Есть знаменитая формула искусства: "прием затрудненной формы, увеличивающий трудность и долготу восприятия, так как воспринимательный процесс в искусстве самоцелен и должен быть продлен" (В. Шкловский). Денис Ларионов в своих стихах, кажется, следует этой формуле буквально, максимально замедляя читательское восприятие странными оборотами, непростым синтаксисом и ускользающими референтами. Вглядываясь в замедленные планы его стихов, постепенно понимаешь, что главным объектом речи Ларионова является сама речь, ее процесс. Разнимая речь на молекулы эмоций, телесных движений, лингвистических и прочих терминов, Ларионов незаметно разрушает то, что он называет "машинами" — а Шкловский автоматизмом восприятия — и "выводит слова из берегов". Явление телесной, осязаемой и ощутимо болезненной ткани языка — вот важнейший, хотя и не единственный, результат поэтического эксперимента, проводимого Денисом Ларионовым.

Марк Липовецкий,
доктор филологических наук, профессор Университета Колорадо (Боулдер)

        О разъятой речи, о белом шуме неназваного — отказавшись от терминологии бессознательной, терминологии ассоциативной, — заимствую максимально приближенное определение из иной критики. Денис Ларионов пишет о теле в разрезе, пишет о шуме новой музыки, сам графический рисунок стихотворений напоминает нотацию Джона Кейджа. Нойз как вмешательство фрагментов отчужденных высказываний, невольно возникающих аналогий и ритмики: подобные "случайности" не адаптированы к поэтической речи, и в то же время не используются как превалирующий прием. Чистота шума, интерпретационная свобода, уводящая от техники письма к предполагаемой технике прочтения. Возможно, впервые субъект в действительности не доминирует над нойзом, не превозносит, но и не искажает шум изначально неприсущими ему версификационными коннотациями. Особенная острота зрения и неизбежная уязвимость, одиночество увидевшего. Новая книга Ларионова не только объединяет его собственные тексты, написанные в разные годы, но и определяет дальнейшее движение близкой Ларионову поэтики.

Анна Грувер (Харьков — Краков),
критик, эссеистка

Август

Темнеющий воздух, опрокинутый в горло, взбившее множество
быстротвердеющих слов. Оказались
разделены — биение речевой мышцы, подсвеченной изнутри. В скользкой комнате
долговременной памяти, задержавшей не только идею вестибулярной
любви, но и быструю смерть в июне 2004 года. Наконец, мы — детали
мышечной речи, играющие кислородом во сне.

Вторая волна заключает в объятия — словно в машине, вспыхнувшей
от коннотаций. Сведенная в сумму неразложимых перцептов встреча
и отступление, затянувшееся из-за отека полудня.
На границе третьей декады возвратный ветер
перелицовывает
опознавательные знаки и они ложатся внахлест, покрывая
вплетенные в волосы, в войлок, во флис
тела.

* * *

Немедленно выскользнул, выразив многое из того,
что выводит слова из берегов — разят шипящей пеной,
подтачивая десну. Ветер кидается на воздушную стену,
кем-то выведенную из кадастра, между двумя городами: наспех
выбитым локтем и костистым надломом. Вторник

в

пыли, ингалятор в левом кармане. Шелестящий пакет
без логотипа, помнишь простую способность удерживать некое
я в сыреющем воздухе? Там, где это необходимо. Твое кино
прогорает, оставляя напоминание о бликовых техниках,
тепловую оплетку и рецессивный цвет.

* * *

Ближе, но и
отходить: сопротивление
материала, звонок М.
по ошибке.

Я король статики,
говорит Д. в моем сне.
Переворачиваюсь, переношу:
я король статики.

Чтобы потом зачеркнуть.
Если это неправда.
Встретил, но не говорили:
языком не подцепишь шмеля,
заползшего в горло.

«Там, где...», но и
книгу поцеловал, «рубец
на шее» переписал
несколько автоматических раз:

какая горькая латынь

внутри меня горит

в полиэтиленовом покое.

* * *

Ненадёжна инстанция узнавания.

След, что оставили на негативе пейзажа,
не переломить.

На улице Первого Мая.

Необходимо усилие чтобы множество гладких частиц
собрать воедино.

