НАЧАЛО ПРОЗЫ
Была трава насквозь голубой, как будто на дне морском. Была листва на просвет рябой, и небо одним куском. Шумел бульвар за косым углом, дремал швейцар за двойным стеклом, за полированным в блеск столом, к журналу припав виском. Качалась дверь, раздавался скрип, и ветер листву листал. В густой тени тополей и лип медлительно плыл квартал. Пушистым шаром свернулся свет, на шаг один отступи – тебя как будто и вовсе нет у времени на цепи.
Я помню больше, чем видел и знал, я помню больше, чем жил, но это скорее по ведомству сна, нежели по ведомству лжи. И всё, что втекало в мои глаза, меняло форму и цвет, но, как я однажды уже сказал, вины моей в этом нет. Была трава голубой, как лёд, листвы колыхалась сеть, квартал сквозь ветер летел вперёд – куда же ему лететь? Слегка гудел насекомый рой, троллейбусный провод пел, и лоскутами асфальт сырой на белом свету блестел.
Пусть молодость наша навек прошла и пусть напрасно прошла, пусть неспособна прошить игла заслон двойного стекла, но мягким контуром бытия проявлено божество, и то, что вроде бы помню я, ещё не совсем мертво. Ещё сочится белёсый свет сквозь толщу слоистых лет, и если в этом значенья нет, ни в чём его вовсе нет. И шум бульвара звучит в ушах, и сладко дремлет вахтёр, и вижу я, отступив на шаг, травы голубой ковёр.
Элитный дом выставлял подъезд, как будто сапог – носок, деревья словно срывались с мест, и ветер трепал висок. Мне кажется, сзади раздался хруст, и я, обернувшись тут, увидел: двое, ломая куст, на свет тяжело бегут. Один высокий, лысый, в плаще, другой пока что в тени. Что здесь им надо, и вообще, откуда бегут они? Зачем им острый воздух глотать, зачем им кусты ломать, зачем им тёмным двором бежать, зачем их сердцам стучать?
Затем, что тварны они и мы и нет меж нами стены, затем, что рвёмся на свет из тьмы, пред Высшим судом равны, затем, что ветер в ушах свистит и слёзы в глазах стоят, что крупной дрожью вокруг дрожит деревьев ночной наряд.
Так ломится молодой побег из клейкой почки на свет, так трещину монолитный век даёт касанью в ответ. Так, избегая судьбы земной, двоится контур во мгле – так различимой строкой двойной бегут следы по земле.
КИНОПОВЕСТЬ
1.
Небо.
Горы.
Небо.
Горы.
Необъятные просторы с недоступной высоты. Пашни в шахматном порядке, три зелёные палатки, две случайные черты. От колодца до колодца жёлтая дорога вьётся, к ней приблизиться придётся – вот деревья и кусты. Свист негромкий беззаботный, наш герой, не видный нам, движется бесповоротно. Кадры, в такт его шагам, шарят взглядом флегматичным по окрестностям, типичным в нашей средней полосе. Тут осина, там рябина, вот и клён во всей красе.
Зелень утешает зренье. Монотонное движенье даже лучше, чем покой, успокаивает память. Время мерится шагами. Чайки вьются над рекой. И в зелёной этой гамме...
– Стой.
Он стоит, а оператор, отделяясь от него, методично сводит в кадр вид героя своего. Незавидная картина: неопрятная щетина, второсортный маскхалат, выше меры запылённый. Взгляд излишне просветлённый, неприятный чем-то взгляд.
Зритель видит дезертира, беглеца войны и мира, видит словно сквозь прицел. Впрочем, он покуда цел. И глухое стрекотанье аппарата за спиной – это словно обещанье, жизнь авансом в час длиной. Оттого он смотрит чисто, хоть не видит никого, что рукою сценариста сам Господь хранит его. Ну, обыщут, съездят в рожу, ну, поставят к стенке – всё же, поразмыслив, не убьют. Он пойдёт, точней, поедет к окончательной победе...
Впрочем, здесь не Голливуд. Рассуждением нехитрым нас с тобой не проведут.
Рожа.
Титры.
Рожа.
Титры.
Тучи по небу плывут.
2.
