Если бы Джим Хокинс умел сочинять романы, то он бы написал книгу получше "Острова Сокровищ". Шотландец, которому Джим надиктовал историю своих приключений, был слишком озабочен фабулой и диалогами, слишком изнурен чахоткой, слишком торопился, дабы воплотить, воспроизвести словами главное: эссенцию, пропитавшую сей восхитительный кусок жизни. Роман Стивенсона, без сомнения, вкусен, но благородная (скажем) ромовая пропитка улетучилась, оставив запах, но не оставив сочности. То же и с табаком, и с сыром, и со многим прочим. Чего нет в "Острове Сокровищ" – запахов: большой комнаты трактира "Адмирал Бенбоу", кухни и помойки того же заведения, материнского (несвежего) белья, рук доктора Ливси, дыхания (гнилого) слепого Пью, дегтя и йода (а не "дегтя и соли", как в книге) в бристольском порту, моченых яблок (сидя в бочке из-под оных), сыра "пармезан" из табакерки Ливси (интересно, как он пах после месячного путешествия по жаре), немытых, пьяненьких, больных малярией пиратов, травы и деревьев чудесного острова, смерти (своих и чужих – разный?), крови (своей и чужой – наверняка разный), опять дегтя и йода (но по дороге домой) и, наконец, золота – ведь это идиот сказал, что деньги не пахнут, еще как пахнут, тем более – золотые. Еще нет – вкуса: яичницы с грудинкой, рома, яичницы с грудинкой, запиваемой ромом, жевательного табака, голубиного паштета (загадочное блюдо, по-моему, достойное наполеоновских солдат в Москве осенью 1812 г., а не сквайра Трелони), Сильверовой стряпни, испанского вина с изюмом, солонины, крови (своей), вяленой козлятины, сухарей, богатства (вернее, достатка). А цвета? А каково было оперение зловещего попугая? А. Впрочем, тогда речь бы шла вовсе о другом сочинении, даже не романе, скорее, сборнике эссе с примерно такими заглавиями: "Священнодействие в "Адмирале Бенбоу"", "Классификация тазиков и ланцетов для пускания крови" (или просто "Тазик и Ланцет"), "Клешня слепого", "Кухня сквайра Трелони", "Инструкция для подслушивателя", "Жизнь анатомии", "Введение в кладоискательство". В общем – "Музей английского детства".
        И вот нашелся-таки юнга, владеющий пером, но не Джозеф Конрад, а юнга настоящий (скорее, янга) – сочинитель чуткий, благожелательный и, самое важное, любопытный и потому не "старый молодой писатель", как величает он сам себя, а именно молодой. Чуткий + любопытный + благожелательный + разумный + смелый (в случае литератора – стилистически смелый) = юнга, то есть – янга Джим Хокинс. Что в переводе значит – Игорь Померанцев.
        О чем сочинитель Померанцев? О том, что в Коимбре кафе занимает правое крыло церкви "Санта Крус". О том, что от кофе чернеют зрачки, а от вина разбухает печень (верно! верно!). Что если долго тереть рукой лоб, то искры из глаз не посыплются. Что трудно влюбиться в Татьяну Ларину и Анну Каренину, а в Зину Разумовскую – легко. Еще легче влюбиться в эту прозу, точнее, в эту интонацию: слова сочные, но немного грустные, как груша, а походка легкая, свежая, жесты ловкие, взгляд – внимательный. Даром, что янга.
        Еще о чем? Немного о себе, но в основном сплетни, слухи. Сплетни, слухи, но о себе, но сам говорит – стихами, но самого (как бы) нет, но о себе, но стихами. Стихами, но нерифмованными. Наш янга рассматривает, вроде, себя. Однако себя в роде других. В одном ряду: соседи, друзья, семья, он, все вообще. Например, женщины. Что нового можно сказать о сем предмете? Померанцев ничего нового не говорит: просто выкладывает все познания настоящего янги:

Меж ног у нее ракушка, а в ракушке – мартышка, а в мартышке – подмышка, а в подмышке душно, тошно, страшно.

        Это он явно подслушал. Я точно знаю. Это Джим Хокинс жарко шептал новому мальчишке из "Адмирала Бенбоу". Или он был тем самым мальчишкой? Тогда неудивительно, о чем он еще. О нюрнбергских (классических!) солдатиках, палочках с лошадиной головой, деревянных германских куклах, мексиканских духовиках, склеенных из пальмового листа, японских самурайчиках, индийских слонах из Кондапалли, богородских дергунах и кузнецах, итальянских марионетках из терракоты. Мне кажется, он дружит с толстяком Гилбертом и рахитичным Бруно.
        "Когда я стану взрослым, большим, гордым, то скажу всем девочкам и мальчикам: «Не трогайте моих игрушек»", – вот один из померанцевских эпиграфов. Между прочим, из Стивенсона.

Продолжение книги "Профили и ситуации"