Попробуем опереться на хронологию.
Миша родился в 1957-м году в рафинированной московской семье. Его мать, отец и два отчима не опускались ниже доктора наук, а первый отчим даже был академиком. Мишин дед был настолько заслуженным ученым, что через много лет после его смерти одним заклинанием его имени Миша мог найти ночлег, например, в Ленинграде. Наверное, непростым человеком был и первый Мишин тесть, по крайней мере, один из персонажей новиковской прозы идентифицировал себя как МУж Дочери АКадемика. После чего разводился.
Забегая вперед – сам Миша успел жениться, породить дочь и развестись до нашего знакомства. О недолгой своей семейной жизни не распространялся; я его не расспрашивал. Одному моему другу Миша советовал жениться в таких выражениях: женись, пойдут сопливые... окажешься на даче с ребенком... греть воду лень, льешь ему на попу холодную, он орет – а жалко, потому что это твой ребенок... женись.
Мой друг так и не женился.
Мишину первую жену я видел один раз, когда она брала у меня посылочку от Миши из Америки. Дочь – дважды. Первый раз, когда ей было пятнадцать лет, в гостях у Новикова. Второй раз – в тот недолгий период, когда она жила у Миши после смерти матери. Не знаю, что у них там не сложилось, но она уехала обратно в Фили. Перед отъездом Миша напутствовал ее так: "Подымись на этаж выше, позвони в любую квартиру. Тебе откроет тетка. Ты будешь такой же".
Из этих слов мы можем заключить, что Миша не только очень любил дочь, но и хотел, чтобы она осталась. Остальные выводы будут поспешны. В частности, если бы пресловутая тетка позвонила в Мишину дверь и попросила об услуге, будь то переставить шкаф или сбегать за лекарством, Миша выполнил бы ее просьбу быстрее, чем вы или я.
Ему постоянно звонили практически посторонние люди, минутные знакомые или знакомые знакомых с разными неинтересными, нетворческими просьбами: подвезти, поднести... Миша если изредка отказывал, то с обильными извинениями и по четкой причине. Чаще соглашался и перся куда-то вдаль. Я вспоминаю из обрывков телефонных бесед: Алтуфьевское шоссе, Ярославское шоссе...
Наши общие знакомые за глаза называли Новикова Мишкой: отчего-то ему шло это уменьшительное, может быть, по контрасту с реальностью? Меньше всего он был похож на плюшевого медведя – высокий подтянутый мужчина, выглядевший на свои годы. Стильный. Ничего общего у Новикова не было и с одесситом Мишкой, героем утесовской песни. С одной стороны, его лицо прекрасно смотрелось и без улыбки, с другой стороны, именно он улыбку никогда не терял. Немного, формой лица он походил и на последнего нашего императора, и на Набокова, и на Газданова, хотя эти трое мужчин практически ничем не напоминали друг друга. Ему пошло бы полное имя Михаил с полной архангельской ассоциацией – однако, не привилось и теперь уже не привьется.
Миша с уважением и вниманием относился к сексуальной жизни. Как я понимаю, в основе этого немного гипертрофированного (впрочем, все относительно) внимания лежал позитивизм. Платоника, все эти замирания сердца, ночные дежурства под окнами, битье лбом о стену и прочие аксессуары отвращали Мишу Новикова заложенной в них возможностью имитации, самообмана, саморасчесывания. Секс и сопряженная с ним порядочность и нежность были равны себе. Как ни странно это прозвучит, Миша мог сказать о женщине, что спал с ней, но стеснялся сказать, что любил. Есть такие люди.
Исключение – Света, последняя мишина жена, та женщина, которая может назвать себя его вдовой. О ней Миша сказал мне будто извиняясь, что, кажется, полюбил по-настоящему. Он был счастлив с ней и она, насколько я понимаю, была с ним счастлива. Но слабее от этого боль или сильнее, трудно сказать. Парадоксальным образом – и то и другое.
