Если уж мы заговорили о родственниках, то я знаю всех своих. Противный Вячеслав, Наталья Петровна, Светочка, какая-то двоюродная шелупонь из Читы, но самое главное – Тетка. Тетка. И больше ничего.
Мы называли ее именно так: нам нравилось иной раз дернуть ее за рукав, будто мы маленькие дети на прогулке, попросить купить беляшей, чебуреков... Она покупала их тут же. Ей вообще не составляло труда раскошелиться: если бы она была богата, она бы спустила на нас все деньги, до последнего гроша. Ей было приятно, что мы постоянно мусолили в руках хлебные корки: она и сама была всеядная, только что не подбирала ничего с земли и не воровала, как мы. Лично мы воровали только семечки из мешков. Увидел я ее в первый раз, когда она, как потом объяснила, обедала.
Я шлялся по центру: в те дни недавно сошел снег, вокруг все текло-журчало, и я в основном занимался изучением этих ручьев, оттаявших ям, забирался к окнам полуподвалов – хотел найти что-нибудь для себя. Люди могли потерять что-нибудь зимою. Обронить рубль, золотое кольцо, цепочку... Мне иногда попадались значки, авторучки: однажды нашел пластмассовые часы с картинкой Микки Мауса – между прочим, показывали точное время...
Сложно было назвать все это занятием – я просто гулял себе на свободе: мне было весело и интересно. Я не нуждался в компании, тем более в компании родственников. У меня не было бы такого хорошего настроения, иди я под руку с тем же Вячеславом. Я бы лучше пошел гулять в сопровождении наряда милиции. Подставил бы им свою шкирку: берите меня, ведите, куда вам надо...
А тетка эта, царствие ей небесное, попалась случайно. Она стояла за киосками Союзпечати у вокзала, большая, в мужских сапогах, коротком драповом пальто с разными пуговицами, и, воровато оглядываясь, пила яйца. Одно за другим. Она разбивала их прямо о киоск и запрокидывала голову, будто не может никак протолкнуть их содержимое себе в глотку. Я увлекся этим зрелищем почему-то. Стоял, наблюдая, как она это мрачно проделывает; размышлял, сколько же в нее, такую огромную, влезет. Я мог бы закидать ее камнями, но я боялся даже на нее смотреть. Какая женщина! Чудище! Гренадер!
Но Тетка (она так и не сказала нам своего имени) продолжала хлебать эту желтую гадость, не обращая на меня никакого внимания. Однако, завершив свою трапезу, вдруг подошла ко мне, глядя куда-то вбок, приобняла легонько и говорит: "Что же ты стоишь, пошли, пошли, Пенхасик..." А я испугаться не успел, слишком уверенно она меня за собою потащила. Но самое поразительное, что она кличку мою назвала правильно – Пенхасик. В этом городе про мое прозвище никто знать не мог, оно приклеивалось ко мне в Чите, в интернате; но сразу же, как меня оттуда забрали, отклеилось. Меня всю жизнь звали по имени Андрей. Имя Пенхасик внушает больше доверия.
Так могла пошутить только Тетка: она знала, как кого назвать.
Она много чего знала в этой жизни. Она была единственным человеком, виденным мною, который знает абсолютно все. Все, кроме марок автомобилей. Мы подружились с ней довольно быстро, потому что тараторила она без умолку; каждая вещь представлялась ей настолько важной, что она считала своим долгом объяснять ее не только мне, но и всем проходившим мимо людям. Ей нравилось рассказывать о том, как ей только что продали целый стандарт яиц, не взяв за покупку ни копейки денег. Она не то чтобы удивлялась счастливому случаю, а уверяла, что только так и должно быть. Этого требуют правила обхождения с такой женщиной, как Тетка.
Людишки, несмотря на ее замызганный вид, обычно останавливались, не шарахались по сторонам. Они тоже побаивались ее габаритов, понимали, что попробуй только кто бежать от нее – схватит, вернет своей ручищей обратно. Они считали, что безопаснее дать ей выговориться, покивать умной головой в ответ. Однако, прощаясь, многие почему-то дарили ей на память конфеты, носовые платки, деньги... Тетка, разумеется, тотчас делилась всем добытым со мною, повторяла непрестанно: подожди, Пенхас, еще не такое будет... Я уверен, что подожди мы еще немного, то добрались бы до любого вожделенного рая. Произошло бы это еще быстрее, если бы она различала, что выгоднее всего брать.
Она принимала все бездумно, а подговорить ее взять у людей что-нибудь по-настоящему хорошее я пока не решался. В автомобилях и во всякой другой технике она не секла. Я не мог потребовать у нее раздобыть какую-нибудь хорошую машину для нас обоих, но помечтать хотелось. Поэтому я часто спрашивал ее о названиях легковых автомобилей, шныряющих по проспекту. Вот что такое "последний Москвич"? Какая из машин "пятерка"? А "восьмерка"? А где можно найти малолитражный автомобиль "Ока" для семейного отдыха?