Наш герой допущен в банду на урезанных правах. Банда возит контрабанду – это знаем на словах. Кто не брезгует разбоем, отчисляет в общий фонд треть добычи. Двое-трое путешествуют на фронт, разживаясь там оружьем, камуфляжем и едой. Чужд вражде и двоедушью мир общины молодой.
Каждый здесь в огне пожарищ многократно выживал потому лишь, что товарищ его спину прикрывал. В темноте и слепоте мы будем долго прозябать... Есть у нас, однако, темы, что неловко развивать.
Мы ушли от киноряда – что ж, тут будет череда экспозиций то ли ада, то ли страшного суда. В ракурсе, однако, странном пусть их ловит объектив, параллельно за экраном лёгкий пусть звучит мотив.
Как вода течёт по тверди, так и жизнь течёт по смерти, и поток, не видный глазу, восстанавливает мир. Пусть непрочны стены храма, тут идёт другая драма, то, что Гамлет видит сразу, ищет сослепу Шекспир.
Вечер.
Звёзды.
Синий полог.
Пусть не Кубрик и не Поллак, а отечественный мастер снимет синий небосклон, чтоб дышал озоном он. Чтоб душа рвалась на части от беспочвенного счастья, чтоб кололи звёзды глаз.
Наш герой не в первый раз в тень древесную отходит, там стоит и смотрит вдаль. Ностальгия, грусть, печаль – или что-то в том же роде.
Он стоит и смотрит. Боль отступает понемногу. Память больше не свербит. Оператор внемлет Богу. Ангел по небу летит. Смотрим – то ль на небо, то ль на кремнистую дорогу.
Тут подходит атаман, сто рублей ему в карман.
3.
– Табачку?
– Курить я бросил.
– Что так?
– Смысла в этом нет.
– Ну смотри. Наступит осень, наведёт тут марафет. И одно у нас спасенье...
– Непрерывное куренье?
– Ты, я вижу, нигилист. А представь – стоишь в дозоре. Вой пурги и ветра свист. Вахта до зари, а зори тут, как звёзды, далеки. Коченеют две руки, две ноги, лицо, два уха... Словом, можешь сосчитать. И становится так глухо на душе, твою, блин, мать! Тут, хоть пальцы плохо гнутся, хоть морзянкой зубы бьются, достаёшь из закутка...
– Понимаю.
– Нет. Пока не попробуешь, не сможешь ты понять. Я испытал под огнём тебя. Ну что же, смелость – тоже капитал. Но не смелостью единой жив пожизненный солдат. Похлебай болотной тины, остуди на льдине зад. Простатиты, геморрои не выводят нас из строя. Нам и глист почти что брат.
– А в итоге?
– Что в итоге? Час пробьёт – протянешь ноги. А какой ещё итог? Как сказал однажды Блок, вечный бой. Покой нам только... да не снится он давно. Балерине снится полька, а сантехнику – говно. Если обратишь вниманье, то один, блин, то другой затрясёт сквозь сон ногой, и сплошное бормотанье, то рычанье, то рыданье. Вот он, братец, вечный бой.
– Страшно.
– Страшно? Бог с тобой. Среди пламени и праха я искал в душе своей тёплую крупицу страха, как письмо из-за морей. Означал бы миг испуга, что жива ещё стезя...
– Дай мне закурить. Мне...
– Туго? То-то, друг. В бою без друга ну, практически, нельзя. Завтра сходим к федералам, а в четверг – к боевикам. В среду выходной. Авралы надоели старикам. Всех патронов не награбишь...
– И в себя не заберёшь.
– Ловко шутишь ты, товарищ, тем, наверно, и хорош. Славно мы поговорили, а теперь пора поспать. Я пошёл, а ты?
– В могиле буду вволю отдыхать.
– Снова шутишь?
– Нет, пожалуй.
– Если нет, тогда не балуй и об этом помолчи. Тут повалишься со стула – там получишь три отгула, а потом небесный чин даст тебе посмертный номер, так что жив ты или помер...
– И не выйдет соскочить?
– Там не выйдет, тут – попробуй. В добрый час. Но не особо полагайся на пейзаж. При дворе и на заставе – то оставят, то подставят; тут продашь – и там продашь.