Я плохо представляю себе Мишу в царстве теней, без тела, без вещей. Он не больно-то одобрял чистые идеи. С вещами же, как и с телом, умел обращаться. У него даже в холостяцкие периоды жизни в квартирке было невероятно опрятно. Уют при минимуме хороших и стильных вещей. Вся техника работала. Вся посуда была непременно вымыта перед уходом. Максимум домочадцев пришелся на короткий период жизни Миши: дочь Таня, Света и сын Светы Кирилл, трое, в общем-то, взрослых совершенно чистоплотных людей – но от людей вообще, от их жизни происходит некий беспорядок, типа легкой ряби на море. Миша не одобрял этого и ворчал развели срач, вполне, впрочем, беззлобно.
Я не видел, чтобы он на кого-то рассердился. В крайнем случае, возникал общий смех в тех ситуациях, когда любой рассердился бы на мишином месте, а он выглядел как актер, забывший простейшую реплику. Где-то с двадцати пяти лет Миша мечтал примерно к сорока разбогатеть и сменить зубы на фарфоровые. Мечта эта сбылась. Я застал Мишу в тот день, когда старые зубы были спилены, а новые еще не вставлены, и весь вид оказался абсолютно старушечий. Компания подобралась такая, что не смеяться было нельзя, и Миша стыдливо прикрывал рот рукой. Постепенно гости расшалились и ими пришлось уже руководить; тут понадобились и жесты. Пару раз Миша щегольнул беззубой улыбкой, изрядно всех развеселив. Кто-то заметил, что у Новикова добрый вид. "Будет тут, блядь, добрый!" – закричал он, но под общий смех и к нему же присоединяясь.
Так, постепенно, я надеюсь вспомнить побольше. Что же до биографии, – движимый юношеским нонкомформизмом, Миша рассорился со школой и получил троечный аттестат. Тогда наша образовательная система проводила эксперимент: средний балл аттестата учитывался при поступлении в вуз как дополнительная равноправная оценка. Я выжал свои четыре с половиной. Мише выдали аттестат из одних троек, обеспечив его отставание от конкурентов на полтора-два балла. В первый год эксперимента Миша поступил на геологический факультет МГУ; в последний – в Литинститут. Между этим успел: уйти из МГУ, как-то откосив, пойти на завод телевизоров, получить изрядный удар током (именно в этот момент, по воспоминаниям Миши, он понял, что высшее образование нужно), пойти в Губкинский на вечернее, закончить его. И многое другое.
В его юности было нечто невольно-довлатовское: фарцовка, работа в горах лыжным инструктором. Какие-то смутные друзья. Однажды эти друзья приволокли к нему в тушинскую квартиру на восьмом этаже настоящую массивную скамейку, а когда ей не нашлось места в комнате, вышвырнули ее с балкона. Помню, как Миша, грязно ругаясь, гонял на той же квартире настырного голубя, влетавшего то в кухонное окно, то в балконную дверь. Было жарко, закрывать ничего не хотелось. Несмотря на обильный мат, и к голубю никаких физических санкций применено не было. Он улетел, когда ему прискучила процедура. Миша запыхался, но так и не рассердился.
Мне ли не помнить эту квартирку – несколько раз, уезжая, Миша оставлял мне ключ – как некую возможность одиночества, которой не имели ни он у себя, ни я у себя. Однажды я просидел восемь часов в его квартире, прилежно выдавливая из себя литературный продукт. Сама эта ватная тишина; телефон, который в принципе может позвонить, но позовут не тебя – это все подействовало на меня одуряюще. В итоге я получил былину, настолько отдающую потом, что я выкинул ее практически немедленно – и напрасно: лучше было бы сохранить в острастку себе и другим. Ни Мише, ни мне одиночество не грозило и не было нужно.
Больше мне льстило, когда, отлучаясь от компании на часок, Миша оставлял меня за старшего. Я принимался командовать; мне подчинялись в той же ничтожной степени, что и хозяину. Вероятно, некоторая преемственность все-таки получалась.
Миша был очень, невероятно гибок. Его любили люди – и он любил людей; эту фразу за банальность вычеркнула бы Марья Иванна из школьного сочинения, мы же, в свою очередь, наплюем на Марью Иванну. Не однажды в гостях у Миши я заставал настолько чуждых мне людей, что следующие два-три часа мог только криво улыбаться: говорить мне с ними было не о чем. Новиков говорил с ними на их языке, вникая в их дела и (убогие на мой взгляд) проблемы. Он везде был своим. Его следовало поселить в купе дальнего поезда – переменные соседи вспоминали бы о нем с ровным теплом и симпатией.