Тетка отвечала на мои расспросы туманно, а потом и вовсе начала огрызаться и кричать на всю улицу, что нет ей от меня никакого житья. Когда я спросил ее об автомобилях в последний раз, она вдруг расстегнула пальто и стала плясать, напевая что-то про какую-то лодку, которую гонит по морям страшный ураган... Ураган гонит лодку. Чайки стонут по пути. Ничего я в этом деле не мог от нее добиться.
Она была не дура малохольная, я и сам не такой, раз яблоко от яблони далеко не падает: она была человек. Не насекомое. Она не курила совсем, не пила. Мы в павильоне игровых автоматов все-таки решили вытянуть сигареты – я ее попросил. Там стоял такой стеклянный ящик и внутри его лежало множество замечательных штук: жвачки, брелки, но мне приглянулись именно сигареты. "Видишь, – говорю, – тетка, эта пачка прямо на меня смотрит". Мы наменяли у какого-то шепелявого целую гору типа пятнашек, – он рядом за специальным столиком сидел, выдавал мелочь, – и начали подводить механическую лапу прямо к "Мальборо": хватать – промазывать, опять хватать. Когда все копейки кончились, а сигареты так и лежали в этом аквариуме, Тетка церемониться не стала, подошла к шепелявому, сказала, чтоб он выдал нам сигареты, и все тут. При этом она приговаривала: "я сама знаю, что делаю". А тот только и мог сказать: "а я и сам знаю, что делаю", – вынул ключ, вскрыл ящик и вручил мне мою красную пачку. И никакой обиды, никакого возмущения; все как само собой разумеющееся...
Тут-то она и швырнула в него этими самыми сигаретами. Резко. Прямо в лицо. Действительно, какое он имеет право выдавать ей то, что ей не принадлежит. Она ведь не выиграла их... Разве можно добро разбазаривать? Это что? Жалость? Милосердие? Да она сама каждому нищему сколько хочешь подаст! Неужели он не понимает, что дело в принципе? Тетка просто всю морду готова была ему исцарапать за такое унижение – сует как попрошайке последней... Она и за меня заступилась, соврала для убедительности – "нет, мой племянник не курит, это вредно – курить". Сложный она была человек. Знала, что делает.
Подробнее с ее принципами я познакомился позже, лишь после того, как мы нашли Светочку. Тетка узнала ее так же безошибочно, как меня. Запричитала, засюсюкала, вынула ее из коляски, положила за пазуху своего пальто. Я закатил коляску подальше в кусты – правильно? Мы необычно быстрым шагом покинули парк культуры. Тетка заявила, что теперь пришло время заняться настоящей работой. Надо спешить.
Сестра моя оказалась ребенком спокойным, рассудительным, умела разговаривать, правда, ходила очень медленно. Поэтому нам пришлось постоянно таскать ее на руках, и когда Тетка уставала, девочку брал я. Ко всему прочему, девочка была довольно тяжелой.
Перед началом боевых действий наша опекунша решила устроить нам собеседование, принятие присяги. Ей казалось неправильным впутывать нас в это дело, не спросив согласия. Тетка поставила Светочку и меня перед собою, села на лавку, начала долго и ласково гладить нас по головам, будто в чем-то виновата. Она шептала: "Вы ведь поможете мне? Вам ведь будет не очень трудно?"
Светке было вообще все равно чем заниматься, лишь бы ей говорили что-нибудь, показывали на что-нибудь интересное пальцем, – я же твердо решил, что, раз уж судьба свела меня с Теткой, буду помогать ей во всем. Она меня к тому времени окончательно покорила. Мне кажется, ей не стоило совершать никаких предварительных ритуалов: предстоящая работа, как выяснилось вскоре, мало чем отличалась от всего предыдущего. Если бы мы пошли на какое-то настоящее дело... Решили бы ограбить банк или убить какую-нибудь особу, тогда еще понятно, зачем все эти заглядывания в глаза, но Теткиным коньком было совсем другое. Она занималась чем-то похожим на пропагандистскую деятельность, на агитацию, совсем как революционеры в далекие времена.
Было решено вновь вернуться в центр города, там и народу побольше, красивей архитектура, к тому же ей хотелось отъехать как можно дальше от того места, где мы встретили мою сестру. Тетка и вида не подавала, что очень хочет это сделать, но я заметил. Она часто оглядывалась, соседство парка ей было не по душе.
В автобусе наше чудище принялось за дело. Мы вошли в переднюю дверь, как и положено женщине с детьми, и Тетушка мгновенно привлекла внимание всего салона, громко и проникновенно обратившись ко всем присутствующим: "Послушайте, послушайте меня, люди добрые!" В автобусе было тихо, лишь иногда раздавались реплики пассажиров да скрип компостера. Все условия для работы были созданы. Многие, не пытаясь скрыть удивления и любопытства, подняли глаза, чтоб послушать Тетку.
Светочка выглядывала из-за обшлага ее пальто, я стоял, прислонившись к большому твердому бедру ясновидицы. В эти незабываемые минуты я просто ненавидел тех, кто не проявлял интереса к нашей компании, то ли стесняясь, то ли презирая Теткины речи, которыми она, как могла, жгла сердца людей.