– Я-то не продам.
– Я знаю. Нет таланта к торговству. Погляди, луна какая! видно камни и траву. Той тропинкой близко очень до Кривого арыка. В добрый час.
– Спокойной ночи. Может, встретимся.
– Пока.
4.
Ночи и дни коротки – как же возможно такое? Там, над шуршащей рекою, тают во мгле огоньки. Доски парома скрипят, слышится тихая ругань, звёзды по Млечному кругу в медленном небе летят. Шлёпает где-то весло, пахнет тревогой и тиной, мне уже надо идти, но, кажется, слишком светло.
Контуром чёрным камыш тщательно слишком очерчен, чёрным холстом небосвод сдвинут умеренно вдаль, жаворонок в трёх шагах как-то нелепо доверчив, в тёплой и мягкой воде вдруг отражается сталь.
Я отступаю на шаг в тень обессиленной ивы, только в глубокой тени мне удаётся дышать. Я укрываюсь в стволе, чтоб ни за что не смогли вы тело моё опознать, душу мою удержать.
Ибо становится мне тесной небес полусфера, звуки шагов Агасфера слышу в любой стороне. Время горит, как смола, и опадают свободно многия наши заботы, многия ваши дела.
Так повзрослевший отец в доме отца молодого видит бутылочек ряд, видит пелёнок стопу. Жив ещё каждый из нас. В звуках рождается слово. Что ж ты уходишь во мглу, прядь разминая на лбу?
В лифте, в стоячем гробу, пробуя опыт паденья, ты в зеркалах без зеркал равен себе на мгновенье. Но открывается дверь и загорается день, и растворяешься ты в спинах идущих людей...
5.
Он приедет туда, где прохладные улицы, где костёл не сутулится, где в чешуйках вода. Где струится фонтан, опадая овалами, тает вспышками алыми против солнца каштан.
Здесь в небрежных кафе гонят кофе по-чёрному, здесь Сезанн и Моне дышат в каждом мазке, здесь излом кирпича веет зеленью сорною, крыши, шляпы, зонты отступают к реке.
Разгорается день. Запускается двигатель, и автобус цветной, необъятный, как мир, ловит солнце в стекло, держит фары навыкате, исчезая в пейзаже, в какой-то из дыр.
И не надо твердить, что сбежать невозможно от себя, ибо нету другого пути, как вводить и вводить – внутривенно, подкожно этот птичий базар, этот рай травести.
Так давай, уступи мне за детскую цену этот чудный станок для утюжки шнурков, этот миксер, ничто превращающий в пену, этот таймер с заводом на пару веков.
Отвлеки только взгляд от невнятной полоски между небом и гаснущим краем реки. Серпантин, а не серп, и не звёзды, а блёстки пусть нащупает взгляд. Ты его отвлеки –
отвлеки, потому что татары и Рюрик, Тредьяковский, Фонвизин, Сперанский, стрельцы, ядовитые охра и кадмий и сурик, блядовитые дети и те же отцы, Аввакум с распальцовкой и Никон с братвою, царь с кошачьей башкой, граф с точёной косой, три разбитых бутылки с водою живою, тупорылый медведь с хитрожопой лисой, Дима Быков, Тимур – а иначе не выйдет, потому что, браток, по-другому нельзя, селезёнка не знает, а печень не видит, потому что генсеки, татары, князья, пусть я так не хочу, а иначе не слышно.
Пусть иначе не слышно – я так не хочу. Что с того, что хомут упирается в дышло? Я не дышлом дышу. Я учёных учу.
Потому что закат и Георгий Иванов. И осталось одно – плюнуть в Сену с моста. Ты плыви, мой плевок, мимо башенных кранов, в океанские воды, в иные места...