Возвращаясь назад.
Но разъята машина

страха: ты, алгоритм обгоревший, соткан из умолчаний,
служебных частей.

Умом усечённым

тинейджер занозы не вытащит.

Если ему разрешали на это смотреть.

Головокружение

Фатализм тело тонкое рвётся
в течении императива
салфетку?

Здесь не в пейзаже     плавание
биографий & междометий
домашний взрыв

до крупиц истонченный сложный
подрезающий шелестящий     жечь
предложные падежи

симультанно размазан
чей механизм ускользает

Тело тонкое рвётся
в схеме сценария в свете
междисциплинарного танго

где же твой автострах острый
плоский пучок путешествия
мышечной ткани

или нет вялость апатия
или вот так неустойчивость
механизм ускользает

Здесь на вершине Чейн-Стокса
внутри сухожилия склеить
чертеж и забыть до крупиц

Несчастному сознанию

Таким образом, артикулируя негативность автоматически устраняя
всякую негативность: я это я, говорящий тебе о тебе
до точки кипения, что нельзя повторить
не повторив опыт, итожащий
изображение — транспорт статичен, пригород перерезан,
протеина осадки.

Это проза микросюжетов — смотрите цитату — внутри
говорящего правду несчастного — правда! — сознания,
правилом вычитания укорененного
в рамках среды,
                           чьей эффективной
метафорой могла бы... а вот и нет: кишели коммуникации
но так и было, сети коммуникаций кто-то промолвил
на энной странице.

Брошенный выдох был равен себе, словно фабрике с
перебитыми стеклами можно было помочь в эти 22.30.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В астматическом, скажем так, блеске множил себя идиот.
Как, спросишь ты, после того как отвечу: стимулируя
драматургию побега и возвращения блудного сына
в пейзаже пещеристом, в ишемическом страхе.

И последнее: на странице 17 автостоянка и Mother-
land, отрицание отрицания и пластмассовый свет.
Там, где плато тотально развернуто, я —
субъект  острой критики и словно бы избегая её.

Белая пытка

Отпустив дыхание — шорох медленных, скольжение адаптивных — кровоточат

губные

спайки. Ничего не получится. Нет. Мышечный штурм и почти не болит шрам,
там,
где паяльный шов, отметивший место сращения — пластмассовой пыли,
кожи брошенной на соленый ветер,
                                                                скользких промышленных плавников,
                              легочной крошки,
                                                                подручных снов.

                                              Имен собственных. Насекомое зрение

зажимает в тиски. Памятливый демон  скользит по нейронному льду
в меблированный дребезжащий 
ад.
Прожилки, красно́ты. Открытая комната и центральный парк. «Никого не жалко»
волна отступает, обнажая осколки инфраструктуры. Обида подгнившей крысой
ползет по горлу.

* * *

Бессобытийный сон вытолкнул
на холодные камни: существуют
вопреки схеме Смерть на холодных камнях
(1971, короткий метр). Драматично — то есть диалогично —
раннее утро. Например, «был у меня
друг-концепт, но и он неожиданно отойди прохрипел».

Разделил территорию на четыре неравные части.
Выключил телевизор —
протагонист анонимного гнева
в лобовой предметности описавшего круг.
Вернувшего на скользкий берег не вещи
после еды.

«Посмотри на столе» тело телу в коробке для
передач опыта красного знамени языка:
не исключая возможности опыта,
                                              красного знамени,
                                              языка.

В рамках схемы повествования утра
идиома стимулирует идиота
сквозь рваный рот на паркет: кровь из носа вперед!
Холодная до спазма в горле война.
Её пропаганда — беспрецедентная огласовка имени
в ожидании кофе.

* * *

Отбываю с вокзала, мне на одежду
плывущего, словно опытное ничто: мне не нужна ваша помощь,
нет-нет, скорее наоборот.

Сейчас унесут этот мир.
Состав по мосту переедет
знаменитое место исчезновение.

Здесь, здесь и здесь без свободных частиц я, не-я
на тонких резервах тянется восприятие
и мечтает исчезнуть.

Сгореть, наконец.

Пассажир номер девять в открытую воду на полном ходу.

Минус двадцать по вертикали: сжимает? саднит?

медлить? неметь?