Она рассказывала исключительно о себе. О чем еще может говорить порядочный человек? Только об этом. Она рисовала, на примере своей судьбы, картины какого-то "апокалипсиса", постигшего всех нас. Ей было дано знать все о причинах и следствиях этого странного явления. Весь мир, по ее словам, тонул в разврате и предательстве, в заговоре против Тетки были замешаны многие правительственные работники: она называла такие фамилии, что у меня просто волосы вставали дыбом. Все они, все до самого последнего руководителя и депутата, обманули мою родственницу, продали ее душу и плоть, и теперь она была вынуждена стоять перед белым светом, моля даже не о сострадании и поддержке... Нет, она призывала людей к бдительности, она хотела предупредить всех бедных, замученных соотечественников об ужасном зле, которого еще не поздно избежать.
Не знаю, как остальные, но я слушал свою великую родственницу, затаив дыхание. Мне трудно разобраться во всех тонкостях, о которых шла речь, но то, что она говорила правду, это точно. Светка, убаюканная новою колыбельной, спала, пуская слюни на виду у слушателей. Я сгорал от какой-то неведомой страсти: так мне понравились Теткины слова. Как много было в моей жизни воспитателей, педагогов – и вот первый, кто смог достучаться до моего сердца. Я понял всех прежних мужчин и женщин, объяснявших мне когда-то: что такое любовь, Чехов, лямблия; был согласен простить им фальшь и неумелость, ибо не всем же обладать таким огромным талантом, которым обладает она, моя грандиозная Тетка. Я нашел свой талант. Тетка, только она, привела меня к этому убеждению.
Многие не желают слушать моего воспитателя. Они гадко улыбаются и делают вид, будто им нужно куда-то спешить. Не беда, что некоторые пытаются заткнуть рот нашей, летящей вперед, правде. Тетка, дорогая, уважаемая, все это важно в первую очередь для меня, и я вновь и вновь благодарю Бога за нашу встречу с тобой. Тетка!
Я прижимался к жесткому, шершавому рукаву моей воспитательницы. Я ничем не мог дополнить или углубить ее монолога. Я старался привлечь внимание людей криками, военными песнями, которые слышал когда-то по радио и заучил наизусть: "Заводы, вставайте! Шеренги сдвигайте!" Я подбегал к кому-нибудь, когда мы работали на улицах, тащил его за одежду к Тетке: может, поймет, спасется?
Мы наделали много шума, последним объектом, который имело смысл посетить, был колхозный рынок. Туда мы и направились всем нашим благоразумным табором. Светка плелась позади, носить ее на руках к тому часу мы уже устали, ей приходилось ходить пешком: она часто падала, перепачкалась вся в грязи – нам лишь на пользу. Вид трогательного ребенка усиливает пропагандистский эффект.
Рынок кишел народом, и мы вошли в его полупрозрачный зал. Было неясно, как здесь лучше расположиться, найти подходящую для Тетки трибуну. Уподобляться базарным сплетникам она не хотела, тем более при первой попытке обращения к массам ее грубо перебил какой-то мужик в окровавленном фартуке.
Мы повиновались. Поток покупателей, карманников и барыг нес нас вперед, в глубину зала. Тетка растерянно озиралась по сторонам, моргала, чуть ли не плакала – здесь, на рынке, совсем никто не желал ее слушать. Впервые за весь день я видел ее такой испуганной и усталой; я понял, как же я люблю ее, мою единственную и неповторимую, добрую, умную тетушку.
Свистки ментов раздались со всех сторон зала. Тетка сжалась, пытаясь спрятать в носовом платке свое лицо, потом быстро пришла в себя, наклонилась ко мне, прощаясь навсегда. Она попросила хранить Светлану до моих последних дней, как зеницу ока... Потом побежала, толкая темный продажный люд с корзинами, молча, больше не оборачиваясь. Наша работа рискованна, опасна. Жандармы давно у нас на хвосте. Ее засекли, застукали и теперь будут гнать, пока не загонят до смерти.
Стиснув зубы, я смотрел вслед бегущим милиционерам, видел, как моя бедная Тетка упала, некрасиво раскинув ноги в старческих рейтузах, как рассыпались большие желтые яблоки с лотка и начали колотить ее по голове, по спине, и тут же к ним присоединились удары резиновых палок, сапог.
– Теперь они убьют ее, – сказал я себе и от страшной непоправимости этого почувствовал, что становлюсь невероятно тверд и рассудителен. – Светочка, мы с тобою остались, пойдем отсюда...
Скрыться нам помог наш невысокий рост: я оказался лишь немногим выше здешних прилавков, сестру вообще не было видно. Вернувшись вечером в общежитие, мы не застали Вячеслава, и я, не найдя на месте его чемодана, с облегчением понял, что он съехал. Я почистил картошки, поставил ее вариться на плиту, обнял Светку, взрослым, мне незнакомым, голосом произнес:
– Сестренка, мы с тобою продолжим Теткино дело. Мы им еще покажем...
И сестра, смешно подражая моей величественной интонации, сонно пробормотала:
– Продолжим... Покажем...
Я абсолютно уверен, что все так и будет. Скоро. Уже скоро.
Следующий рассказ
|
