"Евразия и другие стихотворения Алексея Пурина" изданы весной 1995 года в Петербурге ("Пушкинский фонд", тираж – 500 экз.). Жанр рецензии предполагает некий набор обязательных сведений об авторе. Вот они: родился в таком-то году, такие-то публикации там-то и там-то, тогда-то вышла такая-то книга. Автор принадлежит к такому-то поколению, направлению, течению. Об этом всё. Пуринская книга состоит из двух частей: "Другие стихотворения" и "Евразия". Будучи аккуратным рецензентом, я делю свой текст на две части: первая посвящена "Другим стихотворениям", вторая – "Евразии", тем более, что эти главки развивают два сюжетных отклонения одной темы.
        Что еще? Да-да, чуть не забыл: автор показывает, что... чувствуется влияние... лирический герой... Бахтин писал... автор выразил... в наше время.




Часть I. На подступах к Евразии

Я видел: мрамор Праксите́ля
Дыханьем Вакховым ожил.

Вячеслав Иванов

        И в драме, и в эпической поэме, и в сказке образ ожившей статуи вызывает в сознании противоположный образ омертвевших людей, идет ли речь о простом сравнении их со статуей, о случайном эпизоде, об агонии или о смерти.

Роман Якобсон

Постой... при мертвом!..

Александр Пушкин




        Чем встречает нас "Александро-Невская лавра" – первый цикл "Других стихотворений"? Тупым гудением первой строки первой строфы:

Патлатых тополей столетний люминал1.

        Гул завершается сперва негромким "ла" мычащего "мыла" (последняя строка первой строфы) и травестийным "ля" начала следующей строфы ("Ну и наляпано!"), где возникает "ноль" – страшный, круглый, пустой ноль – сама Смерть: Ну и ноля полно!
        Где же полно ноля? Где полно смерти? На кладбище, в Александро-Невской лавре, например. Но вот еще вопрос: является ли смерть незримой субстанцией, растворенной в воздухе – этом эликсире жизни (на манер сухого напитка "Инвайт" – только добавь воды), или же смерть, вернее – Смерть, – объект, имеющий геометрию, архитектонику, пределы и возможности? Автор колеблется. В первом стихотворении смерть сыпуча, мимолетна, инфекционна: "грошовое забвенье незабудок", "гречиха чахлая"; но уже во втором – принимает более скульптурные, "культурные" очертания: "базар антикварный", "вазы, чернильницы и циферблаты", "нагие эфебы над урной матроны". Это Смерть как предел Жизни, как прекращение движения, как скульптура, как артефакт, "пленительная фальшь":

Кто при жизни позволить себе выкрутасы мог такие – лежать, опираясь на локоть, скинув кивер?2

        Впрочем, есть опасность, что скульптуры могут оказаться заводными фигурками. Поэт входит "в сад" (читай – на кладбище), дабы "развеять печаль", и вот его и его гипотетического (-ую) спутника(-цу) встречают, выскакивая из-под земли, разные примечательные чудики: нимфы, орлы, достоевские, "ангелы без креста", кресты без ангелов, худые скрипачи, "пухлые амуры". Кажется, сейчас запищит Майкл Джексон: "Триллер!". Или чугунные музы сбацают "Оперу нищих". Но нет, все на местах, Смерть застыла в бронзовом карауле, она над, а не под землей ("Нет смерти в недрах глины"). Ее искусственность, трехмерность, красота лечит от страха, успокаивает:

Чей бюст горит, как медный таз? Чем успокаивает нас осанка балерины?

        Но почему именно эти позы, стойки, воздетые руки? Процитируем отчет одного любителя скульптуры дублинского некрополя: "Он тут насмотрелся вдоволь на уходящих в землю, укладывают ими участок за участком вокруг. Святые поля. Больше было бы места, если хоронить стоя. Сидя или же на коленях не выйдет. Стоя? В один прекрасный день оползень или что, вдруг голова показывается наружу, и протянутая рука... Мистер Блум шагал в одиночестве под деревьями меж опечаленных ангелов, крестов, обломанных колонн, фамильных склепов, молящихся с поднятыми горе́ взорами..."
        Так или иначе, но в стихотворениях Пурина именно такая красота, именно такое искусство может быть – отделённое своей телесностью, застывшее в неестественной (значит, искусственной) позе, акмеистически-петербургски вещное. Здесь, на Севере Европы, тяжесть рождает нежность, скульптура оборачивается поэмой, поэма – скульптурой, маятник застывает лимитрофной Свободой:

Где сингапурский загар? Где греческий запах йода? Где кварцевый пляжный блеск?.. Лишь, как ненужный отвес или застывший маятник, ульманисова Свобода свисает с отяжелевших, насупившихся небес.