Насквозь продувает безальтернативную
ночь — кофе кипящего
на сетчатку. Каким кругом кроветворения
ты станешь завтра?

* * *

Потерян на краеугольных улицах одного из городов Восточной
Европы. Не выходит, так сказать, к позднему завтраку.
                                                                                                    Казавшийся
столь знакомым вид раскалывается на две половины, каждая из
которых исчезает из поля зрения, по меньшей мере — как горький выдох
в яростной атмосфере.
...............................................................................................
Нет, нужно закончить: уязвленный плесенью кокон «Columbia»; латеральная ржавь
на линейке лица;
                              прибрежный амок
от неразложимых в темной воде отпечатков (пейзажа, раскалывающегося на
две половины etc); запах сгнивших растений, мочи, тупых насекомых.

Резоны

«Осколок. Один. Не в кармане» нетрудно, почти невозможно,
поездка завтра.
Сквозь лобовое, нет, утром. В два слога. Там где туда. Путями эквивалента.
В пачкающей одежде обусловленности.

Напротив, вдыхая. По всей ширине. Каждый шаг. Чтобы было.
Расслышать во взрывах стекла множество хорошо освещённых —
не лёгших в основу, не составивших факта —
голосов.

Но — возникает возможность. На выселках зева, на обочинах губ.
Чем не спектакль, разрозненный в нищей
страте?
На спортивной площадке, ниже нуля. Отнесённый к едва различимому
пятну, скрывшийся среди воя студёного ветра снизу.
Который час среди высоты звучит он, напоминая о себе здесь. И
вспомнить тебя, как оно после молчания в поле, закрытое до ухода.
Стойкий металлический скрип собранных в печать речи сосен. Высота?

Без понятия. Если бы рваный сосуд. И как им легко говорить. О том, что потеря-
но. В том числе трещин. Склеротических бликов на сталинских стенах.
Если бы гильзу, каждый летящий предмет. Безусловными пальцами.
«Нахуй дыхание» острого выдоха снова.

* * *

Исключительно ослепление — откликается мусор мозга на
перекрестке, в пределах полуденной ссадины-
слева:
«Плавая в произволе. Слюной разбавляя. Сустав, но и
ты, идиот».
Свитер перелицован — перипетия сюжета о пешеходе,
лезвия в складках аттракциона метро.

Две идеи пропали — гибельных. В ожидания вывиха гильза из
глотки
извлечена.
«Я так не думаю» потерять равновесие, вплетшись в событие смеха
напротив
разбитого зеркала. Анестезирован. Сбросил вес слов,
запомнив практически всё.

* * *

Корпус вывернут — потому что предел отодвинут — в объятиях марта
за утро,
симметрично изглоданное подвешенным, нет, препарированным зрением.

Только этого недостаточно.

На неровных границах (см.выше) сплетаются труднодоступные модусы
своего,
твоего, своего твоего и, наконец, дополнительный принцип своего-твоего,
существующий в связке, выброшен низкочастотной волной
на берег нёба,

патрулируемый машиной глотка.

Casus

О чём: всё о том же
что значит всё
территория тавтологии
тело в разрезе
шум новой музыки.

Бесконечна дорога из душа
видел их мёртвыми
буквы
вырвало тёплым бульоном
в сквозном перерыве
аварии

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

kief катастрофы в пути под рукой я
пассажира равно
труп персонажа в пейзаже на
самом дне

* * *

«Что делал?» —
«Слушал Клауса Шульце»
Слушал излишне,
типа все в прошлом.
Все тонет в горле.
Горло болит.
У внутренней речи
В эпизодической роли:
С переломанной шеей на службе!
Впрочем, не без удовольствия
было разбито стекло.
«Как? Слоенов?» —
переспрашивает АТД.

Нет.

* * *

Помнишь, Пятница О(I)Rh+, курортный дом в хвойном выломке?
Смолистый минус между октябрем и автовокзалом?

Пыльные скачки навигации в тисках перспективы, мускульный строй?
Или пробоину в снежном пламени, неостановимую слабину?

Ганс Касторп не успевает досмотреть сводный чарт из-за помех.

A будущий мертвый в памятливом меду «могу говорить» говорит

сжимая 1999 в подболевающей левой ладони.