КОМАНДИРОВКА
рассказ в стихах
Перед нашим окном дом стоит невпопад, а за ним, что важнее всего, каждый вечер горит и алеет закат – я ни разу не видел его. Мне отсюда доступна небес полоса между домом и краем окна – я могу наблюдать, напрягая глаза, как синеет и гаснет она. Отражённым и косвенным миром богат, восстанавливая естество, я хотел бы, однако, увидеть закат без фантазий, как видит его полусонный шофёр на изгибе шоссе или путник над тусклой рекой. Но сегодня я узкой был рад полосе, и была она синей такой, что глубокой и влажной казалась она, что вложил бы неверный персты в эту синюю щель между краем окна и помянутым домом. Черты я его, признаю́сь, различал не вполне. Вечерами квадраты горят, образуя неверный узор на стене, днём – один грязно-серый квадрат. И подумать, что в нём тоже люди живут, на окно моё мельком глядят, на работу уходят, с работы идут, суп из курицы чинно едят... Отчего-то сегодня привычный уклад, на который я сам не роптал, отражённый и втиснутый в каждый квадрат, мне представился беден и мал. И мне стала ясна Ходасевича боль, отражённая в каждом стекле, как на множество дублей разбитая роль, как покойник на белом столе. И не знаю, куда увести меня мог этих мыслей нерадостных ряд, но внезапно мне в спину ударил звонок и меня тряханул, как разряд.
Мой коллега по службе, разносчик беды, недовольство своё затая, сообщил мне, что я поощрён за труды и направлен в глухие края – в малый город уездный, в тот самый, в какой я и рвался – составить эссе, элегически стоя над тусклой рекой иль бредя по изгибу шоссе. И добавил, что сам предпочёл бы расстрел, но, однако же, едет со мной, и чтоб я через час на вокзал подоспел с документом и щёткой зубной. Я собрал чемодан через десять минут. До вокзала идти полчаса. Свет проверил и газ, обернулся к окну – там горела и жгла полоса. Синий цвет её был как истома и стон, как веками вертящийся вал, словно синий прозрачный на синем густом... и не сразу я взгляд оторвал.
Я оставил себе про запас пять минут и отправился бодро назад, потому что решил чёртов дом обогнуть и увидеть багровый закат. Но за ним дом за домом в неправильный ряд, словно мысли в ночные часы, заслоняли не только искомый закат, но и синий разбег полосы. И тогда я спокойно пошёл на вокзал, но глазами искал высоты, и в прорехах меж крыш находили глаза ярко-синих небес лоскуты.
Мы успели легко и сидели в купе. Наш попутчик мурыжил кроссворд. Он спросил – может, знаем поэта на п и французский загадочный порт. Что-то Пушкин не лезет, он тихо сказал, он сказал озабоченно так, что я вспомнил Марсель, а коллега достал колбасу и сказал Пастернак. А потом колбасу на кроссворд нареза́л, на поэтов, зверей и порты, пропустив, как за шторами дрогнул вокзал, побежали столбы и кусты. И изнанка Москвы в бледном свете дурном то мелькала, то тихо плыла – между ночью и вечером, явью и сном, как изнанка Уфы иль Орла. Околдованный ритмом железных дорог, переброшенный в детство своё, я смотрел, как в чаю умирал сахарок, как попутчики стелят бельё. А когда я лежал и лениво следил, как пейзаж то нырял, то взлетал, белый-белый огонь мне лицо осветил, встречный свистнул и загрохотал. Мёртвых фабрик скелеты, село за селом, пруд, блеснувший как будто свинцом, напрягая глаза, я ловил за стеклом, вместе с собственным бледным лицом. А потом всё исчезло, и только экран осциллографа тускло горел, а на нём кто-то дальний огнями играл и украдкой в глаза мне смотрел.
Так лежал я без сна то ли час, то ли ночь, а потом то ли спал, то ли нет, от заката экспресс увозил меня прочь, прямиком на грядущий рассвет. Обессиленный долгой неясной борьбой, прикрывал я ладонью глаза, и тогда сквозь стрекочущий свет голубой ярко-синяя шла полоса. Неподвижно я мчался в слепящих лучах, духота набухала в виске, просыпался я сызнова и изучал перфорацию на потолке.