        Боже мой! а что здесь, в Северной Европе, за лица. Не лица, а профили на тяжелых серебряных монетах уверенных в себе держав:

Бисмарки – рыбаки и Гинденбурги – лесничие даже и пиво табачное пьют, нахмурясь, желтая горечь и полное безразличие...

        Вот он, застывший, холодный, прекрасный, безразличный Север, чеканный профиль Смерти, Европа. Что же Юг, Евразия? Она – теплая, влажная, длинная – гусеницей заползает в стихи, медленно, осторожно ощупывая вырский или комаровский суглинок передними балканскими ножками:

Какое фырканье аттическое, ржанье – на фоне северной природы полуспящей!

        Евразия, смачно чавкая, отъедает куски мертвого тела Европы (искусно подогретого чудо-поваром) – точь-в-точь как в финале гринуэевского фильма.
        Как же реагирует на оное событие аполлонический, европейский поэт; один, второй, третий? Видит ли, замечает, проговаривает? Бормочет ли о милой тризне? "Бобо мертва, но шапки недолой", – утверждает самый знаменитый и самый западный (западней некуда) и дает тонкую гастрономическую деталь:

Прощай, Бобо, прекрасная Бобо. Слеза к лицу разрезанному сыру.

        Пурин переводит эту сцену в мариинский контекст:

Мельпомена мертва, но на тризне ее осетрину подают и ситро, и бредовые горы икры.

        Вспоминается пастернаковская "Вакханалия" с ее тяжелым театральным обжорством. Но "Вакханалия" заканчивается странной глухой фразой: "Никто не помнит ничего". Отрицание в кубе. Глухое забвение. Процитируем пуринскую версию пастернаковского приговора – "Елагин остров":

Гвозди ржавые и доски хлипкие, над протокой заросли ветвистые. Липкою и слизистой улиткою проползает лето волокнистое. Даже глади не нарушить веслами маслянистой. Тщетна эта силища, что владеет школьниками рослыми и девицами из педучилища... Что угар вина, хоть и крепленого, терпкого, но все же ординарного, против смертоносного зеленого шелеста садово-календарного? И уж забронировано место их. Молодые каменеют лица их – так же, как у тех пловчих асбестовых, у метателей тех диска гипсовых... Да и ты, среди куртин гуляющий и чужим пыланием взволнованный, радуешься вдруг всепоглощающей тишине забвенья загипсованной.

        Поэт предстает в виде "Пигмалиона наоборот"³, воскульптуривающего вульгарную "девицу из педучилища" обратно в безупречную статую. Задача – достойная Гумберта Гумберта, и вовсе не случайно в стихотворении "Крестовские корты" возникает строчка – "Гамбиты бабочки узорчатой Лолиты".
        Вообще "Корты" – любопытный пример мимикрии "Евразии" под "Европу". На первый взгляд, антураж тот же, что и в "теннисных" стихах Мандельштама, Палея, Набокова:

Такие свежие на них трусы и майки, как будто оксфордские раскрываешь книжки.

        Но по пуринскому корту белой бабочкой порхает не "англичанин вечно юный", облечен "в снег альпийский" не "юноша, белый и легкий", а

Аристократия из ресторанной шайки, героев отпрыски, комфорта нуворишки.

        Это Евразия припудрилась альпийским снежком, именно она (волей-неволей) приковывает внимание, отравляет мысли всякой чепухой, вроде:

И упоительней ментоловой облатки прохладца сбившихся со счета пятилеток.