Track#3

Резкая
смена эмоциональных регистров   Такти́льная бомбардировка подробного удушья   Узел
согласных пастилок сжав   «Еще радикальнее» до катастрофы штифта
сточив крышку
резца

На
ландшафтную кожу — не пропустившую взгляд — брошена сетка близости   Всё было
просто   Отчуждение всё-таки строгий термин   Это тело в искажённой
перспективе?   Кровь  рвалась рядом   Общей не
стала

Сколы остойчивых сочленений   Скользкий ожог упреждающих локтевых прикосновений

* * *

По разбегающемуся
полотну высоты —
сквозь тяжелеющие облака
и светосниматели,
вкопанные в городские
вершины — было
солнце полудня, покрываю-
щее вяжущей пленкой
столики пафосных мест,
на одном из них плавится
грязный осколок ледника,
несимметрично ложащийся
на сырые экраны смартфонов. Из
какого палеополдня он
тает навстречу по-
дробному выцветанию
флага взаимности? Из
самого безусловного сна,
в который склоняется
пятничный вечер
устав от подробностей
резкого разговора — в том
числе, о стремительном
взрыве вчера в метро.

* * *

надломившись к полудню, на северной стороне. Голова, говорю, надломившись
                              к полудню, на северной стороне.
Меньше недели до перепродажи легкого скутера. Холодит между ребрами —

ветер сменил направление

—  теорема приятеля: борт опрокинется в левостороннюю атмосферу (шоссе? объездной

дороги?)

Обжигает

сетчатку ветер, вызревший  на ничьих землях. Нить соленой слюны, прошитой выходным

воздухом.

Песочная крошка в смертной ладони. «Ничего страшного» думает о войне как о работе мышц.

* * *

Выдох

сегодняшней речи. «Хочешь» сжимая язычный корень, остывающий крепкой

слюной

на переломленной в конце прошлого века дамбе. Там, где спалились

двое

тинейджеров — взвесь сожженного в протоке пятницы сердца. Да, костный случай,
перемещенный
                         из утренней пряжи в другую
страту: «В коротком проселке был найден Грушевский, прорастающий
                шелестящей кровью. В 1994 году.»

* * *

«Помогите найти»

в истекающем воробьиной сворой скользком подшерстке
зимы.

День Подрезанной Жилки.

Ссадины, кровоподтёки результируют встречу с непреодолимым
препятствием.

Сквозные ранения. Можно было предвидеть.

Пробита, Женя, индексальная мышца Жизни,

подвешенной

к верхнему ярусу проносящей себя сквозь пиксели кроны машины.

Тебя никогда не зацепит это движение.

«Sombre» Grandriex

Экспозицию слизистых тел обнаружил на
другом берегу: эякуляцию с эрудицией перепутал,
а оказалось, просто терпели крушение,
начинённые языком.

Подобны кровотечению. Впрочем, только сегодня
ночью.
Непреднамеренно. На перекрёстке. За скобками.
— Внутренней речи не существует —
ответил свидетель в рамках презумпции смысла
пейзажа. Выключен свет, что твой внутренний враг
или мы не одни?

Недоверие без комментариев из произвольного ряда
спектаклей и shibboleth что венчает t-short
наравне с младшим телом.
Опознание невозможно — субъект рассмотрения
плюнул на объектив.

* * *

Тинейджеры, пересекали границу, истончающий буквы кусок островного льда.
Смерзшийся пласт местоимений, расплетающийся —
в марте —
на сгустки, скользящие прочь от памяти. Это таянье, четыре нас было — Артем,
Каспар Хаузер,
Захлебнувшийся Черный Крысеныш
и Кто-То Еще — в формулах настоящего времени  сведены
к одному
лицу:

пропустившему воздух через сплетение неочищенных тканей.

Диагностика

Тогда как в пыли задохнулся любитель скейтборда.

Отвратителен в безответном стремлении перепрыгнуть в регистр объектности.

В рамках места вещей, принадлежащих отказу, ответил расстройством всех свойств в идиотическом море.

— Это тот океан, что над нами?

В ощущениях, данных глупым партнёрам.

Отёк, заключённый в подмышечной впадине. Сухожилие откровенно рассечено, словно идея руки.

Опыт подробной работы особенным образом невыговорим.