Поначалу мне казалось, что Миша просто подвержен влияниям. Но когда окрас окружающей среды становился чересчур ядовит, Миша делал просто шаг в сторону. Он принимал форму сосуда, но не изменял состав, не пропитывался.
Подводя итоги бурной юности, Миша припомнил один разговор с гомосексуалистом, где тот склонял его к преступной и противоестественной связи. "Знаешь, старик, – сказал Новиков проникновенно, – я ему отказал – и вот теперь жалею. Все надо попробовать".
В следующий период жизни, находясь в православно-коммунистической среде и приняв форму строгости, Миша мне сообщил: "Знаешь, старик, за это надо ставить к стенке".
Потом, попав вместе со мной на киношные курсы и нахохотавшись на очередной лекции Романа Виктюка, Новиков произвел синтез: "Знаешь, старик, талантливому человеку все можно простить".
Вернувшись же из Америки и наградив убийственными характеристиками едва ли не всех встреченных им аборигенов – за самодовольство и тупость, Мишка сделал исключение только для двух голубых, приютивших его на короткий срок: "Легкое чувство вины, старик, превращает их в людей".
Эти четыре цитаты складываются в подобие анекдота. Но если бы к Мише в любой период его жизни пришел самый закоснелый мужеложец и попросил отвезти комод в Чертаново, Миша бы повез. Впрочем, опустим сослагательность – приходил; вез.
Когда я принял православие и начал блюсти все подряд с вошедшим впоследствии в поговорку энтузиазмом неофита, только Миша своей ровной веселостью вернул меня к бытовой норме. Чуть позже окрестился и он – но избежав духовных метаний, по крайней мере, видных со стороны.
Может быть, я сейчас скажу что-то кощунственное, но, по-моему, сильные религиозные движения очень важны для не самых хороших людей, для тех, которые нервно и пластически настроены на сомнительные поступки и нуждаются в перенастройке. Можно, конечно, притчами и слезовыми катарсисами доносить до индивидуума тезисы о последней рубашке – но если он делится ею и так, охотно, по доброй воле, просто по собственному устройству? Мне кажется, нечто подобное творилось с Чеховым – отчего и туманна его религиозная ориентация. Официально Чехов как бы атеист, но "Архиерей", "Черный монах", да и "Дуэль" внятно противоречат такой аттестации. Вот так и Новиков назывался по-разному, а служил одному.
Господь сделал Новикова писателем, дав ему и словесно-пластический дар, и ум, и зрение, и внимание к людям. Наверное, по этим расстановкам Михаил был близок к Сомерсету Моэму. Но вдобавок к этому Господь наградил Мишку внешностью старшего менеджера, заложив в череп весь пакет необходимых микросхем. Такая вот небесная ирония. То есть блажен писатель, который может писать и не может ничего больше. А если ты легко проходишь интервью в любую коммерческую фирму? Повторим, что Новиков был по своему мировоззренческому устройству позитивистом и положение нищего и гордого литератора отпугивало его не собственно нищетой (он был вполне спартанцем), а какой-то метафизической мутностью, невнятностью.
Он колебался.
При советской власти то ездил лыжным инструктором на Кавказ, фарцевал, обрастал деньгами и связями – то устраивался ведущим литкружка в Доме пионеров на сорок рублей в месяц и писал, писал... Романы "Обитатель" и "Атомный свет", насколько я помню, были написаны им до тридцати. Прекрасные романы – их сейчас издать легче, чем найти. В начале девяностых Новиков издал блестящую книгу городской прозы.
Потом съездил в США и Канаду, понял, что со своим безупречным английским может там устроиться журналистом, издал шикарную статью на полторы тысячи долларов – и вернулся в СССР.
Потом работал в фирме "Рибок", получая зарплату, которую мне, щадя мои нервы, так и не назвал. Потом встал и ушел. Повторил процедуру два или три раза.
Издал довольно отвратный порнороман на заказ.
Наконец осел в "КоммерсантЪ"-е, найдя довольно гнилой компромисс между творчеством и деньгами. Гнилой, потому что смещенный в сторону денег. При этом Новиков был идеальным журналистом – добросовестным, умным, стильным. Просто он был рожден для большего.
Еще одна анекдотическая история – или, если угодно, исторический анекдот.