        Там, где у Набокова "юности белой игра", у нашего поэта – "пятилетки". Впрочем, говорит это не о специфической "совковости", скорее – о "российскости", "евразийскости". Похожий случай произошел в 1898 году с Розановым: "Ну пристало ли, ну не дико ли среди красот Военно-Грузинской дороги думать о чиновниках, чиновничестве? Вот подите же! – неотступно думал, и впервые, грешный человек, именно на этой чудной дороге я подумал с уважением о чиновнике". В связи с этим можно вспомнить анекдот о солдате, который, глядя на кирпич, думал о "бабах", потому что он "всегда о них думает".
        Вот мы незаметно и до армии добрались. Той самой, которой посвящен цикл стихов, давший название всей книге. Цикл называется "Евразия". То, что "Евразия" равняется "Армии", становится ясно еще в одном из "других стихотворений":

О, блаженный воздух единообразия! Ничего нет безалабернее армии. Разве Крым – еще Европа, а не Азия, навсегда осоловевшая в казарме и гареме?

        В приведенной строфе сконцентрированы все опознавательные признаки "Евразии-Армии": "единообразие", "безалаберность", "осоловелость" (безмыслие + бесформенность), "гарем" ("я всегда о них думаю"). Цикличность, бесформенность, неинтеллигибельность, стремление к продолжению рода. Что это? Ответ: Жизнь.




Часть II. Евразия: география и население

Всему виной быстрый распад времени, оставленного без постоянного бдительного присмотра.

Бруно Шульц




Другую жизнь узнал тот угол,
Где смотрит Африкой Россия,
Изгиб бровей людей где кругол,
А отблеск лиц и чист и смугол,
Где дышит в башнях Ассирия.

Велимир Хлебников

        Они набрасываются на нас уже в первом стихотворении цикла "Евразия" – длинные, непроизносимые, ощетинившиеся ножками "р", хвостиками "щ" и "ц", крапленные точечными "ё", разглядывающие пришельцев в пенсне "ф". Евразийские слова. Симулякры настоящих слов. Единственная в своем роде лексика этого евразийского Тлёна. "Лесозаготовительный ВСО", "размусоливание", "собственноручный", "версифицированный"; наконец, местный шедевр, эдакий лексический железнодорожный составчик: "подчас-разве-место-имеющих-и-то-на-периферии". "Ту-ту! – по-детски кричит автор. – Поехали!"
        Всего 30 станций между первой – "Внутренняя рецензия" и последней – "Без названия". Уже на второй мы обнаруживаем, что время исчезло, привокзальные часы показывают семьдесят две минуты сто сорок первого, год... ну хотя бы одна тысяча восьмисотый – год написания державинского "Снигиря". Эта евразийская станция (стихотворение), кстати, тоже называется "Снигирь". Пуринский "Снигирь" начинает прыгать там, где отпрыгал свое державинский – Суворов:

Львиного сердца, крыльев орлиных Нет уже с нами! – что воевать?

– восклицает киргиз-кайсацкий сенатор. Лейтенант Пурин прибавляет:

В самом деле, должно быть, глуповатая флейта насвистывает птичьи эти мотивчики. Оттого и склонность такая к побрякушкам, петличкам, погончикам, детская и неистовая, словно к спичечным этикеткам...

        И чуть позже:

На столетье не грех ошибиться...

        И наконец:

Та же пташка сидит с металлическим клювом на жердочке, те же семечки сыплются подслеповатыми звуками.

        Время выкачано из этой санатории под клепсидрой, впрочем, осталось пространство с его географическими пунктами – "Поселковый клуб", "Баня", "Верхние Важины". Территория Евразии – домен Мифа, его "альма-матка" – по мнению многих – неиссякаемый источник "правды-матер". Дионис – вот здешний хмельной хозяин, хранитель, гений места и майордом одновременно. В пуринском цикле Диониса зовут "капитан Филимонов"⁴. Действительно, чем не дионисийский гимн:

Завтра в Пиздасельгу все, – Филимонов гудит, – едем на блядки!

        А вот жанровая вакхическая картинка:

Ресторанчик для заиндевевших в глубинке солдафончиков. "Девочек" дряблые спинки лиловеют... Ау, "декабристка", мороз! Алкогольная нимфа!.. Как врет без запинки Филимонов, ей в ухо засунувши нос5.