Medea for example

Что происходит с твоим телом сейчас          спросила она надавив на рукоятку
несущее тупое лезвие Gipfel Professional Line купленное на распродаже
во флагманском шопе          не задев залегающих в тканях сосудов там где
до этого уже был рубец затвердевший как не совершённая сетка
событий или разворачивающийся короткометражным днём

А сейчас          оставив рельефный след бликующий на составленном
из непрочных отрезков холодной Колхиды евроокне  но незамеченный
во время плановой диспансеризации среди стертых лодыжек
пятничных варваров по которым безошибочно определялось желание

Ну          а сейчас в раскаленном вчера опрокинувшем нас в нитяной
период развития общественных отношений          прошивающих предусмотренные
в лицензионной версии нервные препинания избыток движений вал
слов другие изъяны а также облако логарифмических грёз          надвигающееся
с сырого фронта плывущее с неожиданной стороны

Why not mermer

затвердевший

след?

так
напрягается
твердая
мышца
тонущего   сердца

параллельно
режиму   
не   беспокоить
смартфона
LG

застывает
глотком
в   скользком
горле

или
пылью
на    платной
парковке

под
эстакадой
на
остановке

недалеко   от
метро
в   ша́говой
до-
     -ступности
      от
      всего

в том числе   от   сомнений   

в    его   тесном
кармане
золофт
релиум
фенибут

100   ┬   в   уме

Almost Jason

костный пейзаж в сшивающих воздух железных лесах
выстужен и охвачен ломотой          или подрезан световым фильтром июня
когда ждали холодных ночей опрокинувших понедельник
во вторник ветвящихся выражений в четверг героических нарративов
в поток анемичных строк          от которых по-прежнему не очистилась память:

они выставляют простые движения вперед          они очень хотят
сотрудничать с миром в котором хорошие парни погибли долг структурирован
понижение гемоглобина          думает он в сжатом корпусе внедорожника
Nissan Qashqai преломляющего воздушные сети так что острые семена
или поздний февральский снег разлетаются по неочевидному радиусу
вовсе не прорастая в стылую почву

* * *

Пятница,   

8-92*-***-**-**,

обтекаемый вопиющей последовательностью элементарных событий,
кап-кап.

В какой-нибудь понедельник или четверг.

Зацепившись воротником за предвоенный выступ на бесконечной улице Мира,
«рот закрой» с камнем за теплой щекой, фабрикующим городской кислород,
кровь из носа —но также испарину и прохладу реакции в море вискозы,
в котором плещутся наши тела.

— Чьи это наши, 4276 **** **** **93 или 4276 **** **** **69,
думает Пятница,
на Дне Уязвимости подвизавшись волонтером фулл-тайм.

И тени

Свалявшись в ничьей земле перекрестка, обжигает несложные
связки:
мертвое секреторное море — колото-резаный рот.

Стыкующий эти слова.

Под затылочным потолком.

*

Гул,
заражающий полдень, отодвинут в рутинный ряд.

На обочину, через колено. «Непонятно зачем»
пережевывая жесткокрылый день, сшитый неловким дыханием: вот же, да
нет.

*

В противоположном рукаве подземного перехода —
перемещая
окаменевший багет. Скрадывая фрагменты. Слабыми пальцами. Целыми днями.

Как дела?

Кожистый хлам.

*

«Почему бы и нет» среди иглистых местоимений, отправляющих
платеж.
Вернее, теряющих воздух на
выходе,
зорин или Eau De Lacoste L.12.12 Rouge?

*

«Дыши ртом» по рваному контуру — на острие инцидента, скользнувшего за кромку

радужки: жертва

плохой истории промерзает насквозь и, голая шерстяная
жизнь,

утром сюда не вернется.

*

Протяженная сила прикосновения: пленка воздушной разметки,
как и случайный вопрос.

Дальше кожи — кротовые норы, подгнивший
язык, вперед забегающий.

Перемещающий «скажи что-нибудь» по щелочной траектории.

*

Мускульный пассат обтекает костный бисквит, кровоточащий
голимой грёзой: вплавлена в тело любовь, давит ладонью на
бруст.

Нет, март.

«Лишь призраки» смерзшиеся в фотографию. В грядущий вывих.

