Как мне кажется, писать тут не о чем. Неизвестно даже, знал ли Толкиен о существовании Борхеса¹. Более обоснованным будет предположение, что Борхес слышал о Толкиене или даже читал его книги. В "Book of Imaginary Beings" (1973) приводится пассаж из романа Клайва С. Льюиса "Переландра"; учитывая, что Льюис был ближайшим другом и коллегой Толкиена по Оксфордскому университету, нетрудно вообразить следующую картину: слепой аргентинец слушает, как его знакомый (или родственник) читает вслух "Две крепости" или "О волшебных историях"². Хотя – вряд ли. Ни одного упоминания имени Толкиена (и его работ) я у Борхеса не обнаружил. Так что сойдемся на превращении взаимного неупоминания во взаимное незнание знаменитых литераторов.
        Один мой знакомый начал и не закончил примерно такую фразу: "Эти английские католики весьма милые люди, но..." Другой мой знакомый на вопрос, любит ли он Борхеса, ответил, что нет, т.к. не любит притч. Я догадываюсь, что подразумевал после "но" первый знакомый, и абсолютно с его "но" не согласен – так же, как не согласен с "притчевостью" (скорее, это символизм в прямом, не историко-литературном смысле), обнаруженной другим приятелем в Борхесе. Любопытно вот что: одного писателя не любят за то, чего нет у другого. И наоборот. Чем это можно объяснить, как не абсолютной их несхожестью?³ Попробуем выяснить, не похожи ли книги Борхеса и Толкиена, не похожи ли они сами, их биографии. С биографий и начнем. Толкиен родился вдали от родины – в Южной Африке; Борхес – в родном Буэнос-Айресе. Время их появления на свет – игрушечный и упоительный fin de siecle – эпоха цилиндров и европейского декаданса, эпоха Дрейфуса и Оскара Уайльда, маркиза Солсбери и Бердсли, президента Крюгера и Стивенсона. Сердца и Толкиена и Борхеса омывались интернациональным коктейлем (что тоже было вполне в духе "конца века"), только борхесовская родословная оказалась явно экзотичнее – в ней разместились и англичане, и евреи, и аргентинцы, павшие в боях какой-то сомнительной гражданской войны. На этом биографическое сходство заканчивается. Толкиен, будучи патриотом, воевал в первую мировую, рано влюбился, рано (по английским меркам) женился, причем первый и последний раз. Блестящая академическая карьера в Оксфорде. Три сына и дочь. Скромный достаток и нехитрые удовольствия: трубка, кружка пива и беседа с приятелями (среди которых – упомянутый Клайв С. Льюис). Трудно представить себе более пошлый фарс, чем "Борхес, окруженный многодетным семейством". Или еще хуже – Борхес в окопах какой-нибудь аргентино-парагвайской войны. В сороковых годах он стал слепнуть, что сделало его одиночество скульптурным. Елена Делия Сен-Марко, Бйой Касарес, Маргарита Герреро, Сильвия Окампо, Альфонсо Рейес, Беатрис Витербо – кто-то из них просто плод его фантазии – были друзьями Борхеса, даже выпускали с ним совместные сочинения. Но скульптурное одиночество Борхеса оставалось таковым⁴. Да, Борхес работал в университетах, но это был тот самый кусок хлеба, который современный западный мир может почти за так предложить поэту. Вот она, главная биографическая разница: не в слепоте Борхеса и даже не в его космополитизме, а в том, что Толкиен был профессор, изредка сочинявший книги, а Борхес был поэт, изредка преподававший словесность (все его многочисленные докторские звания были, конечно, гонорис кауза). Оксфордский профессор писал длиннющие эпопеи и баллады, а вольный аргентинский литератор – лишь стихи и то, что лучше, чем по-английски, не назовешь – short narratives.
        Интересно, что сказал бы милый человек, английский католик Толкиен, прочитай он такие фрагменты "Апокрифического Евангелия" Борхеса: "Горе плачущему, ибо не отвыкнет уже от жалких стенаний своих", или: "Делать доброе врагу есть лучший способ тщить в себе гордыню", или: "Счастливы любящие и любимые, и те, кто может обойтись без любви"? Кем назвал бы христианин Толкиен автора "Трех версий предательства Иуды"? Ересиархом? Что сказал бы либерал Толкиен по поводу страшно революционной, но так и не изданной первой книги стихов Борхеса под названием "Красные псалмы"? Возмутился ли, узнав о неких контактах аргентинского литератора с Пиночетом, гуманист Толкиен? Назвал ли фашистом? Ренегатом? Не по тому ли поводу написано в "Апокрифическом Евангелии": "Счастлив не настаивающий на правоте своей, ибо никто не прав либо все правы"?
        Таких антиподов ни на дюйм не сблизит ни общая любовь к мифологии (у одного по долгу службы, у другого – из любви к искусству), ни общее пренебрежение к дутой, по их мнению, славе авангардистов, которой они предпочитают скромный удел стилизаторов. Это судьба многих детей эпохи "мягкого заката Европы".
        Да, склонность к стилизации могла бы их объединить. Так же, как и основной прием творчества – конструирование некой модели, "третьей"⁵ реальности из деталей европейской культуры. Впрочем, на этом сходство заканчивается. Тлён Борхеса интеллектуален, рационален и ироничен – он продолжение и пародия на львиную долю⁶ утопий от Платона до Свифта⁷ и Батлера. Борхесовские тексты ставят под сомнение этот мир, высвечивают во тьме хрупкую опору, на которой он балансирует над хаосом. Стоит, скажем, написать 40 томов второй энциклопедии Тлёна, и мир рухнет.
        Толкиеновский мир Средиземья – живой (как бы). С пивом, бифштексом, табаком, кровью, усталостью, смертью. Любовью, хотя она здесь – самая схематичная (Толкиен католик, но английский; значит, отчасти викторианец). Оксфордский профессор основательно, как положено профессору, раскапывает корни европейской цивилизации, вернее, один из ее бесчисленных корешков и предлагает нам догадаться о силе и неистребимости прочих ex ungue leonem⁸. У Борхеса Восток постоянно ставит под сомнение Запад: "1001 ночь" ничуть не хуже "Дон Кихота", да и сама испанская культура выросла на развалинах арабской оранжереи. Толкиен на эти темы не распространяется, но кажется, что для него Восток – несомненный враг, нет, даже Враг с большой буквы, Мордор⁹. Но есть для Толкиена Враг поважнее, не то чтобы "поважнее", а просто единственный Враг, а прочие, в т. ч. Восток, суть его прямые и непрямые следствия. Враг этот – Зло. Толкиен с ним борется и других призывает делать то же. Это – отнюдь не манихейство, а нормальное католическое мироощущение, ориентированное на деятельное участие в делах сего мира. Манихей, скорее, Борхес; кажется, он вот-вот проговорится и заявит, что мир лежит во зле, что он создан Князем Мира Сего, что история человечества – "всеобщая история бесчестия" или, в лучшем случае, "история вечности", т. е. нонсенс, оксюморон, ибо какая может быть история у вечности? Спасителем именно такого мира может быть Иуда, не Христос. Назойливо (и не без тайного сочувствия) цитирует Борхес знаменитую фразу: "Зеркала и совокупления отвратительны, ибо умножают количество людей". Репродуцировать мир – значит множить Зло.
        Увы, ничто не связывает наших героев, кроме довольно комичного факта проживания внутри почти совпавших хронологических рамок (+ 10 лет), да пристрастия к некоторым книгам и художественным приемам.