        Разве не о том же писал другой заядлый путешественник по Дионисовой Евразии – Вячеслав Иванов:

Зимой, порою тризн вакхальных, Когда менад безумный хор Смятеньем воплей погребальных Тревожит сон пустынных гор... ("Тризна Диониса")

        Но пуринский Дионис – Филимонов (может быть, капитана Филимонова и впрямь зовут Денисом?) – в тризнах не нуждается: жив-здоров, тянет понемногу свои оргии в компании Сатира – рядового Шалданова ("У рядового Шалданова – ну до колен, / точно полено!") и Виночерпия – прапорщика Пономарева ("А потом за тушенкой и луком бежит на кухню. / Сейф, раскрыв, разливает поспешно. Захлёбы. Всхлипы").
        А вот и сами оргии:

Среди ночи в котельную дверь отворяю – "Playboy"! На крючок бы закрылись, топчан затащили б за шкаф, потушили бы лампу!.. В одних сапогах рядовой Бурлаков... Кладовщица, его оседлав...

        Или:

Потные Султанов и Наддинов с парочкой блядей... Ай да елдаки у аладдинов! Европеец, рдей и гляди, что делает с ундиной смуглый чародей...

        Узнаю тебя, Скифия, Паннония, Ингро-Карелия, Фракия, Трапезундия, Соха, Хива и Бухара! Всё, или почти всё, что великий Александр схватил точеной аполлонической рукой, но не удержал, размяк от вина и малярии, выпустил – и оно (всё) растеклось на полмира и застывает. Евразия. И спустя более двух тысяч лет другой Александр (великий, но местного масштаба; суровый, суворый) повел Евразию на Европу, но, скованный кристальной альпийской стужей, не сумел завоевать даже курортную Швейцарию. Постепенно границы Евразии установились, обособилась та (по выражению Победоносцева) "ледяная пустыня", по которой гуляет и лихой человек, и казак молодой, и капитан Тушин, и тушинский вор, и Дионис Давыдов, и Дионис Филимонов. Пусть "пустыня", но населена густо⁶, словно Рубенсова мифологическая мясная лавка. Вот еще один абориген:

Высунется рожица малайская, зловещая из прибрежных зарослей, лаково-ореховая.

        С этим малайцем мы уже знакомы по опиумным кошмарам Де Куинси, по гекзаметрическим кошмарам Белого. Полное смешение, ершистый коктейль на карельских rocks... География накладывается на географию, как тело на тело:

И скандальная у прапорщика Цебрия история – разродиться турком дочка собирается... Сербия какая, Черногория в нашей темной Скандинавии, Аравия!

        Нет, не двинется более всей массой Евразия на Европу, слишком занята собой, кипит, булькает, хлюпает. Повторим вновь державинское:

Львиного сердца, крыльев орлиных Нет уже с нами! – что воевать?

        Действительно, что воевать? Ссадим-ка мы лучше снигиря ловким выстрелом из рогатки, приговаривая:

Заткнись, пичужечка! Довольно выкаблучивать Про бравого тушканчика Суворова.

        И точка.
        Прелесть пуринской книги, особый изгиб ее интонации рождены энергией поля меж полюсами: между прекрасной, скульптурной, мраморной Смертью (Петербургом, Европой) и бесформенной, кишащей, алчущей, смуглопотной Жизнью (Евразией). Слева – Аполлон из Летнего сада, справа – Дионис из Пиздасельги в армейской шапке набекрень. Посередине – поэт:

Да и ты, среди куртин гуляющий и чужим пыланием взволнованный, радуешься вдруг всепоглощающей тишине забвенья загипсованной.





        1 Страшное слово, тупиковое: с тупичкового "ль" начинается и тупиковым "л" закрывается (язык взлетает к верхнему нёбу и замыкает выход из гортани).
        2 Хорошее название для постмодернистского опуса: "Смерть как выкрутас".
        3 "Винкельман в Триесте умирает. / Он – как бы Пигмалион наоборот". Не отождествляет ли себя автор с Винкельманом, собирателем и хранителем артефактов Смерти, хозяином Памяти и Забвения?
        4 Обратите внимание на греческое происхождение этой фамилии.
        5 Странное иносказание. Для поверенных в делах Вены в России? Для авторов книг, вроде "Психодиахронологики"?
        6 Противоречия между "пустыней" и "густо населена" нет. В "пустыне" прежде всего не людей нет, а истории, времени. "Пустыня" – чистое пространство вне времени.

Продолжение книги "Профили и ситуации"