На очередном качении маятника в сторону бескорыстного письма Мишка вызвал меня к себе на оценку свежайшего рассказа. Голос Новикова дрожал от неподдельного волнения. Я помчался, трепеща.
Вообразите себе мое удивление, когда я прочитал рассказ и нашел его совершенно порнографическим от первой до последней строки. Так нашептала шаловливая муза. Я выдавил из себя несколько тощих фраз в духе того, что написано неплохо, но как-то в целом мне неблизко.
История повторилась три или четыре раза – ну, естественно, мое изумление постепенно бледнело. В пятом рассказе появилось нечто новое – философски-фантастический фрагмент. Я уцепился за него и долго-долго хвалил. Новиков выслушал меня, кивнул и резюмировал: "Да, этот кусок выпадает. Его надо удалить".
Что делать?
Я встал рано-рано утром, пока дети спали, прокрался на кухню и настукал на машинке злую-злую пародию на порнографический рассказ. Потом отвез Мишке. Уже перед дверью засомневался – а не обидится ли старик, несмотря на всю свою доброту и чувство юмора? Но сворачивать было поздно.
Читая, Новиков похихикивал и цвел. А потом одобрил мое начинание: "Старик, ты на верном пути".
Добавим к этому, что Новиков испросил мой рассказ для печати в порнографической газете "Еще". Надо заметить, что свои порнорассказы он подписывал именем персонажа собственного "нормального" произведения. Я, следуя его примеру, подписался именем другого его персонажа. Защитившись таким образом, я подарил Мишке свой рассказ со всеми на него вытекающими правами. И он мог бы выйти в газете "Еще", кабы ее не закрыли в скором времени за порнографию – это когда Зуфара Гареева посадили в тюрьму на несколько суток.
Так я рассказывал эту историю не однажды ко всеобщему веселью, пока не поведал ее мишкиным гостям в присутствии хозяина. "Что значит мог бы выйти? – уточнил Новиков. – Он вышел". Так я, оказывается, внес свой вклад и в русское порно, и в борьбу с ним, потому что мой рассказ был одной из последних капель, подточивших терпение цензурных органов.
Миша добавил, что я имею право на гонорар, но последние выплаты газета сделала ввиду финансовых затруднений натурой – резиновыми женщинами и механическими концами. Надутая женщина сидела тут же, на диване, важно глядя перед собой. Я в жизни не видел ничего более мерзкого, чем ее рот. Возле нее по дивану, жалобно жужжа, ползали заведенные члены. Один или два тускло мерцали.
Я отказался от доли.
Мы с ним долгое время совпадали во вкусах, потом разошлись, потом снова сошлись. Это, наверное, не важно. Что важно? Он говорил, что вот-вот рассчитается с газетой и примется за прозу, впрочем, он склонен был говорить скорее то, что приятно слышать собеседнику. Скажем так, он не исключал этот вариант. Его исключили извне.
Последние года четыре Миша был очень внимателен к Газданову. Несомненно, его привлекал образ человека мужественного, "от мира сего", способного работать и таксистом, и спортивным журналистом, и радиоведущим, и в то же время исправно выдающего выдающуюся же прозу. Судьба Довлатова подобна газдановской, но в Довлатове нет того аристократизма, который был в Газданове и который ценил Новиков. Набоков характерен двумя ходами – переходом на английский и рассчитанным успехом "Лолиты" – Новиков не мог не примерять эти ходы, но в итоге отверг. Может быть, заслуга Набокова перед русской словесностью в том, что он показал, как не надо эволюционировать после запредельного по художественной смелости "Дара". Но это мы уходим в сторону.
Миша любил: красивых женщин, машины, гонки "Формула-1", стихи Введенского, уродливых породистых собак, гостей, Швейцарию, горные лыжи, авантюры и уют. Напрашивается – он любил маленьких детей. Нет... не скажу. Это Ленин и Лев Толстой безоговорочно любили маленьких детей. Впрочем...
У Мишиного сотрудника по "Ъ"-у родился ребенок – а жили они тогда в загородных домах поблизости друг от друга. И Миша поехал на ночь глядя смотреть на младенца – все любовался им, и уже глубокой ночью пустился обратно и, видимо, уснул за рулем.
Его тело нашли далеко от машины. Больше никто не пострадал.
2003
