, в том числе и люди (я не говорю об их движениях и остальных куда более значительных свойствах), так же как и все остальное, способны вкрапливаться еще глубже благодаря общей природе с нами. Человеческие пальцы, испуганные кадыки, другие косточки; лица в непрерывном тлении повседневности, теряющие и, наоборот, приобретающие новые черты; встреченное вдруг что-то знакомое: какой-нибудь рот, усмешка, порезанный палец – желание здороваться с этим – все так нелепо, заморская елка, это ведь и есть твоя жалость, свойство декабря и вымирающего характера соединять в одну фигуру и жалеющего и жалкого, убирать любой мало-мальски осознанный повод, слова, страхи – все то, что считается признаком глубокого знания друг друга. Что может быть знакомым в предметах, обладающих жизнью? Они ведь такие одинаковые, если передвигаются, поддакивая и сутулясь, предпринимают попытки проявить свою божественную природу в поступках, не различая понятия любви и собачьей тоски по шершавым брюкам хозяина, табаку и газетному запаху. Они набрасывают одежду словно наспех, открывают рот и дышат с его помощью... Здравствуй, елка: я нахожу фосфорный скелет мыши на крышке погреба; слышу скрип вытягиваемых гвоздей, когда отрываются перила, – в наших поступках никогда ничего не было, кроме взмаха, а душа – мозг позвоночника, озерный пикуль, что-то, может быть, осязаемое пальцами, проступающее на чужом теле под взглядом, сладко и бессмысленно повторяющееся какое-нибудь "вок-вок" или любое другое сочетание с фонетикой пересмешника и попрошайки, давно всем знакомое, то, что льнет и любит, плывет и раскачивается, пляшет цаплей в бесцветном пламени, расшвыривая к небу весь пух и прах, вызывая лишь пресную слезливость, какая бывает от света, снегопада или присутствия красивой женщины.
|
