Начиналось и заканчивается кино как балаган, как чистое зрелище. В промежутке уместилась трагедия и драма авторского кино – Тарковских, Бергманов, Бунюэлей, Феллини.
Эти пришли сделать из кино искусство и что-то еще. И оно изрыгнуло их. Или переварило.
Потому что обладало природой сновидения, а не искусства, – то есть исполнения желаний, фиксации страхов – канализации того и другого, искусство же к канализации не сводится, у него восходящая природа, а не нисходящая, разрушительная, в каком-то смысле аннигилирующая, а не терапевтическая. Миллионам его прописывают в гомеопатических дозах, в субститутах и паллиативах – для героев же авторского кино всякий компромисс был оскорбителен. Потому кит копродукции, потерпев их и помаявшись брюхом, изрыгнул раздражителей, чтоб, подобно гигантскому кинозалу, вновь предаться раз брутальным, раз мелодраматическим, но всегда безнаказанным грезам.
Кино вернулось к себе, пополнив список великих изобретений с жалкой судьбой. Переходящее знамя ныне у коммунистического Голливуда, потому что второй и главный аспект коммунизма – не равенство бедных и прочие привходящие, а именно – исполнение желаний, максимально полное и, желательно, без задержек. Может, уместнее было бы сказать – без запоров. Уже было – в начале века: "мягко слабит". Кто не заснул, пусть посмотрит на экран под этим углом зрения – исполнения желаний, пассивности восприятия, – и он увидит подлинное лицо экрана, лицо спящего "быстрым сном", переходящим в гипсовую маску вечного.
Не отпускает одна мысль, одна простенькая фигура судьбы – Тарковский, то есть человек с его задатками и способностями, родившийся в середине ХIХ века или ранее, – второразрядный постановщик на театре, третьестепенный драматург, может, фотограф или малоизвестный живописец, промаявшийся всю жизнь, всех кругом изведший, только потому, что кино еще не было изобретено. Пусть даже, в возрасте за 50, он сходит еще посмотреть первые ленты... Как просто все и как жутко!
Собаки, кони живут в мире монохроматическом, фактически черно-белом, – какие провалы, Господи! Откуда столько смертной тоски, столько каторжной рутины в этом сотворенном Тобой непрестанном чуде, разматывающемся, будто фильма из коробки?
Что делать с этим сухим счетом, этим фатальным невозмутимым "End", этим нулем в остатке?!
Как-то пару лет назад, на второй день смертельной пьянки, меня затащили на Таганку смотреть чего-то Хармса. Прикрывая ладонью один глаз, чтоб не так двоилось, беспрестанно падая со стула, будто подкупленный зритель или подсадной актер, думая, как бы не сблевать, все первое действие я мучительно соображал: "Боже, что я здесь делаю? Я же вообще не люблю театр!"
Чтобы читать пьесы, надо быть социопатом (божественного Шекспира и еще двух-трех поэтов выведем за этот круг), так же, чтоб быть актером – из которых каждый сколь-нибудь стоящий всегда немножко позер, как каждый пишущий – фразер; есть, конечно, Кантор, вне сцены вызывающий недоумение, может, кто-то еще, но ТЕАТР в принципе?!
Пока я не раскаялся и не простил его за вдруг обнажившийся его – самым непочтенным и случайным образом – экзистенциальный нерв. Было так: обедая в воскресенье перед телевизором, я увидел вдруг кусок какого-то спектакля, где умирающий забацанный какой-то актер снят был со стороны задника сцены, так что поверх лежащего, договаривающего последние слова, видны были темнеющие слитные ряды, ряд над рядом, – глаза, глаза, глаза. Я так и остался с ложкой во рту. Это же то самое! нас видят: духи, ангелы и Он – жизнь абсолютно прозрачна для них.
И для поддержания одной этой метафоры – этого несомненного допущения – театр будет сопутствовать нам вечно, то есть до конца. Что бы они собой ни представляли и какую бы чушь у себя там ни ставили.
В отличие от дряблой, самой принадлежащей миру духов, окрашенному дыму, машинерии кино.
Да, именно так – окрашенному дыму.