А внизу наш попутчик тихонько скулил, и болталась его голова. Он вчера с грустной гордостью нам говорил, что почти уже выбил средства, а потом машинально жевал колбасу на неблизком обратном пути, чтоб в родимое СМУ, то ли главк, то ли СУ в срок доставить вот это почти. Удивительной командировки финал я сейчас наблюдал с высоты, и в чертах его с лёгким смятеньем узнал своего предприятья черты. Дело в том, что я всё это знал наперёд, до акцентов и до запятых: как коллега, ворча, объектив наведёт – вековечить красу нищеты, как запнётся асфальт и начнутся грунты, как пельмени в райпо завезут, а потом, к сентябрю, пожелтеют листы, а потом их снега занесут. А потом ноздреватым, гнилым, голубым станет снег, узловатой водой, влажным воздухом, ветром апрельским больным, растворённой в эфире бедой. И мне деньги платили за то, что сюжет находил я у всех на виду, а в орнаменте самых банальных примет различал и мечту и беду. Но мне вовсе не надо за тысячи лье в наутилусе этом трястись, наблюдать с верхней полки в казённом белье сквозь окошко вселенскую слизь, потому что – опять и опять повторю – эту бедность, и прелесть, и грусть, как листы к сентябрю, как метель к ноябрю, знаю я наперёд, наизусть.
Там трамваи как в детстве, как едешь с отцом, треугольный пакет молока, в небесах – облака с человечьим лицом, с человечьим лицом облака. Опрокинутым лесом древесных корней щеголяет обрыв над рекой – назови это родиной, только не смей лёгкий прах потревожить ногой. И какую пластинку над ним ни крути, как ни морщись, покуда ты жив, никогда, никогда не припомнишь мотив, никогда не припомнишь мотив.
Так я думал впотьмах, а коллега мой спал – не сипел, не свистел, не храпел, а вчера-то гордился, губу поджимал, говорил – предпочёл бы расстрел. И я свесился, в морду ему заглянул, он лежал, просветлённый во сне, словно он понял всё, всех простил и заснул. Вид его не понравился мне. Я спустился – коллега лежал не дышал. Я на полку напротив присел, и попутчик, свернувшись, во сне заворчал, а потом захрапел, засвистел... Я сидел, и глядел, и усталость – не страх! – разворачивалась в глубине, и иконопись в вечно брюзжащих чертах прояснялась вдвойне и втройне. И не мог никому ни на грош я помочь, сообщить, умолчать, обмануть, и не я – машинист гнал экспресс через ночь, но и он бы не смог повернуть.
Аппарат зачехлённый висел на крючке, три стакана тряслись на столе, мёртвый свет голубой стрекотал в потолке, отражаясь, как нужно, в стекле. Растворялась час от часу тьма за окном, проявлялись глухие края, и бесцельно сквозь них мы летели втроём: тот живой, этот мёртвый и я.
За окном проступал серый призрачный ад, монотонный, как топот колёс, и берёзы с осинами мчались назад, как макеты осин и берёз. Ярко-розовой долькой у края земли был холодный ландшафт озарён, и дорога вилась в светло-серой пыли, а над ней – стая чёрных ворон.
А потом всё расплылось, и слиплись глаза, и возникла, иссиня-черна, в белых искорках звёздных – небес полоса между крышей и краем окна. Я тряхнул головой, чтоб вернуть вороньё и встречающий утро экспресс, но реальным осталось мерцанье её на поверхности век и небес.
Я вздохнул глубоко: этот сумрачный чёрт оказался, наверное, жив, пусть он ест колбасу и решает кроссворд, мягкой замшею трёт объектив, пусть он едет один, проклиная меня, обсуждает с соседом средства, только пусть он дотянет до места и дня, только... кру́гом пошла голова.
Я ведь помню: попутчик, старанием горд, утверждал, что согнул их в дугу, я могу ведь по клеточке вспомнить кроссворд... нет, наверно, почти что могу. А потом... может, так и выходят они из-под опытных рук мастеров: на обратном пути через ночи и дни из глухих параллельных миров.
Cын угрюмо берёт за аккордом аккорд. Мелят время стенные часы. Мастер смотрит в пространство – и видит кроссворд сквозь стакан и ломо́ть колбасы. Снова почерк чужой по слогам разбирать, придавая значенья словам (ироничная дочь ироничную мать приглашает к раскрытым дверям). А назавтра кроссворд отнесёт в кабинет и редактору, словно врагу, на дежурный вопрос вновь ответит: "Секрет – а точнее сказать не могу".
|