        P.S. Разве что вот это: в конце "Властелина Колец" бессмертные покидают Средиземье, оставляя его смертным. Так начинается "Четвертая эпоха". Борхес же свидетельствует, что во сне участвовал в отстреле вернувшихся богов¹⁰:
        "Мы били в ладоши, не скрывая слез: Боги возвращались из векового изгнания. Поднятые над толпой, откинув головы и расправив плечи, они свысока принимали наше поклонение. Один держал ветку, что-то из бесхитростной флоры сновидений; другой в широком жесте выбросил вперед руку с когтями; лик Януса не без опаски поглядывал на кривой клюв Тота. Вероятно, подогреваемый овациями, кто-то из них – теперь уж не помню кто – вдруг разразился победным клекотом, невыносимо резким, не то свища, не то прополаскивая горло. С этой минуты все переменилось.
        Началось с подозрения (видимо, преувеличенного), что Боги не умеют говорить. Столетия дикой и кочевой жизни истребили в них все человеческое; исламский полумесяц и римский крест не знали снисхождения к гонимым. Скошенные лбы, желтизна зубов, жидкие усы мулатов или китайцев и вывороченные губы животных говорили об оскудении олимпийской породы. Их одежда не вязалась со скромной и честной бедностью и наводила на мысль о мрачном шике игорных домов и борделей Бахо. Петлица кровоточила гвоздикой, под облегающим пиджаком угадывалась рукоять ножа. И тут мы поняли, что идет их последняя карта, что они хитры, слепы и жестоки, как матерые звери в облаве, и – дай мы волю страху или состраданию – они нас уничтожат.
        И тогда мы выхватили по увесистому револьверу (откуда- то во сне взялись револьверы) и с наслаждением пристрелили Богов".
        Уж не вернулись ли толкиеновские бессмертные? Не Гэндальфа ли пристрелил Борхес?





        1 Можно вспомнить, что английские переводчики борхесовской антологии в начале 60-х гг. не были уверены в существовании автора (или делали вид, что не уверены; искренность их неуверенности не так важна – ведь они могли сомневаться в существовании некоего Борхеса; вот что самое главное).
        2 Борхес тоже любил эту латинскую конструкцию заглавия – "О Честертоне", "О культе книг" и т.д.
        3 Отметим, что двое моих знакомцев, чьи высказывания приведены выше, связаны крепкой дружбой; я же их знаю весьма шапочно.
        4 Даже после появления Марии Кодамы.
        5 Сокрушение Саурона есть основное событие "третьей эпохи" Средиземья во "Властелине Колец". В названии культового рассказа Борхеса присутствует словосочетание Orbis Tertius. Можно с уверенностью сказать, что моделируемая и Толкиеном, и Борхесом реальность – "третья".
        6 "Львиный мотив" еще зазвучит в этом тексте.
        7 Тлён у меня назойливо ассоциируется с летающим островом Лапуту.
        8 Ну вот, снова зарычали львы. Интересно, что выражение ex ungue leonem использовано в рассказе "Тлён, Укбар, Оrbis Tertius". Там, после находки одиннадцатого тома "Первой энциклопедии Тлёна", Альфонсо Рейес предлагает ex ungue leonem воссоздать недостающие десять. Менее ответственный автор, чем ваш покорный слуга, тут же объявил бы "Властелина Колец" одиннадцатым томом "Первой энциклопедии человечества (по Толкиену)". Оцените мою сдержанность.
        9 В этом он следует за Честертоном. У Честертона есть роман – "Перелетный кабак". Там гипотетическое влияние исламского Востока на Англию приводит к запрету употребления алкоголя в Соединенном Королевстве. Если это шутка, то весьма неудачная, тем более – для Честертона. Такими вещами не шутят. Поэтому я считаю, что Честертон не шутил.
        10 В "Рагнареке".

Продолжение книги "Профили и ситуации"