*

В долине номинатива регистрирую новый аккаунт, но
никнейм
предпочитаю сфальсифицировать.
Исключительно (в переносице мифа, в субфебрильной скуке) не
hyperion.

* * *

Некто спешно вдыхает
концентрированный препарат
марта, протянутого сквозь спешный вид
быстрого бунта без
обязательств.

Некто здесь я: опрокинута
память и льётся в последнюю встречу
с тем, кто сжимает
губами четвертую литеру
алфавита.

* * *

Выпавший спешно снег наполняет еще один понедельник. Но тает ночью,

чтобы во вторник вернутся в холодное горло земли, на тупиковые
скаты

планеты.

— Словно кашбэк, снег покрывает остаток октября (или другого месяца,

но это не важно). Причем мир, стертый новый маршрутом, нет, не изменился.

* * *

На остывшей платформе отдавшие голос,
в краткую ночь.
Вторник слизистых оболочек, но таков всякий взгляд.

Свидетель разлива реки, в районе слепого пятна.
Тело покинуто в куртку,
отправлено в автомобиль.

* * *

Вереница утренних пассажиров расклеивается, так сказать, в вопросительном свете,
обжигающем молекулы речи. Если спекулятивно опрокинуть затылок на
рельсы, видно
                                                                                                       Не видно   остановленных
спиц билдинга, опрокинутых в лес. Принял целую капсулу, но
не помогло. Немного холодной воды на вкус перелома. С северной стороны тянет дымом.

* * *

«Помыться перед войной» под моей кожей. Распределяя гранулы битого воздуха
между
сегментами фантазийных легких.

<...>

«Не бери в голову» в сухом остатке островного сознания. Тело разбито в осколки.

2014

* * *

...И оно было кашель — разорвись в напряжении,
междометия искушая.
На рынок вброшен грязный товар, а под кожей
чередование гласных.

На обратной дороге во рту железится слюна — кажется, нет — и на выдохе
собираются в произвольном порядке слова и другие
открытые раны, лишённые оснований. Горло прополоскав, удаляясь от точности
прямо сейчас.

Комедия

Отметить наличие фабулы, третируя камнем остатки
стекла.
Ещё больше боли в скобках для всех, освобождающих горло
от
ритма,
позвоночник от грифеля.

Untitled

М. приближается, переступив через труп   М. Гартман
Общая биология   1936    Введение в учение о жизни
на основании слов о словах, сказанных в рамках развалин
торгового центра в пределах истерики до окружной
переходя в магистраль в контражуре.

Смерть студента

За чертой города найдено тело, растерявшее шлейф уловок.
Язык каменист, теснит несогласную
о
рта, скользкой слюной ползущего на рельеф.
В зазор между эхом и you're not alone из наушника left.
Кто-нибудь видел его на вокзале вчера, но без лицевой гематомы?

Всем погибающим

Некто выгорел полностью и отправлен,
скомканный изнутри,
на рельеф — вспомним две-три ловких гибели
в поселковых склейках,
салфетках,
сплюнул не проглотив.

Крах несносной конструкции, ископаемый смех и
другие любови.
Уберите это отсюда.
Зачем?
Вспомнив две-три ловких гибели, некто выгорел полностью
в поселковых склейках.

        Один из главных вопросов этой книги — возможность перекомпозиции ключевых измерений лирической речи: внешнего и внутреннего. Пожалуй, самый запоминающийся эффект стихов Дениса Ларионова — постоянная дезориентация по поводу отнесённости фрагментов читаемого: кому или чему принадлежит тот или иной фрагмент этого опыта? Слизистые погружены в рельеф, а автотрассы и парковки проходят "через сердце поэта" не в переносном и давно стёршемся смысле, а в самом прямом. Эта виктимность человека и мира по отношению к друг другу — или, если угодно, тотальная пронзённость всего всему, ставит перед предельно конкретной лирикой совсем другие задачи: как вобрать в себя опыт ежесекундной катастрофы, которой оборачиваются социальные интеракции, и при этом не "влипнуть" ни в риторический огонь витийствования, ни в цинический холод безоценочного регистратора. Третий путь кажется невозможным, однако именно таким маршрутом движется эта книга — за горизонт невозможного, к новым территориям себя и иного.

Иван Соколов (Санкт-Петербург — Беркли),
поэт, переводчик, критик